Он наделил своих героинь мятежными силами. Но разве кровавая драма развенчала Алеко? Нет, не Алеко он развенчал, а идеал безграничной свободы, которой нет и не может быть в мире.
Отдаться помыслам, предаться ритмам, раствориться в неге творения и, подобно Богу, из себя питаться собой, упиваясь райскими музыкой и гармонией.
...И я заплакал!.. - с этих пор
Постыли мне все девы мира...
Он ловким, упругим движением вскочил в седло и вскачь помчал лошадь к усадьбе.
Уже топили печи. Чувствовался запах гари. В полупустой, бедно обставленной его комнате стоял придвинутый к окну стол. Белые страницы раскрытых тетрадей ждали новых слов, строк. В молчаливых борениях он грыз короткий черенок пера.
Строка меняла строку. "В сосуде глиняном пшено - Уже молдавское пшено - Уже варёное пшено - нежатое пшено..." Он искал единственное, точное, незыблемое.
Одно незаменимое слово определяло гармонию строки, стиха, строфы. "Медведь лениво пляшет - Ревёт, подняв лениво лапы - И тяжко пляшет вкруг жезла - Тяжёлый пляшет вкруг жезла - Лениво пляшет - Лениво пляшет и ревёт..."
Старого цыгана - вот кого нужно описать особенно красочно. "Старик бьёт в тарелку - Старик в гремучи бубны бьёт - Старик лениво в бубны бьёт... Старик..."
...Осень. Лошадь неторопливо переступает, чавкая копытами, по грязи размытой дороги. Над полями, пустыми и тёмными, стелется туман. И в этом тумане всплывают полустёртые видения - и звучит звонко и хрипло: "Ардима, фриджима". Хор ладтарей, кишинёвских дворовых цыган, выплёскивает пламенную страстность и безудержную вольнолюбивость. В тишине осеннего умирания Земфира гортанно поёт:
Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего...
Он свежее весны.
Жарче летнего дня...
Так скорее, скорее, на всём скаку в свою келью - с гладкими тусклыми обоями и изразцами камина. И в тетрадь с мистическим "ОУ" масонского треугольника снова ложатся исчёрканные, зачёркнутые, перечёркнутые, вписанные вдоль и поперёк мелким неразборчивым почерком строки.
Говорят, он - русский Байрон. Конечно же эта поэма его построена по образцу знаменитых "восточных поэм". Конечно же план её повторяет план "Кавказского пленника": там аул, здесь табор, там и здесь ночь, там и здесь неожиданно является необычный герой и рассказ о нём перемежается с внутренними монологами и лирическими размышлениями. Но разве не избежал он, Пушкин, крайностей, противоречащих законам красоты, крайностей, нарушающих античную гармонию и уравновешенность? И разве не застыл всемирный властитель дум Байрон на однообразной, опустошённой ниве бесплодного эгоизма и уязвлённого самолюбия?.. А он эту новую поэму писал, уже пережив муки разочарования и выразив их в стихах о сеятеле. Да, его романтические герои воплощали благородный и самоотверженный протест молодого вольнолюбивого поколения, в их бегстве в поисках идеала был ветер, может быть, уже недалёкой бури - но где, когда нашли полное воплощение заветные идеалы? Нигде и никогда! Куда же бежать? Зачем искать того, чего нет?
...И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Октябрь. Какой ясный октябрь выдался в этом году! Осень уже вступила в свои права. В воздухе стыдливость и свежесть, а небо высокое, чистое и густо-синее. Всё прозрачнее рощи с оголившимися ветвями. А лес роняет свой убор, и землю устилает пышный цветной ковёр. Листья шуршат под копытами; листья, плавно покружив, неторопливо и мудро опускаются в неизбежную и неотвратимую общую могилу... И упорно горят яркими пятнами гроздья рябины...
На страницах тетради путалась испещрённая сеть, в которой и ему самому нелегко разобраться. Строки "Евгения Онегина", рисунок ведьмы на помеле, наброски писем Дельвигу, Вяземскому, Туманскому, рисунки женских головок и ножек на полях, незаконченная строка: "Татьяна, сидя на постели..." - и снова иероглифы "Цыган", и снова страницы ждут слов, слова слагаются в строки, строки ложатся на бумагу, и снова из таинственного небытия всплывают рифмы - а он всё черкает, правит, переписывает, надписывает, чтобы найти неповторимую ясность, воздушность, законченность и выразительность...
"И говорит: поди, ты волен - Оставь нас злой - злобный - страшный - вольный - сильный - Оставь, иди ты в мире - Оставь, ты вольный - Ты злой - Оставь нас, дикий человек - ступай же, гордый человек - Оставь нас, гордый человек!" Античный хор древней трагедии возвестил приговор: "Оставь нас!" Остракизм, изгнание. Но в слове "гордый" таился особый смысл. Гордый означал славянина.
...Когда наконец в беловой рукописи он поставил дату "10 октября", он чувствовал себя опустошённым. Десять дней непрерывного труда слились в единый творческий порыв. Предельное напряжение исчерпало его. Всё, что способно было гореть, воспламенилось - и он, божественный Гефест, ковал необоримое и вечное...
Но теперь на душе было пусто. Теперь предстояло возродиться, но уже не таким, каким он был прежде: пламя творчества переплавляло его самого.
И, как всегда в эти минуты опустошения, явилось чувство смерти. Вот почему он так много думал о смерти! Это чувство, как неизбежный спутник, сопровождало творчество и ещё на заре цветущей, безмятежной, беззаботной жизни заставляло ожидать её конца...
Он бросил перо и вышел из своей кельи в Ганнибалово зальце. Отец, сидя в удобном "жакобе", доморощенном псковском кресле, читал французскую книжку, а крепостная девушка, стоя перед ним на коленях, растирала обнажённые икры: Сергей Львович только что вернулся с прогулки. Руслан растянулся рядом на полу, положив вытянутую морду на лапы.
- Рара́, - сказал Пушкин, - мне пишут то, что никак не радует. Некто Ольдекоп, проходимец и коммерсант, издал "Кавказского пленника" в переводе на немецкий. Казалось бы, хорошо? Но тут же и русский текст. И говорит, с твоего согласия.
- Он вёл переговоры, - с достоинством ответил Сергей Львович, отрываясь от книжки. - Но ты сам писал из Одессы...
- Что я писал! Без русского текста. Мошенник Ольдекоп ограбил меня!
- Что касается меня, - сказал Сергей Львович, с настороженностью ожидая от сына Бог знает чего, - я согласия не давал.
- Но вот Вяземский пишет мне: и в Москве ольдекоповское издание. Между тем переиздание мне самому сулило изрядный доход!..
Пушкин говорил с горячностью, и в этой горячности было желание показать отцу, что он вполне может жить без всякой помощи, без подачек, полагаясь на литературный свой труд и доходы.
- И что теперь делать?! - восклицал он. - Отказаться от переиздания "Кавказского пленника"? Потому что русский текст в издании Ольдекопа. Меня грабят!
- Что же, - посоветовал Сергей Львович, - пошли доверенность друзьям: Дельвигу в Петербург, Вяземскому в Москву - пусть остановят продажу. Три правую, - повелел он девушке.
- Но для доверенности нужна гербовая бумага, - горячился Пушкин. - А гербовая бумага в городе. Не ехать же мне снова в Псков!
- Нет, нет, тебе ехать нельзя, - поспешно согласился Сергей Львович. - Увы, не разрешено. Три левую, - сказал он девушке. - А вот что: напиши министру народного просвещения. Хотя конечно же старик Шишков отстал от века...
О нет, он был вовсе не глуп, этот Сергей Львович, потому что он отгадал тайные ходы сына. Пушкин готовился разослать разным друзьям новое послание к цензору с тайной надеждой, что рукописные списки дойдут и до Шишкова, и до самого Александра, способствуя его освобождению из ссылки. И поэтому Александра, которого в душе ненавидел, он в стихах называл "наш добрый царь"; поэтому и Шишкова, некогда непримиримого врага "Арзамаса", он в стихах именовал "министром честным" и восхвалял заслуги его перед родиной:
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,
Он славен славою двенадцатого года...
То была хитрость - но что делать: tempora altri, другие времена!
- Шишков не так уж отстал от века, - возразил он отцу. - Не больше, чем сам Карамзин!
- Что? - Сергей Львович взглянул изумлённо. Карамзин, дружбой с которым он гордился? Карамзин - начало новой русской литературы. Карамзин был для него непререкаем.
- Видишь ли, - сказал сын, - само собой, Шишков в языке архаичен. Но, увы, язык Карамзина слишком слащав, полон галлицизмов... Язык требует нового развития. У нас ещё нет языка прозы, науки, метафизики... Для меня существенно, что адмирал Шишков всегда был противником мракобеса и мистика Голицына, и с новым министром народного просвещения можно ожидать послаблений в бессмысленной нашей цензуре.
- Прости меня, - сказал Сергей Львович, - защищать адмирала Шишкова с идиотским его корнесловием? С отвращением ко всему европейскому?..
Прогрессивный, либеральный Сергей Львович увещевал отсталого своего сына. Пушкин усмехнулся:
- Шишков писал, что самые звери и птицы любят место рождения своего, - что же, он прав. Но Карамзин - кто же не ценит великих его заслуг? - избегает разговорного русского просторечия...
- Ну хорошо. - Сергей Львович был рад, что беседа с сыном течёт мирно. - Будешь ты всё же писать Шишкову о плутне Ольдекопа? - И Сергей Львович поморщился. Коммерция в искусстве! Его коробило даже то, что Надежда Осиповна занята проектами откупа вина.
Но сын был в затруднении. Именно потому, что он написал льстивое стихотворение, ему совестно было обращаться к новому министру с личными просьбами.
- Я подумаю, - сказал Пушкин неопределённо.
Он вышел во двор. Там Михайло Калашников собирал обоз. Да, уже загодя готовились к возвращению в Петербург и на низкие телега, устланные соломой, грузили часть мебели. Ожидание полного одиночества охватило его. Как проведёт он один зиму в глухой деревне?
Чья-то коляска на рысях въехала во двор. Ну конечно же: круглолицый румяный господин, который махал шляпой, не кто иной, как Иван Матвеевич Рокотов. Пушкин тотчас вернулся в дом. Рокотов, который, как сообщил Адеркас, определён наблюдать за ним, Пушкиным!
Скрестив руки на груди, Пушкин стоял в углу зальца.
- Драгоценная... - Рокотов поцеловал у Надежды Осиповны руку. - Почтеннейший... - Он обменялся поклоном с Сергеем Львовичем. - Александр Сергеевич! - воскликнул он и протянул руку.
Но тот от рукопожатия отказался. Он, Пушкин, под наблюдением этого опочецкого помещика?
- Напрасно вы так, - не обиделся, а расстроился Рокотов. - Напрасно, Александр Сергеевич. Ведь именно по щекотливому делу-с я и приехал... Однако почему же я не всех вижу? - Он оглядел комнату.
- У моей дочери мигрень, - объяснила Надежда Осиповна. - Она страдает мигренями.
- Ах, я понимаю, она избегает меня! - воскликнул Рокотов. - Я очень даже понимаю. - И сел на указанное ему место. Он обратился к Сергею Львовичу: - Нужно ли мне говорить о дружеских чувствах, о более чем дружеских, которые я питаю ко всему вашему семейству... Вы знаете мои чувства. Может быть, я прежде не сумел их достаточно выразить... Но Александр Сергеевич! Ваше имя знакомо каждому образованному человеку. И вот - щекотливое дело-с! - Он снова обратился к Сергею Львовичу: Я мирный человек. Я скромный человек. - И воскликнул, обращаясь сразу ко всем: - Я решительно отказался! Прошу вас, Сергей Львович, без промедления поехать со мной к предводителю дворянства Пещурову, чтобы я мог при вас объявить ему о моём решении. Наблюдать за высокочтимым Александром Сергеевичем - нет! Для меня это дело чести!
Сергей Львович не на шутку разволновался.
- Боже мой, сколько хлопот! - воскликнул он. - Вот что ожидало меня на старости лет... Но я еду с вами, почтенный Иван Матвеевич, еду к Алексею Никитичу Пещурову. Потому что я трепещу за своего сына! Александр, ты должен быть благодарен...
Но Пушкин вовсе не чувствовал благодарности, он испытывал оскорблённость, раздражение. Он сказал насмешливо:
- Неужто, Иван Матвеевич, вы отказываетесь от столь почётного поручения?
Рокотов не понял иронии.
- Решительно отказываюсь, Александр Сергеевич. Узы, которые связывают меня с вашим семейством... Я сошлюсь на здоровье...
- Я не доставил бы вам много беспокойства, - сказал Пушкин. - Я собираюсь безвыездно сидеть дома... Впрочем, вместо вас конечно же назначат кого-нибудь другого...
Итак, Сергей Львович неожиданно собрался в дорогу! Приодевшись и приосанившись, в коляске Рокотова он отправился за шестьдесят вёрст в село Лямоново к уездному предводителю дворянства Пещурову.
...Какая необычная осень! Будто всеми яркими красками - багрянцем, позолотой - хотела она утешить поэта. Перелески, поля, дорога, гнезда цапель, остающихся зимовать, - нет, он не будет один!
Последняя правка. Он вставил диалог Земфиры с Алеко, чтобы прояснить замысел и углубить образы. Убрал "смуглые и косматые", "старух косматых нагота", оставив лишь свидетельства вольной непритязательности: "изодранные шатры" да "убогий ужин"...
И исправил дату окончания: 12 октября.
IX
"Г. псковскому гражданскому губернатору,
г. действительному статскому советнику
и кавалеру
Борису Антоновичу Адеркасу.
Мне сообщена высочайшая его императорского величества воля, дабы я учредил над Пушкиным, сосланным на жительство к родственникам своим в губернии, Вам вверенной, надлежащий надзор.
Во исполнение сего я поручаю Вашему превосходительству снестись с предводителем дворянства о избрании им одного из благонадёжных дворян для наблюдения за поступками и поведением Пушкина, дабы сей по прибытии в Псковскую губернию и по взятии Вашим превосходительством от него подписки в том, что он будет вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, находился под бдительным надзором, причём нужно поручить избранному для надзора дворянину, чтобы он в таких случаях, когда замечены будут предосудительные его, Пушкина, поступки, тотчас доносил о том мне через Ваше превосходительство. О всех же распоряжениях Ваших по сему предмету я буду ожидать Вашего уведомления".
"Его сиятельству, его императорского
величества генерал-адъютанту господину
генералу от инфантерии, рижскому военному
и псковскому, лифляндскому, эстляндскому
и курляндскому генерал-губернатору и кавалеру
маркизу Филиппу Осиповичу Паулуччи.
Псковского гражданского губернатора фон Адеркаса
РАПОРТ
Имея честь получить предписание Вашего сиятельства за № 3013 о высланном по высочайшему его императорского величества повелению на жительство во вверенную мне губернию коллежском секретаре Пушкине и о учреждении над ним присмотра, я относился к г. губернскому предводителю дворянства, дабы избрал одного из благонадёжных дворян для наблюдения за поступками и поведением его, Пушкина, и получил от него, г. губернского предводителя дворянства, уведомление, что попечителем над Пушкиным назначил он коллежского советника Рокотова, который, узнав о сём назначении, отозвался болезнью, а равно и от поручения, на него возложенного. Г. губернский предводитель дворянства уведомил меня о сём, присовокупив, что, помимо Рокотова, которому бы можно поручить смотреть за Пушкиным, он других дворян не имеет.
Итак, по прибытии означенного коллежского секретаря Александра Пушкина, и по отобрании у него подписки, и по сношении о сём с родителем его г. статским советником Сергеем Пушкиным, известным в губернии как по добронравию, так и по честности и который с крайним огорчением о учинённом преступлении сыном его отозвался неизвестностью, поручен в полное его смотрение с тем заверением, что он будет иметь бдительное смотрение и попечение за сыном своим".
"Псковскому гражданскому губернатору.
На рапорт Вашего превосходительства за № 7787 даю знать, что если отец высланного на жительство во вверенную Вам губернию к родственникам коллежского секретаря Пушкина г. статский советник Пушкин согласится дать подписку в том, что он будет иметь неослабный надзор за поступками и поведением своего сына, то в сём случае может сей последний оставаться под присмотром отца своего и без избрания особого к таковому надзору дворянина, тем более что родительская власть неограниченней посторонней и что отец Пушкина по удостоверению Вашего превосходительства есть из числа добронравнейших и честнейших людей..."
"Опочецкому предводителю дворянства
А.Н. Пещурову.
...Если статский советник Пушкин даёт подписку, что будет иметь неослабный надзор за поступками и поведением сына, то в сём случае последний может оставаться под присмотром своего отца и без избрания особого к таковому надзору дворянина, тем более что отец Пушкина есть из числа добронравнейших и честнейших людей..."
- Куда ты едешь?
- Я еду кататься верхом...
- Ну да. Но куда, куда?
- Прости, я не понимаю...
Пушкин стоял возле лошади, уже держась за дужку, готовый вскочить на седло, а Сергей Львович простёр руки к нему, будто пытаясь удержать.
- Куда же ты едешь?
Но Пушкин не ответил. Он вырвал уздечку из рук Петра и дал лошади шпоры. Бешенство, которое он испытывал, туманило голову. Что происходит в доме? Отец явно следит за ним...
Вот и парк и лес позади, он на дороге среди холмов.
Быстрая скачка несколько успокоила. Может быть, всё не так страшно? Может быть, он неправильно понимает отца?..
Он шагом направил лошадь через луг к роще. Сегодня девятнадцатое октября, день единственный, особый: лицейская годовщина. Кто и где празднует неразрывное братство? Судьба, рок безжалостно разметали их, но даже издалека, с кавказских отрогов, из сибирской холодной пустыни, с чуждых заморских берегов сердца устремляются к общей их колыбели - Лицею.
Дельвиг писал, что в Петербурге решено встретиться на квартире живущих вместе Вольховского, Стевена и Яковлева. И воображение перенесло в Петербург на шумную лицейскую пирушку. Вот он, Дельвиг, милый Дельвиг, милый барон - на пиру он преображается и из благодумного мечтателя превращается в буйного задиру. Это он написал прощальную лицейскую песню. А теперь он стоит - раскрасневшийся, возбуждённый - и звучно декламирует: