- Дела в сторону, - сказал он и снова любезно заулыбался. - Я рад знакомству со знаменитым автором "Руслана и Людмилы" и "Кавказского пленника"... Ваши творения - в моей библиотеке.
Невольно улыбка появилась и на губах Пушкина. Ах, слава! Вот что значит слава...
- Я надеюсь, что вы отобедаете с моим семейством?
Адеркас подался вперёд, этим жестом как бы подчёркивая сложившиеся между ними дружелюбные отношения.
- По молодости, по молодости вы попали в беду, - вкрадчиво говорил он. - Но беде можно помочь. Хотите, я похлопочу о том, чтобы вам разрешили жительство в Пскове? У нас здесь свои весёлости. Живём - не скучаем.
Но это предложение Пушкин без колебаний отклонил. В деревне он, по крайней мере, не под полицейским надзором. В деревне он сам себе хозяин. Жизнь в ней имеет свою прелесть...
Адеркас кивал головой. Пусть, однако, Пушкин знает, что ему всегда готовы прийти на помощь...
И пошёл светский разговор: о литературных новинках, об общих петербургских знакомых, о здоровье Сергея Львовича и Надежды Осиповны...
В тот же день Пушкин отправился назад в Михайловское.
VII
От святогорского монастырского двора две лестницы, сложенные из древних камней-валунов, круто вели к Успенскому собору - белостенному, пятиглавому, с куполами-луковицами, с истово-золотыми крестами, вознёсшимися над Синичьей горой.
Знаменательное событие в Опочецком уезде! В великий праздник Рождества Богородицы из Пскова прибыл преосвященный архиепископ Евгений.
Пушкины приехали лишь к поздней литургии - толпа запрудила и площадку перед папертью, и притвор, и обширный храм, казалось, что в этой толпе больше чёрных монастырских ряс и одеяний приходских священников, чем сюртуков и платьев мирян. Не без труда Пушкины нашли себе место вблизи левого клироса. Храм был ярко освещён. Блистали дорогие оклады старинного шестиярусного иконостаса. Храмовая торжественная тишина повисла над обнажёнными головами молящихся.
Тригорские соседи приехали раньше. Они заметили Пушкиных и, не нарушая церковного благочиния, приветствовали их улыбками и кивками. Но и всюду вокруг лица были знакомые: опочецкие помещики Шелгуновы, Рокотов, Пещуровы, Бухаровы, Яхонтовы, - и все они тоже дружески улыбались и кивали Сергею Львовичу и Надежде Осиповне. Дышать было трудно из-за тесноты и духоты. Народ попроще теснился ближе к притвору.
Пушкин скучал. В Кишинёве он посещал церковную службу лишь по повелению богобоязненного доброго Инзова, но в Одессе вёл себя вполне вольно. Здесь же, очевидно, за каждым шагом его следили - и забывать об этом было нельзя. Рассеянно рассматривал он помещиков, монастырскую братию, слободских купцов и мещан, деревенский люд. Старинные двухметровые стены собора прорезаны были узкими, как бойницы, окнами - должно быть, когда-то они и служили бойницами. Мощные, в два охвата, тяжёлые столбы держали на себе низкие своды; по краям среднего купола, ярко расписанные, парили ангелы, евангелисты и святые.
Чтобы развлечься, он принялся делать малопонятные жесты тригорским барышням. Прасковья Александровна едва видна была в окружении своей девичьей свиты. Аннет не спускала глаз с Пушкина. Зизи, кажется, тоже на него поглядывала. Хотелось зевнуть.
Народу всё прибывало. Ради торжества выставили дикирии и трикарии - монастырское богатство. Сделалось жарко.
Но вот церковные служки раздвинули атласные алтарные завесы на кольцах, открыв позолоченные царские врата. Началась служба.
- Благослови, владыка, - загудел бас иеродиакона - рослого детины в длинном стихаре.
- Благослови Бог наш всегда ныне и присно и во веки веков, - жидким голосом ответствовал ему святогорский настоятель иеромонах Иона, коротконогий, пузатенький; из-под скуфьи, небрежно надетой, торчали пряди его рыжих волос.
Собравшиеся православные осеняли себя крестами, кланялись.
А вот и сам псковский преосвященный Евгений - в широком архиерейском сакосе со звонками, с панагией на груди, в митре, унизанной дорогами каменьями. И началась проповедь.
- Светлый, радостный, лучший праздник... - Голос у преосвященного был проникновенный и звучный. - Благословенна ты в жёнах и благословен плод чрева твоего... Возрадуемся, возликуем...
Пушкин рассматривал стенную роспись.
- Пречистая дева Богородица, храм божества... Сердце наше полно ликования... Великий праздник Русской Церкви...
И запели на клиросах. Пела братия не только Святогорского монастыря, но и прибывшая из Пскова. Миряне подпевали. Мощное и благостное песнопение вознеслось к своду, к куполам - и сквозь них, должно быть, к самому небу...
- Паки и паки!..
- Яко исчезнет дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут грешники от лица Божия, а праведники да возвеселятся...
Верил ли он в детстве? Кажется, верил. Однако Вольтер напитал его ядом неверия. И в самом деле, как мрачна бывала церковная летопись, как условны все обряды богослужения и как нелепы с точки зрения разума евангельские легенды! Но не он ли писал ещё в лицейском стихотворении, что отсутствие веры иссушает?..
- Паки и паки...
В Кишинёве он сочинил богохульную "Гавриилиаду".
Сблизив курчавую голову с головой брата, Пушкин зашептал:
Но, старый друг, не дремлет сатана!
Услышал он, шатаясь в белом свете,
Что Бог имел еврейку на примете...
Это он написал когда-то о Деве Марии.
Лёвушка громко фыркнул. Сергей Львович строго посмотрел на сыновей.
- Дева израильская! - возглашал преподобный Евгений. - Не для себя, но для всей земли... произвела она сына Божьего. И потом, покинув земную юдоль, предала свою душу в руки его...
И ты, Господь, познал её волненье,
И ты пылал, о Боже, как и мы.
Создателю постыло всё творенье,
Наскучило небесное моленье, -
Он сочинял любовные псалмы...
- И ныне, и присно, и во веки веков...
Лёвушка опять фыркнул. Сергей Львович сделал негодующий жест. Ольга, клоня голову, пыталась разобрать шёпот брата. Тригорские барышни тоже тянули шеи.
Было жарко, душно, и Пушкин вдруг принялся проталкиваться к выходу. Сергей Львович проводил его возмущённым взглядом.
Дожди сменились ясной погодой. С вершины Синичьей горы открывался широкий вид на цепь холмов, на хвойные и берёзовые леса, на ближние озёра, а в отдалении угадывались михайловские рощи и тригорские строения. По небу плыли мирные облачка. Голубая дымка стлалась между небом и землёй.
Из собора неслись торжественные тропари. Мысли сливались с гармонией пения. Вся ли истина в афеизме? Может афеизм хоть что-то объяснить в таинстве мироздания? Даже античные мудрецы верили в идолов - но и в божественные разум, благо и красоту...
Служба длилась долго. А на подворье с утра ожидали карета и коляски, присланные в Святые Горы владельцем недалёкого Петровского - богатеем и щедрым жертвователем Петром Абрамовичем Ганнибалом. По старости лет, а может быть, и из-за непомерной гордыни, хорошо известной далеко за пределами уезда, он храма не посетил, но пригласил святых отцов побывать в его поместье.
И в самом деле, после службы целый поезд направился в Петровское: впереди в карете преподобный Евгений, за ним в коляске настоятель монастыря Иона с братией, а за ними - близкие родственники, ближайшие соседи Пушкины.
Ухабистая дорога, ещё не просохшая после недавних затяжных дождей, шла под гору и забирала всё вправо и вправо, огибая обширное озеро Кучане. Вот и парк - старинный, регулярный, копия французского монплезира - со стрижеными аллеями, террасами, прудами; громадное имение и множество деревень вокруг пожалованы были ещё Елизаветой, и нынешний хозяин, сын самого петровского арапа, последние тридцать лет жил здесь безвыездно.
Барский дом был грандиозен - раза в четыре больше михайловского, - с мезонином под высокой двускатной крышей, массивными колоннами и изрядным портиком в два этажа, нарядным фронтоном и узорчатым флагштоком над световым фонарём.
Знаменитый генерал-майор, крестник Елизаветы и Петра III, которому перевалило уже за восемьдесят, с лицом, будто вымазанным сажей и казавшимся ещё темнее на ярком фоне сукна мундира, при всех регалиях - с лентой и орденами, толстогубый, с широкими ноздрями и плоской переносицей, Ганнибал ожидал гостей, стоя на террасе. Его поддерживал под руку давний его крепостной - приказчик, теперь слуга Пушкиных, Михайло Калашников.
Епископ и монастырский причт, шурша рясами, спустились из карет на гравий прямоугольного двора с цветником посредине и службами по сторонам.
Ганнибал, гордо вскидывая курчавую голову, но от слабости подгибая колени, спустился по парадной лестнице и стал под благословение.
- Благослови, грядый...
Епископ осенил крестным знамением барский дом, усадьбу, травы, цветы, плоды земные - для того и зван был.
- Здравствуйте, родственнички, - кивнул головой старый арап. В голосе его не было ни радости, ни ласки. - Приехали?
Глаза его, уже подслеповатые, с красными прожилками, остановились на Пушкине. И вдруг он заулыбался - белые зубы все были целёхоньки.
- И ты здесь... - Внука он не видел много лет.
Пушкин зачарованно смотрел на старика. Господи, вот его предок!
А в парадном зале уже ожидали накрытые пиршественные столы. Богатство, даже роскошь дома бросались в глаза с порога. Мебель всюду была старинная, зеркала в простенках висели обрамленные тяжёлыми позолоченными рамами, дубовый пол парадной залы устилали ковры, а с мраморных тумб на хозяина и его гостей смотрели знаменитые мудрецы и воители древности.
Сразу принялись рассаживаться - торжественно, степенно, чин за чином. Игумен Иона подошёл к Пушкину.
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа. - Без скуфьи он был ярко-рыж, маленькие, глубоко сидящие глазки смотрели умно и остро. - Сыне, - сказал он, с явным любопытством разглядывая Пушкина, - надобно видеться нам для богоугодных бесед. Ведомо это тебе?
- Ведомо, - кратко бросил Пушкин. Почему-то стало грустно.
- Сыне, - привычным пасторским тоном сказал Иона, - направляй ум свой прочь от лукавых помыслов, а сердце своё - от злых похотей. - И, прочитав с ходу короткую эту проповедь, игумен уселся рядом с псковским первосвященником.
Хозяин торжественно опустился в глубокое кресло в торце стола. За его спиной, почтительно изогнувшись, стоял Калашников, но иногда он вопросительно поглядывал на нынешнего своего барина, Сергея Львовича, - тот и послал его прислуживать в Петровское. Всем своим видом Калашников как бы повторял обычную свою присказку: "А впрочем, как изволите приказать..." Дочь его, юная Ольга, тоже была тут и усердно помогала носить из поварни и расставлять блюда. Сотворя молитву, благословя питие и пищу, принялись вкушать. Постепенно языки развязались. Старый арап сразу же опьянел.
- Господь говорил что? - Голос у него оказался мощным, как иерихонская труба. - Господь говорил: "Приходите ко мне в обитель". А здесь моя обитель, вот и пихайте в свои утробы, да не лопните... братия!.. - Казалось, он вдруг гостей своих возненавидел, нецензурные слова то и дело срывались с толстых губ.
Преосвященный Евгений поспешил удалиться: паства ожидала его в Пскове и по всей епархии.
Будто только и ждали, пока по дворовой щебёнке затарахтят колеса. Монахи осушали чару за чарой и затянули песни, и не божеские, не тропарь, не канон, а озорные. Мощно гудел голос дьякона. Взвизгивал протоиерей. Дребезжал казначей. Настоятель потупил очи, но потом вознегодовал.
- Бичевание! - вскричал Иона. - В цепи вас и на пост, - пригрозил он.
Однако и у него нос изрядно покраснел. Его не слушали.
Но голос старого Ганнибала перекрыл остальные голоса.
- Надрались, черти, отцы святые! - кричал он. Тёмное лицо его побагровело от водки и возбуждения. - Не стыдитесь вы Богоматери Марии, присно девы! - И тыкал пальцем в сторону красного угла, где перед иконами горели лампады. - Образины, дьяволы, глядите... Бесценная икона апостолов Петра и Павла - вон та! - подарена знаменитому родителю моему самим императорским величеством Петром Великим! Видели? Читайте, дьяволы, - на ризе золотом написано...
Пушкин вглядывался, подмечал, насмешничал и, сидя между сестрой и братом, в нестройном шуме декламировал кощунственные свои стихи. Сергей Львович откинулся к спинке стула: он что-то услышал.
Но произошло совсем непотребное. Пьяницы потеряли головы, и громоздкий отец Василий в мятой, сбившейся рясе облапил миловидную Ольгу Калашникову, чуть ли не задрал ей юбку. Бедная девушка от испуга выронила поднос.
- Отец Василий! - негодующе закричал игумен Иона. - Греховодник ты эдакий! Две недели молитв и поста!
Пушкин захохотал. А старик Ганнибал неожиданно впал в дрёму, свесив курчавую голову на грудь.
Сергей Львович - напряжённый, побледневший, с вытянувшимся породистым лицом - встал из-за стола и сделал семье знак следовать за ним: оставаться с женой и дочерью среди бесчинства было невозможно!
Всю недолгую дорогу от Петровского до Михайловского он хмурился и как-то особенно выразительно поглядывал на старшего сына. Но вот поднялись на крыльцо. И минуты не прошло, как начались попрёки. Сергей Львович уже не сдерживал себя, он сразу взвинтился, и голос его зазвучал целой гаммой интонаций - так бурно, с клокотаньем устремляется поток, прорвав наконец плотину.
Однако плотины не было и у сына.
- Я всё слышал! - кричал Сергей Львович. - Вы проповедуете безбожие юному брату!
- Я? - возмущался Пушкин. - Богу известно, желал ли я уничтожить в нём веру!
- Я всё слышал! - Сергей Львович даже вскидывал голову от оскорблённости. - И своей сестре! Этому небесному созданию!
- Сестре, которая всегда умиляла меня кроткой своей любовью! - оскорблённо же возражал Пушкин.
- Вы вовлекли всю семью в несчастье, - вдруг каким-то спокойным, тихим голосом сказал Сергей Львович, как говорят о неотразимой беде. - Вашего брата ждут лишь горести и разочарования по службе - из-за вас! Я всё предвижу: просто прикажут не продвигать - и только потому, что он ваш брат!
И этот обречённый голос отца вдруг произвёл на Пушкина неописуемое впечатление.
- Я застрелюсь! - закричал он. - Застрелюсь! Я устал возиться в этой грязи жизни. Кто я? Где я? Я человек hors de lois - бесправен и беззащитен. Недаром в Одессе пошёл слух, что я умер. Этот слух был пророческим! Я застрелюсь!..
Нежная Надежда Осиповна, не выдержав тягостной сцены, заплакала.
VIII
Прогулки в первой декаде октября 1824 года.
Вольные просторы заменяют ему дом!
Земля дышала сыростью. Леса обнажились, и запах прели щекочуще пропитал воздух. Чернели поля, вспаханные под пар.
Любимая пора! Как молчаливо и торжественно умирает природа. Будто желает перед смертью одеться в особо праздничный наряд...
Лошадь шагала спокойно, нога седока упирались в стремена, мерно поскрипывало кожаное седло. Покой, красота, вечная мудрость природы - вот что нужно душе вместо торопливой суеты человеческого муравейника.
Отдаться творческому порыву! В эту пору невыразимого осеннего очарования нарастал, как обычно, прибой творческих сил - даже телесно он чувствовал себя окрепшим. О, отдать всего себя вскипающим волнам гармонии!
Прошло два лета. Так же бродят
Цыганы мирною толпой...
Он погрузился в роскошь и музыку слога новой поэмы. Она венчала важный, но изжитый этап.
Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен, как они...
Волен ли? Не обрёл ли он лишь иллюзию воли? Потому что, увы, полной воли, истинной свободы нет и нигде не может быть - вот печальное заключение, к которому он пришёл. Птичка Божия не знает - да, птичка не знает, но это птичка, и полная свобода может быть лишь у птички, а никак не у человека!..
Он соскочил с седла и повёл лошадь в поводу. От её горячих ноздрей мягкими струйками вился пар. На севере в эту пору в воздухе уже холод.
Он поднял багряно-жёлтый лист клёна и долго всматривался в причудливый узор. Боже, как прекрасна природа! И сколько же ещё не воплощённой красоты в душе! Отдаться полёту, устремиться ввысь, к немыслимо прекрасному, к мучительно недостижимому... Найти, обрести, поймать простые, но единственные слова, несложные, но гармонические созвучия - и выразить всплески, волны, ритмы музыки...
Он - русский, поэтому и герои его в своей романтике носят национальную печать. У Байрона герои не меняли своей сущности до грозного и трагического финала и жребий был заранее предопределён. Но он сразу почувствовал несоответствие разгорячённого воображения англичанина русскому характеру. Русский герой "Кавказского пленника" не погиб, а вернулся к русским сторожевым курганам, и герой "Цыган" вернётся туда, откуда бежал, - к неволе душных городов, потому что, по крайней мере в России, куда ему ещё деться?
Ах этот пёстрый, грязный табор, в котором, по странной игре случая, ему довелось побывать!
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы -
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Имя Мариулы. Именно Мариулы, которая вовсе и не участвует в сюжете поэмы. Именно Мариулы, потому что кто же этот старик цыган, ведущий рассказ? И старый цыган и Алеко - это он, Пушкин, это конец и начало духовного этапа, который с такими муками он проделал.
Нет, я не споря
От прав моих не откажусь! -
таков он был когда-то, и разве не в этом естественные права человека, которые так красноречиво возглашал Руссо?
К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем даётся радость;
Что было, то не будет вновь... -
таков он теперь, во многом навсегда разочаровавшись.
Герои Байрона оставались лишь ходячими идеалами. А его идеи обрастали живой, неповторимой человеческой плотью.
И он ввёл предание об Овидии, чтобы прибавить к образу старого цыгана почти библейскую мудрость и важность. Предание об Овидии - герое его лирической мечты.
...Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный...
Налетел ветерок и закружил листья. Сквозь их круженье отчётливо, зримо воскресло кочевье среди седых волн ковыля, костры становья, рваные шатры. Здесь, сейчас, среди круговерти багряных, осенних листьев выросла гибкая стройная фигура смуглой цыганки - и будто донеслись до него гортанные её выкрики. Но твердил он не её имя, а Мариулы, Марии.