21
Утопавшая в глубоких снегах Транссибирская магистраль до самого Новониколаевска была забита колчаковскими эшелонами - двадцать с лишним тысяч вагонов и свыше трехсот паровозов замерли на рельсах по обеим колеям, вытянувшись в одну сплошную ленту, и представляли собой фантастическую картину тысячеверстного железнодорожного кладбища, созерцание которого мертвецким холодом опаляло душу. На всех этих будто скованных сибирскими морозами эшелонах были явственно обозначены следы панического бегства: рядом с теплушками валялись трупы солдат и офицеров, а кое-где мертвые тела лежали целыми штабелями.
Колчак, задумавший грандиозный по своему размаху план эвакуации крупных городов Урала и Сибири, стремившийся вывезти под напором наступавших красных дивизий станки, заводское оборудование, склады с военным имуществом, эвакуировать тыловые учреждения, - не учел многого, и потому план этот, считавшийся вполне реальным, на поверку оказался совершенно невыполнимым.
К тому же Транссибирская магистраль была технически слаба по своей пропускной способности - ведь ежедневно по ней шли два встречных потока эшелонов: на восток отправлялись награбленные колчаковцами ценности, на запад - все то, что ненасытно требовал фронт, - боеприпасы, продовольствие, уголь для паровозных прожорливых топок. Заторы объяснялись еще и тем, что сами пути нередко вздыбливались от взрывов, которые устраивали сибирские партизаны. Не дремали и железнодорожники, сочувствовавшие большевикам: намеренно срывали графики движения поездов, выводили из строя паровозы и вагоны, саботировали подвозку угля. Казалось, и сама природа восстала против адмирала: лютая стужа превращала эшелоны в безжизненную вереницу вагонов, платформ, теплушек и паровозов.
Еще в октябре Колчаку не удалось перебросить по железной дороге снятую с фронта Первую Сибирскую армию генерала Пепеляева. План белых был, казалось бы, прост: окончательно поняв бессмысленность попыток остановить красных на Тоболе, а затем и на Ишиме, колчаковцы решили отказаться от обороны Омска, оставить на фронте лишь две свои армии, а третью, которой командовал Пепеляев, отвести в район Томска - Тайги - Красноярска, чтобы дать ей отдых, пополнить резервами, одеть в зимнее обмундирование и подготовить надежные оборонительные рубежи на важном стратегическом направлении. Предстояло перебросить шестьдесят тысяч человек, а для этого потребовалось множество эшелонов. Они-то, эти эшелоны, и создали заторы и прочно закупорили магистраль. Пришлось срочно выгружаться из теплушек и по пояс в снегу брести на восток под напором красноармейских частей.
Общее военное положение Советской республики осенью 1919 года было тем не менее критическим, если не сказать, трагическим. В конце сентября Деникин овладел Курском и стремительно продвигался к Орлу. Вплотную к Петрограду подступили войска генерала Юденича, они уже находились у Царского Села, Гатчины и Павловска. И если бы не победы на Восточном фронте, и прежде всего, одержанные Тухачевским над войсками Колчака, можно было бы с уверенностью констатировать падение власти Советов в России в самое ближайшее время.
К октябрьскому наступлению готовились обе стороны - и Тухачевский и Колчак. Но поручик Тухачевский перехитрил адмирала: он начал наступление на сутки раньше. После занятия станции Исилькуль наступление красных стало еще стремительнее. Неприятель, как ни пытался, уже был не в силах восстановить свой фронт.
На плечах разбитой Третьей белой армии войска Тухачевского 14 ноября ворвались в Омск. В авангарде наступающих была 27-я дивизия! За месяц наступления части Пятой армии прошли с непрерывными боями свыше шестисот верст, иными словами, по двадцать верст в сутки. Это была рекордная скорость наступления, тем более что на пути наступающих пролегали крупные сибирские реки.
Во время Омской операции было захвачено огромное количество пленных, неисчислимое множество трофеев.
Но главное - жизнь Советской республики была спасена: Колчак так и не смог исполнить свою заветную мечту - соединиться с Деникиным и торжественным маршем войти в Москву.
22
Колчак сказал Анне Васильевне Тимиревой, что их поезд идет в Иркутск, но ей чудилось, что он идет в неизвестность. Окна вагона были изукрашены морозными узорами, а там, за окнами, в летящем пространстве, - лютый мороз, лютый ветер и лютое солнце.
- А кого вы любили больше всех в детстве? - неожиданно спросил Колчак у Анны Васильевны, испытующе глядя ей в глаза.
- Кого? - Ей был приятен этот вопрос. - Свою бабушку, Анну Илларионовну. Меня и назвали в ее честь. А мы звали ее так трогательно: "бусенька", "буленька". Послушали бы вы, какой у нее был голос! Как запоет: "Ах ты, береза, ты моя береза, все были пьяны, ты одна тверёза"!
- А вы спойте, - тихо попросил Колчак.
- Нет, вы разочаруетесь во мне, - мягко отвела его просьбу Анна Васильевна, чувствуя, что уже вся погружается в благодатные воспоминания. - Как она любила цветы! У нас в саду, в Кисловодске, было целое море роз, и она внушила всем, что их надо поливать только колодезной водой. И представьте, по ее желанию был выкопан колодец на дороге между полустанком Минуткой и Подкумком, чтобы проезжающие могли утолить жажду. А народится внук или внучка, она тут же подносила их к розам, чтобы понюхали, какое это чудо.
- И вы нюхали? - улыбнулся Колчак.
- Наверное. - Ответная улыбка блеснула на ее лице. - Но запаха не помню, я же еще малюткой была. - Она помолчала, припоминая что-то значительное и не решаясь сразу сказать об этом вслух. - А вот запах ландышей - это на всю жизнь.
- Ландышей? - недоуменно переспросил Колчак.
- Забыли? - с легкой укоризной спросила она. - Да, да, тех самых ландышей. Ваших ландышей. - Она старательно и намеренно выделила это слово. - Вы же заказали по телеграфу из Севастополя корзину ландышей. Их вручили мне в день моих именин. Как раз мы собирались ехать с острова Бренде в Петроград через Гельсингфорс. На ледоколе "Ермак". А когда перед поездкой я в Морском собрании открыла свой чемодан, то обнаружила, к своему ужасу, что мои ландыши завяли. Представляете, какой ужас охватил меня? Это было как знак судьбы. Ведь следующим утром я узнала, что в Петрограде революция. Мне стало страшно.
Колчак мягко обнял ее за плечи, и она тихо вздрогнула.
- Если вас охватывает страх, надо идти ему навстречу - тогда не так страшно, - проникновенно сказал он, как говорят это ребенку.
- Вот мы и идем… - завороженно прошептала Анна Васильевна.
- Но вы не досказали мне о своей бабушке, - напомнил он, желая отвлечь ее от мрачных дум.
- Бабушка! - Анна Васильевна словно очнулась. - Она так гордилась своими внуками. Каждому прочила необыкновенное будущее. Внуку говорила: "Ты мой Пушкин".
- А внучке? - стремительно прервал ее Колчак. - Вам-то, вам что она прочила?
- Мне? Меня называла: "Ты моя Патти". Слыхали о такой итальянке?
- Еще бы! - с готовностью отозвался Колчак. - Каждый ее приезд в Россию был настоящей сенсацией. Я даже как-то попал на ее выступление. В тот раз давали "Травиату". Из двух сестер-певиц Патти я конечно же имею в виду прославленную Аделину.
- О, Аделина Патти! Она же пела с семилетнего возраста!
- Позвольте мне вас называть так, как называла бабушка, - "моя Патти"?
- Патти? - изумилась Анна Васильевна совершенно искренне. - Вы хотите так вознести меня? А если я приму это за небезобидную шутку?
- Все равно - отныне вы моя Патти. Аделина Патти!
- Тогда вам следует повторить слова зятя моей бабушки Плеске. У бабушки было тринадцать внуков, и он, смеясь, частенько говорил: "Я спокоен за Россию, тринадцать великих людей ей обеспечено - это внуки Анны Илларионовны".
Колчак рассмеялся. Анна Васильевна уже давно - пожалуй, с первой встречи с ним - не слышала такого беспечного смеха.
- Я ей очень благодарна, своей бабушке, - продолжала Анна Васильевна, все более проникаясь сознанием того, что именно такой разговор - о детстве, о счастливом прошлом - способен хоть немного заглушить тревогу и предчувствие беды в их непредсказуемом настоящем. - Она научила нас любить труд. Была убеждена, что человек должен сажать деревья и копать колодцы. И нам в саду отвела участки, чтобы мы работали.
- Такой бабушкой вы гордитесь по праву, - заметил Колчак.
- Ленивых не терпела. Стоит кому-то из нас залениться, бабушка тут как тут: "Ах ты, Шелковская казачка!"
Колчак удивленно поднял брови.
- Мы-то знали, что сие означает. Нам рассказывали, что во время одного из турецких походов казаки, жившие в станице Шелковской, привезли к себе из Турции пленных турчанок и переженились на них. А те были из гарема, где привыкли бездельничать. Зашел как-то в курень прохожий, попросил воды испить. А хозяйка нежится в постели и говорит: "Вот придет Иван, он тебе подаст". Так что, Александр Васильевич, вы меня не "моя Патти" будете величать, а "Шелковской казачкой".
- Но вы же трудолюбивы как пчела!
- Вы меня еще не знаете. О, я так люблю понежиться в постели! Женщина-невеста и женщина-жена - о, это совсем разные создания!
- Мне кажется, что я знаю вас даже такой, какой вы были в люльке. - Улыбка засветилась на его серьезном почерневшем лице.
- Ну, об этом знали разве что мои родители и бабушка, - смущенно сказала Анна Васильевна. - Уж как бабушка умела устраивать нам праздники! Бывало, в день рождения, рано поутру, стоит у дверей детской, дожидается, когда проснется именинник или именинница, а едва тот откроет глаза - перед ним поднос, на котором уйма подарков. Если они предназначены имениннице, то обязательно бусы, шелковый платок, ваза с медом, ветки цветущей липы… А когда мы, дети, ссорились, не успокоится до тех пор, пока дело не закончится миром, и обязательно до того, как мы отправимся спать. "Чтобы зло не оставляли на следующий день", - говорила она. Мастерица была стряпать, особенно старинные кушанья: пирог с калиной, мы его называли из-за множества косточек "пирогом с дровами", пресные пышки. Напечет их перед обедом и накормит нас. Какое это было объедение! Александр Васильевич, вы когда-нибудь ели пресные пышки на соде?
- Увы, не доводилось. Но сейчас отведал бы с превеликим удовольствием.
- Мама, бывало, укоряет ее: "Зачем вы, мамаша, детей не вовремя кормите, они аппетит перебьют". А она в ответ: "Оставь, Варенька, дети должны есть, когда им захочется".
Она помолчала.
- А самым радостным был день, когда на лето нас привозили из Москвы. И представьте, поезд еще только подходил к Минеральным Водам, как мы в окно вагона уже видели свою бабулю, спешащую по платформе с корзиной земляники.
Анна Васильевна опять умолкла и вдруг спросила:
- А не надоела я вам своей пустой болтовней?
- Что вы, что вы, это такие светлые воспоминания. И знаете, к каким мыслям они меня побудили? Вот ваша бабушка не успокаивалась, пока дело не закончится миром, когда вы ссорились. Почему же человечество все время ссорится, воюет, почему не найдется человека, подобного вашей бабуле, который примирит всех нас? И не успокоится, пока мы не ляжем спать примиренные? Ради чего человечество приносит такие ужасные жертвы на протяжении всей своей истории? Воюет за земли, за богатство, просто из-за никчемных амбиций, воюет, хотя прекрасно знает, что человеку землицы надобно всего два метра…
Она посмотрела на него, как совсем на другого, незнакомого ей человека. Неужели для того, чтобы человек переменился, нужно пройти сквозь муки ада, нужно потерпеть крах в военных сражениях, избавиться от иллюзий?
- Вы не ожидали от меня таких откровений? - сразу же понял ход ее мыслей Колчак. - Рассказывайте, рассказывайте о себе, прошу вас, - почти умоляющим тоном добавил он.
- Помню еще бабушкин рассказ. Как проездом через станицу Червленую был у них в доме Пушкин, а мать бабушки только что испекла хлебы, они лежали на столе еще теплые. Пушкин отламывал кусочки и, отправляя их в рот, все похваливал. А когда он ушел, мать велела: "Поди выброси свиньям, ишь, исковырял хлеб своими ногтищами". Представляете? Для нее и гений был обыкновенным человеком.
- Как это мудро, - заметил Колчак. - Не зря придумано: не сотвори себе кумира.
Поезд замедлил ход, резко затормозил, оглушительно лязгнули буфера. Колчак и Анна Васильевна выглянули в окно. На платформе незнакомой станции было адское столпотворение людей, дико и, казалось, совершенно бессмысленно метавшихся вдоль поезда. Обезумевших мешочников, которые пытались ворваться в вагоны, охрана нещадно избивала прикладами винтовок.
И сразу же эта чудовищная реальность отбросила прочь все то, что таилось, вскипая, в душе, - детство, юность, мечты и грезы, очарование жизни и любви. Всего, о чем она только что рассказывала Колчаку, просто-напросто не было, все это казалось мифом, игрой ее легкомысленного воображения.
"Реально существует только то, что ты сейчас видишь; люди превратились в диких, необузданных и кровожадных зверей, и один из главных виновников этого кошмара - ты";- горько подумал Колчак, но вслух не произнес ни единого слова.
Паровоз протяжно, истово, словно человек, ощутивший нестерпимую боль, застонал, выдыхая клубы сизого пара, вагоны ответно вздрогнули и медленно поползли вперед. Истошные крики, омерзительная ругань, стоны, отчаянные проклятия - все, постепенно затихая, осталось позади.
Анна Васильевна отвернулась от окна и присела на лавку, все еще не веря, что станция, утонувшая в человеческом водовороте, в горе и ужасе взметенных со своих обжитых мест людей, удалялась от нее, чтобы хоть на малое время возвратить в ее душу умиротворение. И сейчас она все же гордилась собой: она не испытывала страха, и причиной этого бесстрашия был сидевший рядом с ней Александр Васильевич Колчак, ее опора и надежда, ее таинственная судьба.
Как ни старалась она отгонять от себя картины не столь уж давнего прошлого, полагая их неуместность сейчас, в этой неприкаянной жизни, они, эти картины, со всех сторон обступали ее, не давая вырваться из их сладостного плена.
…Ее муж, контр-адмирал Сергей Николаевич Тимирев, герой Порт-Артура, кавалер ордена Почетного легиона, получил назначение в штаб командующего Балтийским флотом и должен был отбыть из Петрограда в Гельсингфорс. Анна Васильевна провожала его на вокзале и вдруг увидела, как мимо них стремительно, с гордым, независимым видом прошел невысокий, ладно скроенный офицер с суровым, даже мрачноватым лицом фаталиста. Сергей Николаевич негромко сказал:
- Ты знаешь, кто это? Это Колчак-Полярный. Он недавно вернулся из северной экспедиции.
Анна Васильевна внимательно и заинтересованно посмотрела вслед Колчаку. Что-то схожее с пронесшейся бурей вспыхнуло в ее душе.
Она вновь увидела его лишь в Гельсингфорсе. С наступлением вечера город тонул во мраке - там строго выдерживалось затемнение. Лишь кое-где едва проступали крошечные светлячки синих лампочек. Было дождливо, ветрено, остро пахло морем. Анна Васильевна медленно брела по улице, раскрыв зонтик, то и дело норовивший под порывами ветра вырваться из ее рук, и думала невеселую думу: сын ее еще совсем малыш; идет война; ей самой всего двадцать один год; впереди - неизвестность, тьма. И вдруг она едва не столкнулась с шедшим ей навстречу Колчаком. То было как знамение судьбы! Она пристально посмотрела в его печально зовущие глаза и поняла: с этим человеком ей ничего не страшно! Пусть война, пусть хоть пришествие самого дьявола - пусть! Если с нею будет Колчак - она защищена надежной броней. И сразу же одернула себя: "Боже мой, какие глупости могут прийти в голову! У тебя муж, которого ты, кажется, любишь, у тебя маленький сын, а кто тебе этот чужой, такой странный, таинственный человек, которого, наверное, невозможно познать?"
Колчак остановился подле нее и без длинных предисловий предложил ей встретиться с ним вечером. Она вдруг ощутила холодные его губы на своей ладони, и он тут же исчез во тьме, в вихрях взбесившегося ветра, в стонущем шуме дождя. Казалось, что навсегда…
Позже в Гельсингфорс перебралась и семья Колчака - жена Софья Федоровна с пятилетним сыном Славой. Колчаки не преминули нанести Тимиревым визит. Анна Васильевна хорошо запомнила тот день. Отворилась дверь, и первым на пороге появился Колчак, - но не Александр Васильевич, а маленький Славушка. Анна Васильевна тихо вздрогнула: этот мальчик был вылитый отец!
Колчак и Анна Васильевна стали встречаться, они, оставаясь вдвоем, говорили без умолку, и Колчак часто повторял одну и ту же фразу: "Анна Васильевна, не уходите, не надо расставаться - кто знает, будет ли нам еще когда-нибудь так хорошо, как сегодня".
Однажды на вечере в Морском собрании Колчак повел себя в высшей степени странно: стал усиленно ухаживать за молодой и некрасивой женщиной, а возвращаясь к тому месту, где сидела Анна Васильевна, с восхищением рассказывал о совершенствах этой дамы. Анна Васильевна лишь улыбалась, хотя и хмурила густые брови.
- Хотите, я расскажу вам любопытную сказку Уэллса? - вдруг задиристо спросила она, не выказывая, однако, своей ревности. - Один человек поссорился со своей невестой, ушел и уснул на холме. Пробудившись, он увидел, что очутился в царстве фей. И представьте, фея полюбила его. А он не придумал ничего лучшего, как начал расхваливать свою невесту. Тогда фея поцеловала его, отпустила, и он снова очутился на том же холме. Но теперь невеста показалась ему уже не такой прекрасной, как раньше, и он охладел к ней. Но как ни старался он снова попасть в царство фей, это ему не удалось.
Анна Васильевна рассказывала все это с легкой небрежностью, ироничные нотки едва проступали в ее голосе. Бросив мимолетный взгляд на Колчака, она успела заметить, что он сидит глубоко задумавшись, как человек, желающий покаяться в своем грехе.
- Вы - фея, - не то вопросительно, не то утвердительно тихо произнес он и больше ни на шаг не отходил от нее.
Анна Васильевна подарила ему свою фотокарточку: фотограф запечатлел ее на балу в Морском собрании. А вскоре знакомый офицер сказал ей с таким значительным видом, будто сообщал великую тайну:
- А я видел ваш портрет у адмирала Колчака в каюте.
- Ну и что же? - пожала хрупкими плечами Анна Васильевна. - Этот портрет есть не только у него.
- Да, но в каюте Колчака ваш портрет - единственный.
Потом Колчак уехал в Севастополь. Расставание было тяжким и горьким. Проводить Колчака на вокзал пришло много людей, знакомых и незнакомых. И в первый раз за все время их встреч Анна Васильевна сказала ему:
- Я люблю вас, - и даже не смутилась при этом, боясь, что смущение даст ему повод считать ее слова неискренними.
- Я не говорил вам, что люблю вас, - казня себя признанием запоздалой вины, произнес Колчак.
- Нет, это я говорю: я всегда хочу видеть вас, всегда о вас думаю, для меня такая радость видеть вас, - трепетно и отважно произнесла Анна Васильевна, с ужасом понимая, что все слова, которые она сейчас произносит, - вовсе не те, которые могли бы во всей полноте выразить ее чувства.