- Да баре отколь? Где дворяне?! Кто пашет, тот пашней владает - вот правда в чем! - возражал Сергей. - Эх, Стяпан, а я думал тебя в атаманы ладить. Корней, слышь, на нас из Черкасска хочет ударить. А мы сами - сила. Попробуй нас тронь! Я перво всего пять десятков привел мужиков, а ныне нас тут сотни с три - целый табор стоит за станицей. А драка за пашню пойдет - и еще набегут…
- Башку тебе ссечь за экий мятеж на казацкую волю! - неожиданно заключил Степан, поразив Сергея.
- Ды, Стяпанка, а как же им жить?! В боярщину, что ль, ворочаться?! - рассеянно возразил Сергей. - Мне-то что - для себя, что ли, пашня?! Мне хлебное жалованье дают, я и сыт… На новых прибеглых глядеть - берет жалость. Им хоть в турщину впрямь продаваться приходит!..
- А дедам что - слаще жилось?! - уперся Степан. - Слышь, Серега, не то ты надумал. Побьют казаки мужиков. Народ все оружный, к сечам свычны. На три сотни мужиков пять десятков казаков довольно - как овечек, порежут. А пушки поставят - и пуще. Как пушечной дробью пальнут - тут и пой "аминь". Я иное умыслил, - понизив голос, таинственно сообщил Степан.
- Чего ж ты умыслил? - недоверчиво спросил Сергей.
- Казацким обычаем хлеб добывать: не сошкой, а саблей, - сказал Степан. - Клич кликнуть - идти на Азов, покорить азовцев, да выбраться к морю, да сесть по Кубани… А знаешь - что морем владать?! Москва не владает морем, а мы его завоюем! В туретчину хочешь - плыви, хошь - к армянам, хошь - к кизилбашцам, хошь - в Индию… Всюду открытый торг. А Дон - за спиной. На колени Корнилу поставим!
- Стяпан Тимофеич… Ну, хошь сотен пять наберешь мужиков, а пушечной дробью как шаркнут с азовской твердыни, тогда куды деться? - ехидно спросил Кривой. а
- Поймал ты меня, Серега, как птаху в сети! - насмешливо сказал Разин. - На пашню к тебе одни мужики набегут, а кликни клич с саблей идти на азовцев - сколь казаков сберется?! - пояснил он. - Весь Дон за собой возметем!
Сергей призадумался.
- А когда казаки сойдутся, ты атаманом станешь? - спросил он.
- Чего же не стать!
- Слышь, Стяпанка, идем сейчас к мужикам! - вскочил со скамьи и нетерпеливо потянул Степана Сергей.
- Блажишь! Сам полезу, что ль, в атаманы?! Обычай казацкий знаешь: когда оберут, тогда и пойду… - возразил Разин.
Сергей покачал головой.
- Без дела лежат мужики, Стяпан. В руках у них зуд. Не станешь ты атаманом - поставят меня. Я не стану - своих оберут, а стоять уж не могут!.. Пока в одиночку бродили аль малой толпишкой, то долго еще бы терпели, а ныне, как вместе сошлись, распалили друг друга, и мочи больше не стало терпеть… Им ныне без дела нельзя… Скажи на Азов - на Азов полезут, Москву воевать позовешь - все одно, на Москву!
Степан в ответ неожиданно громко засмеялся.
- Алеша! Отпустишь меня с мужиками Москву воевать?!
Разин представил себя предводителем кучки оборванцев и не мог удержаться от смеха.
Сергей обиженно встал и шагнул к порогу.
- Эх, Стяпан, мужиков ты не знаешь! Ты мыслишь: казаки - то сила. А ты поглядел бы!..
Степан остановил его.
- Слышь, Серега, вели им идти по станицам да в самый Черкасск, по базарам толкаться да звать на Азов. Поглядим. Коль пойдут казаки к нам в станицу, то быть и походу, станем готовить челны. А одних мужиков подымать - то не дело.
Голытьба зашумела. Слух о том, что в Зимовейской станице собирается войско в поход на Азов, пролетел по Дону. К станице со всех сторон потекли казаки. Домовитые люди сюда не шли, зато тянулась голытьба и отчаянные головы, у кого - ни кола ни двора, только сабля да шашка.
Они заходили в станичную избу, спрашивали атамана. Станичная старшина говорила, что их обманули, что похода никто не собирает, но отогнать пришельцев уже не могла. Табор стоял за станицей, в снежной степи над Доном. В землянках, как в давнее время при атамане Иване Тимофеевиче, снова лежала без дела великая рать голодных и безоружных людей. Бросив шапку и скинув обутки, валился тут же казак, возле других, и расспрашивал о предстоящем походе. И уже находились такие, кто мог рассказать, сколько пушек готовят казаки, сколько куплено пороху и свинцу, говорили, что с тысячу запорожцев идут на подмогу и с ними идет донской атаман, который бывал уже в Азове и знает его снаряды и стены…
Войсковая изба волновалась: Москва не хотела сейчас воевать с Азовом. Если начнется драка, то царь и бояре будут опять недовольны, снова начнутся задержки в получке хлеба и пороховой казны. Да если азовцы еще нагрянут - заварится такая каша, что не расхлебать!..
Корнила вызвал в Черкасск атамана Зимовейской станицы.
- Кто мутит у вас? Все Сережка? - спросил он.
- Сергей приутих, сидит дома. А мыслим, Степан Тимофеич, твой крестник, затеял все дело.
- Степан воротился?! - воскликнул Корнила, до этих пор не слыхавший о возвращении Разина.
- Его и затея! - ответил станичный атаман. - Уж месяца два как дома…
Корнила сразу все понял. "Батькина кровь в Разиненке, с ним будет хлопот!" - подумал он.
- Велите ему в войсковую избу явиться. Месяца два назад воротился и глаз не кажет. Мол, крестный пеняет ему, хочет видеть.
Степан не являлся. В войсковой избе был приказ: как только Разин придет, так сразу его схватить и заковать в колодки, чтобы тотчас судить.
Меж тем Степан держался так, словно сам никуда не собирался. Он не заглядывал в стан голытьбы, не сидел у костров, как делал это Сергей. Он проезжал только мимо, заломив набекрень запорожскую шапку, да искоса поглядывал, намного ли прибыл табор. В седле с ним обычно сидел Гришатка.
Московский богатый гость
Московской гостиной сотни богатый гость Василий Шорин был первым из московских торговых людей, который смел ревновать к славе Строгановых и считать себя с ними ровней.
Он не только посылал своих людей для купли и продажи товаров по всем концам Русского государства, но даже сам ездил в Гамбург и в Данциг, в Стокгольм, Копенгаген и Лондон, а его имя знали и дальше - в Цареграде, в Венеции и в Персиде.
Сам государев тесть - боярин Илья Данилович Милославский, и дядя царя - боярин Семен Лукьяныч Стрешнев держали с Василием совет, когда заводили в державе медные деньги.
С тех пор он во всем был в доверии у большого боярства. Уже много лет подряд ему доверяли сборы кабацких "напойных" денег и торговую пошлину.
"Набольший мытарь Московского государства" - как-то в шутку евангельским словцом дружески прозвал его в свое время Никон. И Шорину нравилась данная ему патриархом кличка.
Когда Никон строил Воскресенский собор, названный Новым Ерусалимом, Василий не раз скупал для него потребные товары в России и в зарубежных землях, и Никон тогда называл его другом.
А в последние годы ближний боярин и друг государя Ордын-Нащокин привязался к Василию и не раз говорил и в глаза и заочно, что Шорин не только самый богатый, но и умнейший из всех торговых людей.
С Ордын-Нащокиным вместе добивался Василий заведения русского мореходства, поддерживал среди торговых людей мысль о войне против шведов, чтобы вернуть исконно русские приморские земли и устроить порты на Балтийском море, чтобы плавать по всем государствам со своими товарами, на своих кораблях. В прошлом году Шорин пострадал от разбойных людей в морском торге на Каспии. Целый караван дорогих персидских и индийских товаров был у него разграблен в хвалынских волнах. И Ордын-Нащокин помог Василию добиться постройки первого русского военного корабля, который будет охранять торговые караваны в плаванье по Каспийскому морю. Государь разрешил, и Боярская дума уже приговорила начать строение.
Ордын-Нащокин советовался с Василием и по всем большим торговым делам. Составляя начерно Новоторговый устав Российского государства, боярин не по разу призывал к себе Шорина в приказ Посольских дел и в свой дом и даже сам наезжал для совета к Шорину, словно Шорин мог говорить за всех торговых людей русской державы.
И хотя не все статьи Новоторгового устава были по сердцу средним торговым людям, но кто из них посмел бы поперечить Василию, сборщику царской торговой пошлины?!
Сбор пошлины - это была великая честь и великий труд Шорина.
Всякий гость из Московской гостиной сотни завидовал такой превеликой державной чести и большим барышам, которые она приносила сборщику, но каждый страшился бы ее: за неполный сбор денег можно было поплатиться разорением всей торговли, попасть под кнуты, в тюрьму, а то и на плаху. Шорин же смело и уверенно смолоду принял опасную должность: не так легко было его разорить при его богатствах.
Купцы, с которых сбирал Шорин пошлины, были почти все с ним в постоянных торговых расчетах. За задержку царского платежа или сокрытие дохода, о котором он тотчас умел пронюхать, Василий драл с них три шкуры. Мало того, что он посылал неплательщика на правеж, - он еще прекращал ему отпуск товаров и не давал ни деньги, пока тот не изворачивался, чтобы разделаться с недоимкой. Иногда, не давая огласки, не ставя виновного на правеж, Шорин звал к себе купца, скрывшего торговый доход, и "отеческим увещанием" доводил до раскаянья.
- Ведь вот до чего корысть нас заела! - говорил он с сокрушением. - Как нехристи, право! Отчей державе своей пособить не хотим. Ведь она нас хранит, бережет, во всем нам дает оборону… А как же ей войско кормить, коли мы от нее доходишки наши сокроем?! Десята деньга… Ты помысли-ка, что то такое - десята деньга! Да ведь сам Иисус Христос так-то молвил: "Божие - богу, а кесарево - кесарю!" И кесарь-то был латинский язычник, а тут государь православный!..
В большинстве купцы выслушивали его отчитку в лицемерном смирении, страшась навлечь на себя неприязнь неумолимого сборщика, но случалось, что какой-нибудь молодой посадский не выдерживал и вступал в пререкания:
- Али сам ты свят перед богом, Василий Трофимыч?
Но таких замечаний Шорин не мог терпеть. Намек на то, что и сам он не свят, приводил его в негодование, словно никто на свете не должен был сомневаться в его чистоте. Он багровел от подобной мысли, но отвечал со смирением и кротостью, от которых у дерзкого душа уходила в пятки:
- Един господь без греха. И я, должно, грешен перед родителями своими, и перед господом богом, и перед царем. Да за мои-то грехи я сам и в ответе стою. А за твои и всех торговых людей грехи перед Российской державой опять все я же ответчик. Домом своим, товаром, животом, и деньгами, и совестью я за тебя государю ответчик! Меня за таких-то, как ты, государь не помилует… А ты со мной бойся язык распускать… Бойся - слышь! - уже в нескрываемом гневе завершал Василий.
Развязному посадскому в голосе Шорина слышалась угроза полного нищенства, и он торопился уверить, что вот на неделе он все сполна принесет в уплату за прежнее и впредь никогда не укроет доходов.
Московский торговый люд нес неумолимому сборщику пошлины последние гроши. Но в то же время все знали, что если Василия попросить, то он живо откликнется - даст денег в долг и не то что совсем не возьмет лихвы, но все-таки даст под божеский рост и не заставит разориться. Купцы понимали, что Шорин ссужает за рост все теми же, взятыми с них же деньгами, но, разводя руками, даже сочувствовали ему:
- А нашему брату поноровки давать нельзя. Кабы он нам потакал в государевом деле, мы бы начисто голым пустили его - хоть куски собирай, Христа ради! А он тебя сам на правеж поставит, и сам же пожалеет!
В приказе Большой казны были довольны сборщиком пошлин, зная, что хотя Василий и снимает с царских доходов прибыток в свою пользу, но зато без всякой потери казне сдаст все собранные деньги.
Пять лет назад, во время денежного бунта, мятежники требовали от государя выдать "изменных бояр" и с ними Василия Шорина на расправу. Шорина писали они тогда в своих окаянных письмах рядом с большими боярами "изменником государства".
Василий Шорин гордился тем, что имя его в возмутительных письмах бунтовщиков стояло рядом с именами бояр Милославского, Ртищева, Хитрово и дяди царя - Семена Лукьяновича Стрешнева.
"Одной веревочкой меня господь бог и государь повязали с боярством, а ныне и подлая чернь признала меня заедино с правителями державы!" - хвалился между своими Василий.
И народ не напрасно тогда требовал от царя казни Шорина: Василий забыл все пределы возможной корысти, наживаясь на медных деньгах, и скупкой товаров, и сбором пошлины. Недаром в народе считали его одним из главных виновников разорения, нищеты и голода, охватившего все государство.
После денежного мятежа сам государь призвал к себе Шорина и в тайной беседе просил у него взаймы.
С тех пор сила Василия Шорина в государстве стала еще больше. Доверие государя и ближних бояр к нему укрепилось. В течение нескольких лет никто не сверял, сколько осталось купеческих недоимок. Шорину верили на слово. Царь и бояре считали, что Шорин лучше всех прочих знает, кто из купцов может платить сполна, кто не может. Думали, что за Шориным все равно ни денежки не пропадет, а если он норовит кому-нибудь в недоимках, то, значит, этого требует польза торгового дела. Шорин и сам не раз говорил в приказе Большой казны, что на доходах торгового люда держится сила всего государства и разорение купцов государству во вред. Он признавал, что кое-кому потакает.
- Зато, как оправится после медного разорения, как оперится, так я с него вместе с пеней возьму, - успокаивал он приказных дьяков.
В таких рассуждениях Василий ссылался не раз на мнение Ордын-Нащокина, и боярин Родион Матвеич Стрешнев, бывший начальником Большого прихода, во всем на него полагался.
Так за Василием скопилась великая сила долгов царской казне.
Превознося в душе заслуги свои перед русской державой, Шорин ни разу не думал о том, что за какой бы то ни было грех он может стоять в ответе, как всякий другой человек, преступивший закон. Кто бы помыслил, что Шорин, ругаясь над верой в него государя, польстится корыстью?! Но вдруг несколько дней назад боярин Родион Матвеич строго и раздраженно сказал Василию, что пора кончать с недоимками по "десятой деньге".
Несколько дней Шорин чувствовал себя так, словно опять пришли толпы мятежных и с криком требуют бросить его под топор палача…
Василий Шорин в свои шестьдесят держался по-молодецки бодро, во все посты постничал, а в праздник любил разговеться и выпить. Во вдовстве утешался с приемной приказчичьей сиротой двадцати пяти лет, которую он шутливо и ласково звал Мотрей Карповной, содержал ее в холе и неге, и - боже спаси - она не искала себе молодого дружка…
Когда, после двух лет жизни, она оказалась однажды в слезах, Василий опытным глазом сразу понял ее заботу, хотя не добился признания.
- Тяжелой стала? Да что ж тут крушиться? Сам бог сотворил для того ваше женское естество. Народишь - то и вскормишь. О чем горевать? Какой такой срам? Каб не знатко, чей сын - десяти отцов безотцовщина, - то бы и срам! А ты как в законе со мною живешь… Рожать - божие дело!
Когда Мотря Карповна родила, Василий позволил ей оставить сына в своем доме и сам заходил навещать его по утрам, радовался вместе с матерью всякому его новому слову и выходке.
- Растешь, Васятка? - неизменно спрашивал он.
И однажды Васятка внятно ответил: "Росту-у…" С этого дня привязанность Шорина к сыну стала еще прочнее. Он стал заходить к нему не только по утрам, но и после обеда и тешился по целым часам, позволяя мальчишке теребить свою седую пушистую бороду, забираться к себе на колени и играя с ним в "баран-бух" и в "козу-дерезу" и в "сороку-ворону". С Васяткой он чувствовал себя молодым отцом.
Но последняя беседа с боярином в приказе Большого прихода лишила Василия сна и обычных радостей. Привыкший от всех скрывать свои неудачи и досаду, Василий на этот раз не сумел сохранить спокойствие: несколько ночей подряд он забывал свою Мотрю, а по утрам не захаживал спросить, как Васька растет. Тревога давила его. Ему мерещились разорение, кнут палача, и цепи, и даже плаха… Он сутулился, кашлял, плевал по углам всех горниц, вздыхал и что-то ворчал, как старик…
В прошлый вечер, забыв женский стыд, Мотря сама пришла к нему в спаленку и в слезах молила его не скрывать, чем она ему неугодна, за что он ее покинул. Или, может быть, заболел, или что-нибудь приключилось в торговле?
Нежная, теплая, молодая - то ли жена, то ли дочка, она чуть не выпытала всю правду слезами и лаской. Но Василий вовремя спохватился, остановил себя на полуслове и твердо решил, что надо не поддаваться заботам, держаться бодрее, чтобы никто, не дай бог, не заподозрил лиха…
Он вспомнил, что вот уже двое суток нарушал обычаи дня: не ходил "по приходу", как в шутку звал он сам утренний хозяйский обход всего дома, не принимал с утра подьячего, советчика и грамотея Листратку, великого мудреца и пьяницу. По вечерам не спускался к своим "молодцам", скоротать с ними вместе досуг за игрою в шашки и пеньем, отдыхая от дел, и не слушал своих канареек…
Наутро Василий встал вовремя.
Летом и зимою равно он обычно вставал часа в четыре утра. К богу не приставал с лишней молитвой - к заутрене не ходил, молился тут же в своем доме, где была устроена моленная комната. Впрочем, Шорин молился дома не для того, чтобы, как иные, скрыть свою приверженность к двоеперстию. Он не понимал этих споров о двух или трех перстах для крестного знаменья.
"Хошь двумя, хошь щепотью, а все господа славишь. Дедушка мой в ополчении Минина был, паны ему руки срубили - он культей крестился; кабы молитва его до бога не доходила, то не был бы я первым богатым гостем Русского государства!.." - рассуждал с собой Василий.
Впрочем, на молитве Василий стоял недолго. У него во всю жизнь не хватало терпения отстоять до конца церковную службу - разве только когда говел, перед пасхой. Даже когда наезжал в монастырь для говения, и то проводил он больше всего времени с отцом келарем в разговорах о продаже монастырских товаров.
Помолившись, как и всегда чинно, без умилений и вздохов, Василий пошел "по приходу". Прежде всего по узкой лесенке спустился он в "молодцовскую", где жили подростки, работавшие по его лавкам. Хотя лавки Шорина были разбросаны по всем городским торгам, Василий не любил селить своих людей в отдалении от дома, и все они жили в одном месте, по утрам выходя к торгам, а к вечеру возвращаясь. Это давало хозяину возможность держать их всех на виду и за каждым смотреть.
За дверью "молодцовской" Шорин услышал громкие выкрики, смех, перебранку - обычную утреннюю кутерьму, которую заставал каждый день в этой шумной просторной горнице. Впрочем, Василий не требовал чинности и тишины от молодежи. Он понимал, что веселые свалки и даже небольшие потасовки и ссоры между подростками вытекают из самих свойств возраста. Зато из мальчишеских криков, поддразниваний и ссор он иногда узнавал такое, чего никто из взрослых приказчиков ему никогда ни за что не сказал бы…
Чуть задержавшись у двери "молодцовской", Шорин привычно нагнул голову, чтобы не стукнуться лбом о низкий косяк, и распахнул дверь. Все двадцать два "молодца" были заняты тем, что, сидя вокруг длинного стола, дрались по лбам деревянными ложками над полупустыми мисками, еще не убранными со стола. При этом каждый удачный звонкий удар сопровождался всеобщим хохотом.