- Да, есть что вспомнить, - задумался Тухачевский. - Как я был счастлив, когда твоя дивизия прибыла ко мне на Западный фронт!
- Да, это был переходец почти через всю страну! - загорелся Путна. - Девяносто шесть эшелонов моей дивизии мчались, делая по семьсот верст в сутки, тебе на подмогу. Пять тысяч километров! Красные ленты над каждым вагоном: "Даешь Варшаву!" И знаешь, - Путна лукаво улыбнулся, - невозможно было сохранить военную тайну - о том, что 27-я едет "на поляков", знала вся Сибирь. А кроме дивизии я привез еще три сотни добровольцев - патриотов своих частей, которые прежде отстали от нас из-за ранений и болезней. Когда я в Смоленске доложил о том, что прибыло больше бойцов, чем отправлялось, - не поверили! А как сомневались в боеспособности моих частей! Говорили: "Поляки - противник поосновательней колчаковцев". Реввоенсовет настаивал на том, чтобы моя дивизия перед боями была отведена на двухмесячный отдых. Представляешь?
- Ты рассказываешь об этом, будто я и не бывал на Западном фронте! - рассмеялся Тухачевский. - Я же как раз и приказал отозвать из твоей дивизии всяческие инспекции, которые беспрестанно внушали тебе и твоим подчиненным, что здесь вы должны забыть свои якобы легкие победы на востоке и помнить о том, что уровень военной подготовки и культуры польских офицеров очень высок и что польские части и соединения обладают большой маневренной способностью.
- А сколько было трудностей и невзгод! - Путна весь ушел в свои воспоминания. - Продовольствия - всего на десять суток. Ты же знаешь, восточный поход мы закончили, еще когда стоял санный путь, и на западе оказались без повозок. У меня было всего двадцать патронных двуколок, не было санитарного обоза. У артиллеристов - по одному зарядному ящику на орудие…
Он прервался и как-то загадочно уставился на Тухачевского.
- Все это мелочи, впрочем… Варшаву-то мы не взяли. Ты лучше скажи, товарищ комфронтом, теперь, по прошествии времени, тебя не мучает вопрос о том, что и сам стратегический план мог иметь какие-то ошибки?
Теперь завелся Тухачевский:
- Какую чушь ты несешь! Идея плана наступления была безукоризненной! Я приказал нанести сокрушительный удар по левому флангу польского фронта с глубоким охватом его конницей, с тем чтобы отбросить польские войска к болотистому Полесью. Да сколько бы лет, пусть даже веков ни прошло, никто не сможет опровергнуть преимущества именно такого плана! К тому же мы обладали тройным превосходством сил на всем протяжении фронта!
- Какая жарища стояла в те дни! - Путна думал о своем. - Поляки, отступая, поджигали леса, мы шли через дымы и пожарища. Помню, двое суток дивизия боролась не с поляками, а с пожарами. В песчаной почве застревали орудия и мотоциклы. И потом, ты не думай, что всегда был таким мудрым, каким себя считаешь. - Путна лукаво взглянул на Тухачевского.
- Что ты имеешь в виду? - насторожился тот.
- Ты не забыл про Минск? Город был опоясан окопами с проволочными заграждениями. На севере - труднопроходимые болота, на юге - река Свислочь. Поляки не желали сдавать Минск. От тебя никаких указаний не поступало. И это в такой ответственный момент. Представь мое положение. Что лучше: ждать приказа или атаковать самостоятельно? И знаешь, я почему-то вспомнил историю буриданова осла, который, находясь между двух вязанок сена, не решился выбрать какую-либо одну из них и околел от истощения. И я решил: атаковать!
- И правильно решил! Дивизия выдержала экзамен, - одобрил Тухачевский.
- А помнишь такую станцию - Замошь? - снова оживился Путна. - Из Барановичей к нам поступило донесение, что на Лиду отправляется воинский эшелон польского уланского полка. Мы ответили, что путь свободен, будем встречать. И встретили! Эшелон прибыл с полным вооружением и попал в наши объятия! Мы получили прекрасный подарок: сто коней, да еще и все рыжие, со звездочкой на лбу!
- Дорогой мой Витовт! - Тухачевскому совершенно расхотелось вспоминать о Западном фронте. - В споре о походе за Вислу еще столкнутся лбами научные светила! Да и сам Иосиф Виссарионович об этом не раз будет вспоминать - молча, зато припомнит всем нам, а в первую очередь - мне. Ты вот в своей работе о польской кампании хорошо проанализировал причины нашего поражения. Ты писал о политическом просчете, заключавшемся в том, что мы недооценили степень национального шовинизма после восстановления Польши как самостоятельного государства. Поляки в основе своей еще не поняли, что великодержавное правительство Польши ничуть не лучше помещичье-генеральской России. И потому польский народ нам активно не помог. Согласен я, что были и военные просчеты: мы пытались методы и шаблоны гражданской войны применять в польской кампании, а ведь это была война, по существу, внешняя. Когда мы боролись с Колчаком, то привыкли черпать свежие силы в районах боевых действий. Ты правильно подметил, что Колчака побороли преимущественно силами трудящихся Приуралья и Сибири.
- Да, ошеломив вначале капиталистическую Европу нашими боевыми успехами и возбудив радужные надежды у трудящихся многих стран, мы после потрясающей катастрофы под Варшавой откатились в пределы Восточной Пруссии, - сокрушенно добавил Путна. - И все же, - продолжил он уже с прежним воодушевлением, - это поражение не затемняет славы Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
- Нам остается подбадривать себя такими вот оптимистическими лозунгами, - нахмурился Тухачевский.
Они собирались довольно часто, бывшие сподвижники Тухачевского по гражданской войне. И разумеется, всех их в первую очередь волновала не далекая теперь уже история, а день нынешний, в котором тоже было немало сражений, побед и поражений, хотя и бескровных, но по своему накалу и драматизму не уступающих драматизму ушедшей войны:
Собирались обычно на квартире Тухачевского, вначале на Никольской улице, а позже, когда наконец было закончено строительство Дома правительства на Берсеневской набережной, - то в новой квартире Тухачевского, что располагалась в двенадцатом подъезде, считавшемся самым престижным. Дом стоял по соседству с Каменный, бывшим Всехсвятским мостом.
Гости Тухачевского - Уборевич, Якир, Гамарник, Гай, Эйдеман, Корк, Примаков, - впрочем, последний бывал у замнаркома реже, чем другие, - любили, перед тем как сесть за стол, уставленный угощением, полюбоваться видом из окна, открывавшего захватывающую панораму Кремля, его будоражащих душу и разум башен, золотых куполов и величественной тишины.
По мосту сновали взад и вперед экипажи, редкие "эмки", телеги с грузом, пешеходы. Картина была красочная, мозаичная, завораживала глаз.
- По этому мосту проходили наполеоновские полки! - неизменно считал нужным отметить Тухачевский, а на замечание Нины Евгеньевны о том, что сей пассаж повторяется уже не первый раз, отзывался: - Исторические примеры такого незаурядного порядка заслуживают того, чтобы о них все время напоминали. Чем дьявол не шутит, не увидит ли этот Всехсвятский мост новых иноземцев?
- Мои легендарные храбцы, - Гай слово "храбрецы" переделывал на свой лад весьма нехитрым способом - глотанием одной-единственной гласной, - мои легендарные храбцы никогда не пустят на этот мост иноземных захватчиков! - Он, как всегда, был возбужден и непременно откликался репликами на высказывания окружающих; и слова он произносил гортанно, с кавказским акцентом.
- Не надо забывать, - Тухачевского потянуло на исторические примеры, - что Петр Великий "имел торжественное шествие" через этот самый мост. Он шел во главе Преображенского полка в простом офицерском мундире.
- Наш доблестный Михаил Николаевич упустил еще один важный исторический штрих, - вступил в разговор Ян Гамарник, слегка эпатировавший в основном бритых и безусых коллег своей черной цыганистой бородой. - По этому мосту гнали на казнь, на Болотную площадь, преступников. Гнали в основном ночью, и в руках у них горели свечи. И мы не лыком шиты, уважаемый полководец!
За столом разговоры так или иначе сводились к излюбленным темам: положение в стране, в армии и, разумеется, обстановка в наркомате обороны. Всю военную элиту, группировавшуюся вокруг Тухачевского, совершенно не устраивал Ворошилов в роли наркома обороны. Эпитеты в его адрес были, как правило, ядовитые, а порой и просто злые. Особенно раздражало то, что Ворошилову покровительствовал сам Сталин, делая его совершенно неуязвимым для критики. Стремление же избавиться от наркома в такой обстановке было обречено на неизбежный провал.
- Вот вы тут в клочья разносите нашего наркома. - Голос Гамарника был насыщен сарказмом. - И такой он, и сякой. А послушайте-ка, что пишет о нем наша "Правда": "Пролетарий до мозга костей, большевик в каждом своем движении, теоретик и практик военного дела, кавалерист, стрелок, один из лучших ораторов партии, вдумчивый и кропотливый организатор огромной оборонной машины, автор ярких и сильных приказов, властный и доступный, грозный и веселый, любимец народа, стариков и детей, защитник страны Клим Ворошилов…"
- Это что, в передовой "Правды"? - удивился Тухачевский.
- Пока еще не в передовой. Статья авторская.
- И кто же автор?
- Михаил Кольцов.
- Вон оно что! А как понимать слова "большевик в каждом движении"? У всякого человека ведь множество различных движений, среди них встречаются, и весьма нередко, не очень-то эстетичные.
Это вызвало дружный смех: понятно, о каких неэстетичных движениях идет речь!
- Ну и Мишка Кольцов! - ахнул Якир. - С ходу зачислил Ворошилова в теоретики военного дела! С таким же успехом он мог бы зачислить в теоретики и Семена Буденного, да заодно и меня. - Якир был из тех, кого называют "хитрыми лисами": боднув Буденного, он для смягчения удара, да и для определенного алиби, попутно боднул и себя.
- Довольно самокритичное заявление, - заметил Тухачевский. - Хотя ты, Иона, в теории военного дела разбираешься, пожалуй, лучше, чем Клим.
- Благодарю за комплимент, - весело откликнулся никогда не унывающий Якир. - Но не все же наврал Мишка Кольцов! Разве наш Клим не первоклассный стрелок? Или не первоклассный кавалерист?
- Хорошо, что тебя не слышит Семен Буденный. Он бы тебя немедля высек за то, что ты причислил наркома к первоклассным кавалеристам. Помнишь, как он высмеял своего дружка Клима за то, что тот вместо "конь" говорит "лошадь".
- Погодите, завтра Кольцов поразит весь мир тем, что обзовет Ворошилова первоклассным парашютистом, - хмуро присовокупил Эйдеман.
- Ну, парашютный спорт - это по твоей части. Давайте лучше все вместе споем песню про нашего дорогого Клима. Ее недавно Лев Ошанин придумал, а Зиновий Компанеец музыку сочинил.
- Эту песню без новой рюмки не споешь! - засмеялся Уборевич. - Как это там?
Мчится кавалерия,
И в бои-походы
Танк несется вместе с боевым конем!
Громыхнул дружный хохот, кое-кто от смеха схватился за живот.
- Это еще не все, - выбрав момент, когда хохот немного утих, подлил масла в огонь Уборевич. - Послушайте:
Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов,
Мы готовы к бою, Сталин, наш отец!
- Вот это уже не смешно, - серьезно сказал Тухачевский. - Тут уже недалеко и до рыданий. Там еще Кольцов говорит, что Клим - автор сильных и ярких приказов. Он что, собственноручно их пишет? Что-то я не помню такого. Да и зачем существует штаб? Но все это мелочи. А вот что касается того, что наш нарком "вдумчивый и кропотливый организатор огромной оборонной машины", тут мой тезка явно загнул! С такой организацией обороны мы в первых же боях с Германией будем терпеть одно поражение за другим!
- А не кажется ли вам, Михаил Николаевич, что мы сами, своими же руками вооружили Германию? Помогли ей обойти Версальский договор, помогли вооружаться, готовить военные кадры у нас в Союзе. Разве не ты, Иероним, - обернулся Корк к Уборевичу, - писал Ворошилову, что испытания у нас немецких военных достижений могут быть допущены ввиду обоюдного к ним интереса? И что немецкие специалисты военного дела стоят неизмеримо выше нас, ибо у них многому можно научиться? А ты, Михаил Николаевич, надеюсь, не забыл свои слова, сказанные при проводах немецкой военной делегации? Вспомни, если подзабыл. То было на перроне Белорусского вокзала майским вечером. Ты тряс руку генералу Адаму, называл его "дорогим" и заверял его, что мы можем диктовать свои условия миру, если будем вместе! Немцы присутствовали на всех наших военных маневрах, немцы готовили своих танкистов в Казани, в школе, которой присвоен шифр "Кама", готовили летчиков в наших авиационных училищах. А разве не у нас, в нашей Военной академии, проходили стажировку такие офицеры рейхсвера, как майор Модель, полковник Браухич, подполковник Кейтель, генерал-майор Манштейн?
- Ты забыл, Август, что все это было до прихода Гитлера к власти?! - Уборевич с недоумением посмотрел на Корка: что это его вдруг занесло?
- Наша политика в отношении Германии была слепа, - тем не менее настаивал на своем Корк. - Мы руководствовались лишь сиюминутными доводами. И что с того, что мы помогали немцам готовить кадры до прихода Гитлера? Он что, не будет использовать эти кадры или, может, передаст их нам?
- Политику определяет Сталин. - Чувствовалось, что Тухачевскому хочется оправдаться. - А кто пойдет ему наперекор? Что-то я не вижу, чтобы нашлись такие горячие головы. Кто не знает, что Сталин соткан из непримиримых противоречий?
- Прав был Троцкий, - вступил в разговор Путна; все знали, что Витовт одно время был его сторонником. - Главное противоречие Сталина - это несоответствие бешеного честолюбия и ресурсов ума и таланта. Сталин проницателен на небольших расстояниях. Исторически же он близорук. Надо отдать ему должное как выдающемуся тактику. Но он не стратег. Это тоже оценка Троцкого. Но я с ней не согласен. Сталин все-таки стратег, он умеет рассчитывать ходы на дальнюю перспективу.
- Все Троцкий да Троцкий! Троцкий - личность, уже списанная историей в архив. Неужто у нас нет своей головы на плечах? Нельзя превращаться в попугаев, ударяться в цитатничество! - Эйдеман выпалил все это на едином дыхании.
- Многие из нас направляют свои стрелы в Ворошилова, - неожиданно сказал Уборевич. - А ведь его держит Сталин, он ему нужен, рядом с собой он не терпит интеллектуалов. Вы утверждаете, что он соткан из противоречий. Ошибаетесь! Монолитнее Сталина нет никого!
- А сатанинское честолюбие? - не выдержал Якир.
- Можно подумать, что ты, Иона, начисто лишен честолюбия, - ехидно ввернул Гамарник. - Разве тебе неведомо, что без честолюбия человек не способен быть настоящим политиком?
- Все верно. Но нельзя не учитывать, что честолюбие так же многолико, как и другие человеческие качества, И что в погоне за властью честному политику не следует идти по трупам соперников.
- Увы, тот, кто не умеет или не хочет идти по трупам своих конкурентов, - тоже плохой, просто никудышный политик, он никогда не сможет взобраться на вершину власти. Рассуждать иначе - смешной идеализм!
- Надеюсь, вы уже прочли Анри Барбюса? - снова подал свой голос Корк. - Самые знаменитые его политические биографии - Иисуса Христа и Иосифа Сталина. Как он сказал о Сталине? Человек с лицом рабочего, умом ученого, в одежде простого солдата! А Эмиль Людвиг? Этот опасался встретить в Кремле надменного диктатора, а встретил человека, которому он, оказывается, готов доверить своих детей. Они что - того, эти иностранцы? - И Корк покрутил пальцем у виска.
- Недавно вырвался в театр, - заговорил дотоле молчавший Примаков. - Посмотрел "Страх". И услышал со сцены, что если у нас обследовать сто граждан, то окажется, что восемьдесят из них действуют под влиянием страха.
- А кто создает эту невероятную атмосферу страха? - возбужденно спросил Якир: его больше всего угнетала и пугала эта атмосфера. - Вы не видите аналогии между Германией и нашим запуганным отечеством?
- Кажется, мы уходим далеко от наших военных проблем и ударяемся в политику, - заметил Тухачевский, желая охладить не в меру осмелевших коллег. - Предоставим политические вопросы решать политикам.
- Чего уж говорить об Ионе, если даже старик Горький уже не выдерживает, - вздернул бородой Гамарник. - Читали его новые сентенции?
- О чем ты, Ян? - встрепенулся Якир.
- А ты почитай. Читаешь, и подколенки дрожат. И как старик осмелился?
- Да о чем ты, не интригуй!
- Вчитайтесь в то, что он сказал о вождизме. Мол, это болезнь эпохи, вызванная пониженной жизнеспособностью мещанина, страхом его перед своей гибелью. Страх, мол, и гонит мещанина к сильным мира сего, к диктаторам. И представьте, утверждает, что у нас остались кое-какие "прыщи", неспособные понять различие между вождизмом и руководством. Вождизм, считает Горький, - проявление индивидуалистического стремления мещанина встать на голову выше товарища, что и удается весьма легко при наличии механической ловкости: пустой головы и пустого сердца.
- И кого же он причисляет к тем, кто исповедует вождизм?
- Представьте, только Эберта, Носке и Гитлера, называя их гнойными нарывами капитализма.
- Да… И в чем же тут смелость? - разочарованно вопросил Якир.
- А ты не улавливаешь намека, Иона? Сии теоретические изыски можно ничтоже сумняшеся спроецировать и на наших вождей.
- Ты явно перебираешь, Ян. Он же утверждает, что в условиях социализма такие нарывы невозможны. И можно понять, что у нас нет никакого вождизма, а есть руководство, только мы, глупые и наивные, этого не можем взять в толк.
- Так у основоположника соцреализма это своего рода камуфляж. - Гамарник хитро прищурился, будто именно он и придумал такого рода маскировку. - Старик непрост, его на мякине не проведешь. Я с пристрастием перечитывал его писания. Невозможно отделаться от мысли, что в этих строках и просматривается, даже невооруженным глазом, наш великий, родной и любимый.
…Такого рода разговоры длились порой до поздней ночи. И все, кто участвовал в этих ночных бдениях, испытывали чувство морального удовлетворения: в их стране все более и более нагнетается страх, свирепствуют карательные, или, как их еще по-деловому именуют, компетентные органы, а они начхали на это с высокой колокольни! Им ли, героям гражданской войны и революционной бури, проявлять трусость и наступать на собственное горло? Да и разве посмеют они, эти компетентные органы, заткнуть им рот, заставить говорить не то, что они думают, а только то, что будет ласкать слух кремлевских политиков, а тем более арестовать легендарных военачальников, благодаря которым эти самые политики и получили возможность прочно обосноваться на вершине власти, в Кремле! Пусть только попробуют!