Степана будто ударили по голове обухом. Ноги отяжелели, казалось - они прирастали к земле, и приходилось их отдирать, чтобы двигаться дальше. Толпа перед ним расступилась, и он оказался лицом к лицу перед Сергеем.
Слов было не нужно: страшная весть была написана во всем обличье Сергея Кривого.
- Как проведал? - спросил Степан.
Сергей заговорил было о том, что Корнила сам плачет слезами от этой вести, что он велел не пускать из станицы Степана, покуда приедет он сам, но Разин уже не слушал Сергея. В ушах его стоял звон. Он молча повернулся от толпы и вдруг увидал Аннушку - бледную, с вытаращенными глазами, задыхающуюся от горя и от быстрого бега. С высоко подоткнутым подолом бежала она с огорода; длинная и костлявая, остановилась она перед ним и всплеснула запачканными землей большими руками.
- Уби-или-и-и! Уби-или-и! - протяжно закричала она. Ее крик перешел в пронзительный вопль, и, закрыв рукою лицо, она оперлась о высокий, обмазанный глиной плетень. Оцепенело смотрели соседи на горькое и безысходное вдовье отчаяние Аннушки. И вдруг она подняла сухое, без слез, лицо и жестко, неумолимо взглянула на деверя.
- Всем вам отцом он был. Всех вас любил и берег. Только свою головушку не сберег от злодеев!.. Что ты стоишь-то, что смотришь?! - вскинулась она на Степана. - Братец родной! Кабы ты так попал, небось он тебя уберег бы! Из огня, из тюрьмы и из моря бы вытащил! Сам пропал бы, а братней погибели не допустил! А ты отпустил его, брата родного, на казнь, отпустил да приехал в станицу с женой миловаться?! Живой остался?! А что в тебе проку, в живом?! - наступала вдова на Степана. - Кому ты надобен, кроме своей казачки?! Ведь мой-то Иван, тот был атаман-то каков великий, за весь народ!..
Аннушка вдруг ударилась головой о плетень так, что с него посыпалась глина, и опять пронзительно, без слез заголосила.
Степан молча зашагал к себе. Не заходя в курень, он вошел в конюшню, заседлал коня. Потом уже поднялся на крыльцо, в дверях позабыл нагнуться и больно треснулся лбом о косяк, но не заметил этого. Подошел к стене, снял с ковра и засунул за пояс два пистолета, пристегнул сбоку саблю, захватил пороховницу и вышел. Во дворе было пусто. Степан сел в седло и выехал из ворот…
Увидев, что муж собрался куда-то, к нему метнулась Алена, покинув продолжавшую голосить Аннушку, и крепко вцепилась в стремя.
- Степанка! Куда ты? Куда?! Всех погубишь - меня и детей… Не губи, не казни Корнилу!.. Не езди, не езди, Степанка!.. Степанушка, голубь мой милый! Меня и робят пожалей!
- В Черкасск не поеду, - сказал он.
- А куда же? - отпустив его стремя, озадаченно спросила Алена.
Степан, не ответив, хлестнул коня.
- Стяпа-ан! - закричал ему вдогонку Сергей. Но Степан ни откликнулся, даже не обернулся…
Только месяца три спустя заехал какой-то казак в станицу, крикнул Алене с седла поклон от Степана и скрылся, прежде чем Алена успела выскочить из избы и расспросить его о пропавшем муже…
Часть третья
"Гулевой атаман"
"Всех хлебом кормлю!"
По улицам Черкасска и по станицам бродили толпами беглецы из московских краев. Они просили работы, перебивая места друг у друга, ссорясь и вступая в драку, на потеху молоденьким казачатам. Домовитое казачество с каждым годом все больше нуждалось в работниках, но все-таки не могло принять всех беглецов, и они бродили под окнами и по базарам, вымаливая корку хлеба.
Многие домовитые считали выгодным для себя держать во дворах по полсотне вооруженных людей для охраны скота и добра от разграбления толпами голодных людей.
В прежнее время богачи охотно давали оружие в руки голытьбы и снаряжали ватажки в разбойничьи набеги на Волгу и на соседних татар, с тем чтобы после набега, в уплату за ружья и сабли, за порох и свинец, голытьба отдавала им половину добычи. Но теперь богатей, боясь за свое добро, не решались вооружать беглых.
Ни пастьба скота, ни кожевенный, ни шерстобитный промыслы, ни рыболовство и солка рыбы, ни бурлачество - ничего не могло поглотить эти бессчетные толпы голодных людей, не находивших работы.
В базарные дни сотни беглецов без дела слонялись по базарам в надежде если не выпросить, то стащить какой-никакой съедобный кусок. Иные из них продавали шапку, зипун, за зипуном рубаху и так, полуголыми, и скитались.
- Эй, урус! Продавай голова! - насмешливо крикнул на торгу в Черкасске крымский купец одному из таких оборванных попрошаек, у которого оставался лишь медный крест на ничем не покрытой волосатой груди.
- Продаю! - выкрикнул полуголый бродяга с голодным огнем в глазах. - Продаю! Гляди, православный русский народ, продаюсь басурманам! - закричал он ко всей базарной толпе. - Вези меня в турскую землю! Нет доли нам на Дону! - Он рванул с шеи нательный крест, но, зацепив ниткой за ухо, не мог его сдернуть и, не замечая боли, тянул нитку изо всех сил. - Вези!.. Покупай, вези! - исступленно кричал он крымцу.
Из толпы, обступившей отчаявшегося оборванца, резко шагнул вперед Сережка Кривой. Крепкой рукой он встряхнул обалделого малого за тощую шею так, что у того щелкнули зубы.
- Куды экий срам, чтоб русский христьянин в туретчину продавался волей?! - воскликнул Сергей.
- Что ж, к боярам назад?! Али жрать нам даете?! - окрысился тот. - Дворяне донские!.. Вишь, "сра-ам"! А подохнуть без хлеба не срам? Целыми днями таскаюсь без крошки - не срам?!
- И то! Довели, что гуртом продадимся! Пойдем в мухаметкину веру, - заговорили мгновенно столпившиеся бродяги.
- Побьем, как собак, вас от сраму! - решительно пригрозил Сергей Кривой пистолетом. - Сейчас полбашки снесу.
И внезапно, схватив за плечо одного из бродяг, он решительно крикнул:
- Пошли все ко мне во станицу: всех хлебом кормлю!
- Ты что, сбесился, Сергей?! - напали на него казаки.
- Чего я сбесился? К себе, чай, зову, не к кому! Эй, пошли задарма на харчи! - заорал он на весь базар.
Оборванцы сбились толпой, недоверчиво посматривая на шального кривоглазого казака, который и сам не выглядел богачом, подталкивали друг друга локтями; он казался им пьяным. Но их нерешительность еще больше раззадорила казака.
- Ну, идем, что ль, пошли! Ну, идем! - горячился он.
Толпа оборванцев прошагала через Черкасск.
С удивлением глядели казаки Зимовейской станицы, соседи Сергея, как выскочив из челнов у станицы, во двор к нему приплелась ватага в полсотни раздетых и босых людей.
Добытые на войне кафтаны и кунтуши, заботливо сложенные в сундук домовитой крестьянской рукой Сергея, вмиг были розданы самым голым.
- Чем не казаки! - кричал Сергей, любуясь делом своих рук. - А ну, повернись-ка! Кушак подтяни, а шапку назад содвинь… Так-то. Лихо! - суетился Сергей. - Ален, затевай пироги, чтобы на всех нам хватило! - разгульно шумел он, вытащив из куреня все свое годовое хлебное жалованье. - Пеки пироги! - поощрял он. - Пеки изо всей!..
Хлебного жалованья Сергея хватило дней на пять. Он свел на базар, одного за другим, трех коней, разбил глиняную кубышку, припрятанную в печной трубе до женитьбы, и высыпал пригоршню золота и серебра… С утра до ночи во дворе у него стоял шум и гомон, Сергей, возбужденный вином, кричал на весь двор:
- Сам бежал из рязанских земель! Сам мужик! Как пущать православных к татарам в неволю? Всех беру за себя! Кто схотел, тот живи!..
Во дворе у Сергея, свалившись вповалку на примятой росистой траве, по ночам храпело целое мужицкое царство.
Разогретые вином, люди рассказывали о дворянской неволе в Нижегородчине, Саратовщине, Рязанщине и Калужчине. Грозили кулаками Москве и Черкасску…
Сергея позвали в станичную избу.
- Пошто скопил столь мужиков у себя во дворе? - спросил станичный атаман.
- Тебе что за дело! В работники всех наймовал. Корнила, чай, боле набрал!..
Его отпустили. Донской уклад позволял каждому казаку "брать за себя" беглецов и кормить из своих достатков.
Когда мужицкая ватага все пропила и проела, что нашлось во дворе у Сергея, станичная старшина ожидала, что в Зимовейской станице все скоро утихнет. Не тут-то было! Все остались на месте. Выйдя на Дон с бреднями, кое-как наловив рыбешки, опять во дворе у Сергея хлебали уху. Сергей забежал к Алене, просил взаймы хлеба, пообещав, что вернет сторицей. Алена дала два куля.
Дней через десять ватага в доме Кривого выросла вдвое. Все проходившие через станицу голодные и бездомные мужики оставались тут. Собравшись крикливым и тесным скопом, судили, рядили. И вдруг поутру однажды поднялись и отправились в степь за станицу, неся лопаты, веревки и колья.
Станичная старшина с любопытством и недоумением глядела в степь со сторожевой вышки. В степи толпа мужиков размеряла веревками землю, вбивала колья.
- Пахать хотят! - в волнении прошептал атаману станичный есаул.
- А ну, поскачи-ка разведай, - так же шепотом приказал атаман.
Есаул помчался в степь, но едва приблизился к толпе, как мужики его обступили, не давая дальше проезда.
- Станицу, что ль, новую ставить сошлись? - спросил есаул.
- Ступай-ка, ступай подобру! - погнали его. - Виселиц в поле наставим да вешаться с голоду станем!
Тревога росла среди казаков. Станичный есаул поскакал в войсковую избу, в Черкасск…
От дождя только в воду
Как опаленный грозою дубовый пень, одиноко и неподвижно стоял Степан Тимофеевич у самого берега, вглядываясь в густую осеннюю ночь, простершуюся над водами Дона и темной невидимой степью.
Изредка молнии озаряли у его ног белоголовые волны и освещали едва заметный сквозь дымную завесу ливня знакомый остров, куда он с детства ездил рыбачить, да черную линию берега, за которой лежала родная станица.
За Доном, в станице, стоял и его курень.
Хлестал осенний, холодный дождь.
На берегу не было ни одного челна для переправы и приходилось под ливнем в голой степи ожидать утра, когда на реку выйдут люди.
В станице не было видно ни огонька. Даже собаки молчали, забившись от дождя по конурам.
"Живы ль там Алена с детьми? Что с ними? А может, прошел уже слух о моей смерти и к казачке присватался какой-нибудь бродяга?" - с горечью думал Степан, глядя в ненастную тьму.
На Украине не унималась, пылала война против польского панства. Кошевой атаман Сирко с прежними товарищами не сложили оружия, не сдались и поклялись не сдаваться. Степан, уйдя с Дона, пристал к одному из "загонов" Сирка.
Страшное междоусобье терзало всю Украину. Войсковые вожаки Запорожья переметывались с одной стороны на другую, они предавали и родину и народ. За вожаками переметывались попы и шляхетство, и только хлопы по-прежнему не смирялись и бились за волю равно как против поляков, так и против российских бояр и своих украинских помещиков. Как из России бежали крестьяне на Дон, так со всей разгромленной и пылающей Украины бежали хлопы в отряды неугомонного атамана Сирка, слывшего верным народу.
На всем пространстве между Днестром и Бугом шли сечи, горели усадьбы помещиков и вздымались виселицы и плахи. Мятежных хлопов вешали и рубили, варили в кипящем масле и жгли на кострах. Они отбивались от наступающих польских войск до последнего часа, а когда приходило сдаваться, запирались в подвалах, клетях, хатах и сами себя взрывали на бочках пороху, чтобы не даться живыми в руки врагов…
Мир наконец водворился между Россией и панской Польшей. Но этого мира бояре добились за счет раздела Украины. Не менее жадная и жестокая, чем чужеземцы, украинская шляхта вводила для украинских хлопов свою панщину. Царь раздавал украинской шляхте дворянские звания и дарил крестьянские земли. С растерзанной и поруганной родины многие казаки бежали искать себе новой отчизны на Дону - в последнем гнезде старинной казацкой воли, где еще не было ни панов, ни дворян…
Молнии озаряли лицо Степана с глубоким шрамом на лбу, с нависшими густыми бровями и мокрой всклокоченной бородой.
Нетерпеливо, пронзая взором осеннюю ночь, Степан силился разглядеть сквозь ливень и тьму, что творится на том берегу.
"А что на Дону? - думал он. - И на Дону пануют паны - не те, так другие… Сказал Иван слово против низовых панов - и сожрали его…"
Ветер подул резче, сгустил тучи, и частый дождь стал сечь прямо в глаза.
"Может, и к Алене присватался тоже не побродяжка, а домовитый пузач да увел из станицы к себе в хоромы, шелками, намистами, шалями задарил ее совесть… Чай, Гришку заставил батькой себя величать, - со злостью думал Степан и вдруг усмехнулся: - А Гришка не станет!.. Разин нрав в нем: не станет!..
Чай, в ноги падет казачка, завоет со страху. А я скажу: "Что же, любовь да совет! Ай Стенька не сыщет моложе тебя да краше? Пойду в поход - украинку себе приведу, а не то и черкешенку, что ли". А взмолится все же Алена, на коленях станет стоять - и не прощу!.. Гришку с собой увезу в поход; пусть в батьку растет, сызмала научу его быть казаком… А Сережке башку сверну за Алену. Тоже брат, мол, остался! Чего смотрел? Послухом в церкви был за нее? Венец держал, а верность держать не сумел?! Всего искалечу, чтоб на коня не сел в жизни… ходил бы под окнами, корки на пропитанье собирал…
Стану в станице жить, скоплять голытьбу. Не одолел Корнилу Иван, так я его одолею: с тысячу казаков наберу - да в Черкасск походом… Свернем рога понизовым, всю старшину к чертям растрясу, стану трясти, как груши… В войсковой избе сам атаманом сяду, а есаулами посажу Еремеева да… Сережку Кривого, а Черноярца - письменным: пусть пишет к царю отписки… А то задавили, дьяволы, Дон… Там паны, а тут понизовые богатей. А голытьбе - повсюду беда… По всей земле схорониться негде: от дождя только в воду - один спас!..
Ишь, нигде ни огня. Все спят, а я уж приду - растревожу! Уж я покоя не дам… Хоть и сейчас во станицу, так всех и вздыму: "Вставай, казаки! Степан Тимофеич вернулся! Слезай, что ли, с печек, чертовы дети! Ставь чарки, Алена Никитична! Стосковалась, голубка? Твой, твой казак, Стенька, живенек пришел!.."
И вдруг Степан встрепенулся.
- Гей, атаманы! - воскликнул он громко. - Казачье ли дело ждать, когда с неба капать не станет, да солнышко подогреет воду в Дону, да старый дедко приедет на челноке?
- Эге, Стенько! - откликнулся старческий голос рядом из ивняка. - Що ж ты умыслив?
- Скидайте жупаны да кожухи, облегчайтесь. Черт нас не возьмет. Гайда на тот берег, там хватит на всех горилки!..
- Э, лих его взяв бы! Мокрее не будет! - отозвался второй голос.
- Вправду, пийшли, братове! - откликнулся третий.
Берег ожил вдруг голосами. Из-под кустов повыскакивали запорожцы и стали кидать на землю шапки, шаровары, жупаны, кунтуши, сваливая все в одну кучу. Через несколько мгновений сверкнувшая молния осветила десяток полураздетых казаков на берегу.
- Утре пришлем мальчишек за всей одежей, - заметил Степан.
- А неха пропадае, не жалко! - воскликнул запорожец, оставшийся вовсе голым, в одной только шапке на голове.
- Кидай вже и шапку, Мыкола! - шутя предложил другой.
- Кинь, Панько, свий правый чобит, а я тоди шапку кину!
И все засмеялись, потому что каждый знал, почему Мыкола не бросит шапки, почему Паньку дорог правый чебот. Когда, разбитые польским войском, они рассеялись на малые кучки и, уходя с Украины, хоронились то углежогами по лесам, то на хуторах пастухами, то нищими-слепцами бродя по базарам с пением молитв, а то ночью обертывались удальцами-разбойниками, налетали ястребами на панские вотчины, жгли дома, убивали старых и малых, не щадя никого, и опять утекали прочь, - вот тогда-то и завелись у них похоронки награбленного добра - в лохмотьях под разодранным платьем, в подошвах замызганных сапог, в полинялых, засаленных шапках и в кушаках…
И казаки смеялись веселой шутке, стоя под проливным дождем.
- А як дид Черевик поплыве, когда у него у кожуси и грошей и перстней богато зашито?! - смеялись казаки.
- А так у кожуси и поплыву! Не молодый, не втопну! То вы слаби, молоденьки, а мы, диды, дужче молодых.
- Гайда! - подбодрил криком Степан.
И вся ватага бросилась разом в холодные волны. Над ними реяли непрестанные молнии. Холод жег тело, сводил мышцы, теченье сносило вниз, грохотал гром. Но только посмеивались казаки, громко перекликаясь в воде:
- Тримайся, диду Черевиче! Як тебе кожух, тримае?
- Тримае, сынку, тримае, - ворчал, отплевываясь от волны, старый казак. - Мне у кожуси тепленько…
- От, паны браты, чему я дождика не чую? Мабуть, вин вже скинчався?!
- Эй, Стенько! В тебе голос дужий. Скрычи жинци, щобы на бэризи с горилкой стричала!..
Плыли казаки в ночной буре, боролись с водой и ветром.
- Ой, нэ тиха дорога по Тихому Дону! - вздохнул дед Черевик, выходя на берег.
- Веди, Стенько, до твоей хаты, да швидче. Горилки дуже охота!.. - воскликнул казак Приворотный.
- Погоди, атаманы! - остановил Степан. - Как же я вас поведу домой нагишами? Не дело, братцы! Жинка моя погонит.
- Э, пес! - откликнулся дед Черевик. - Сам умыслив, та й не ведэ! Становись, братове, гуськом за мою спину. Мий кожух усих поховае - широкий!
И, выстроившись гуськом, по-гусиному весело гогоча, казаки двинулись к сонной станице…
Тайный атаман
Кривой несмело переступил порог, входя в избу Разина, снял шапку.
- Стяпан Тимофеевич… - начал он робко и неуверенно.
- Здоров, Серега! - воскликнул Степан, живо вскочив навстречу с ясным взглядом и широко распахнув руки.
В крепких объятиях Разина Сергей почувствовал, что они по-прежнему братья.
- Стяпанка! Стяпан! Как ждал я тебя, соколик! Как ждал тебя, братец ты мой! Дела-то, дела у нас, братец!.. - торопливо бормотал Сергей.
Он заждался Степана и спешил все поскорее поведать ему.
- Слыхал, какие дела у тебя! Сказала казачка моя. Да дела-то не ладны, дела не казачьи, - сурово отозвался Степан. - Садись, казак. Выпьем.
Сергей помрачнел.
- Стало, ты за Черкасск, за Корнея? - спросил он.
- Вот дура! - ответил Разин. - Ну, сказывай сам все, что мыслишь, а я отповедаю после…
Сергей прорвался. Все, что надумал в последнее время, выкладывал он Степану. Он говорил, что грешно без плода лежать черным землям от края до края неба, что сам бог указал пахать землю и сеять зерна, что голодны люди, что Дон никогда без пашни не станет вольным и царь будет вечно держать казаков в удилах, пока сами они не возьмутся пахать да сеять…
Мысль о том, чтобы вспахать черноземные земли Дона, жгла Сергея.
- Ладоши горят за рассошки взяться, - в волненье говорил он. - На этих-то землях сколь хлеба собрали б! Куды там Воронеж! И рожь, и пшаница, а просо какое, а греча!.. Ко крымскому хану везли бы, ко синю морю. Вот ладный бы торг был!
- Мужик! - оборвал Степан. - Не казак ты. В холопья дворянски, на барщину тянешь!