- Впрочем, вы моим словам не очень-то придавайте значение, - приглушенно проговорил он, испытывающе вглядываясь в Тухачевского. - А если уж искушение на вас найдет сообщить кому-нибудь о моих размышлениях - так ведь кто поверит? Свидетелей-то нет!
Тухачевский упорно молчал, поражаясь цинизму главкома. Муравьев хотел еще что-то сказать, но смолк на полуслове: в кабинет стремительно влетел Чудошвили. Черкеска развевалась на нем, как надутый ветром парус. Следом за ним два красноармейца внесли на подносах роскошный завтрак: жареные цыплята, ветчина, овощи и фрукты, дымящийся кофе в чашках, сливки: Чудошвили со значением, так, чтобы это заметил главком, торжественно водрузил посреди этого ароматно пахнущего богатства бутылку коньяку.
- А квас? - грозно вопросил Муравьев, облизывая языком сухие губы.
- Я - мигом! - Чудошвили исчез так же внезапно, как и появился, и вскоре уже наливал в керамическую кружку пенящийся квас.
- Прошу угощаться и без всяких там церемоний, - пригласил Муравьев, жадно опорожнив кружку квасу. - Начнем с коньячка - за встречу, за назначение, за боевую дружбу. Скажу откровенно, вы мне сразу пришлись по душе, - с пафосом проговорил Муравьев.
- Вообще-то как-то с утра… - замялся Тухачевский: он и впрямь никогда еще не пил спиртное по утрам.
- А вы привыкайте! - приказным тоном возвестил Муравьев. - На фронте что утро, что ночь - все едино! Фронт - великая школа жизни и смерти! А коньячок превосходно освежает и очищает мозги. И первую - до дна!
Тухачевский с отвращением пригубил рюмку, старательно закусил. Муравьев за это время успел "освоить" три, щеки его раскраснелись, язык развязался еще сильнее.
- И они еще надеются на победу! - неожиданно выплеснул он на Тухачевского поток мыслей, которые, видимо, постоянно осаждали его буйную голову. - Прапорщиков - на дивизии, поручиков - на армии! Это как?! Да еще и связывают боевых командиров по рукам и ногам. К каждому командиру - комиссара! А кто такой комиссар? Шпик, доносчик, стукач! Путаются тут под ногами всякие Варейкисы, Шейнкманы - еврей на еврее сидит и евреем погоняет! До чего унизили русского человека!
- Разве дело в национальности? - возразил Тухачевский. - Главное - что за человек, какие идеи исповедует, на что способен, насколько порядочен и честен. У всякого народа есть свои герои и свои предатели.
Сразу смекнув, что Тухачевский не разделяет его воззрений, Муравьев перескочил на другую тему.
- Здесь, на Восточном фронте, вы, Тухачевский, или прославитесь, или сломаете себе голову…
- Я бы очень просил вас, товарищ главком, ввести меня в курс дела, хотя бы кратко обрисовать противника, наши силы, соседей на флангах, тылы, - перебил его Тухачевский, не желая слушать пустые двусмысленные речи. - А что касается славы, то она от нас не уйдет. Если, разумеется, мы будем умело воевать.
Муравьев укоризненно посмотрел на него (видали, каков, смеет перебивать старшего по должности и по званию!), но не стал отчитывать, молча встал и подошел к большой карте, испещренной красными и синими стрелами и утыканной разноцветными флажками.
- Извольте. Мой Восточный фронт составляют четыре армии: Особая, действующая в районе Саратова, Первая - в районе Кузнецк - Сенгилей - Бугульма, Вторая - в Уфимском районе фронтами на восток и запад, и Третья - в Екатеринбургском районе. Белогвардейские части действуют в тесной связи с чехословацкими войсками. Мой план действий: Особая армия будет наступать в обход самарской группы противника на Уральск и далее на Оренбург. Первая армия должна начать наступление на широком фронте: Кузнецк - Сенгилей - Бугульма - и, постепенно сжимая кольцо, призвана занять Сызрань и Самару, отрезав противнику путь отступления на Уфу со стороны Сургута и Бугульмы. Вторая армия будет содействовать наступлением в юго-восточном направлении и помогать Третьей армии в наступлении на Челябинск.
Тухачевский внимательно выслушал главкома и, помолчав, возразил:
- Но при такой разбросанности сил, насколько я понимаю, противник получит выгоду бить наши части по отдельности.
Муравьев остолбенело посмотрел на Тухачевского: куда он сует свой нос, этот неоперившийся еще командарм? Что он смыслит в обстановке, которую он, Муравьев, знает, как самого себя? Пора сразу же дать понять ему, что он не смеет свое суждение иметь, если главком уже все обдумал и предрешил!
- Запомните, подпоручик, - ледяным тоном оборвал Тухачевского Муравьев, - я не из тех людей, кто прощает столь наглую самоуверенность. Вы еще не побывали в войсках, а уже позволяете себе сомневаться в правильности решений высшего командования!
- Прошу меня извинить, - решил не накалять отношений с главкомом Тухачевский. - Просто я высказал свое предположение. Вы правы, мне действительно надо сначала вжиться в обстановку на месте, в своей армии.
- В своей армии! - фыркнул Муравьев. - Вы еще попробуйте сколотить ее, эту армию. Там у вас отряды, зараженные своеволием и анархизмом, не желающие выгружаться из теплушек. А чуть белые их прижмут, они командуют машинисту паровоза "полный вперед!" и только вы их и видели! Есть и такие части - любители кататься на бронепоездах, вы их будете бояться больше, чем беляков. Чуть что не по их нраву - долбанут картечью! Ну да что я трачу время на эти картинки? Отправляйтесь сегодня же в Инзу, в штаб вашей будущей армии, и покажите, как вы умеете воевать, выполнять мои предначертания и одерживать великие победы.
- Слушаюсь! - Тухачевский воспринял слова главкома как завершение беседы и встал.
- Не торопитесь, Михаил, - уже почти дружеским тоном остановил его Муравьев. - Перед кофе мы еще пригубим коньячку, самое время поднять тост за ваши будущие военные успехи.
Он еще долго не отпускал Тухачевского, потребовал, чтобы адъютант принес еще бутылку коньяку.
- Льщу себя надеждой, что вы будете мне надежной опорой. - Язык у Муравьева уже начал заплетаться. - Как-никак мы с вами истинные русские офицеры. У нас с вами еще будет свой Аркольский мост! Древко знамени в руки - и вперед, сокрушая врага! А как вы относитесь к Брестскому миру? - неожиданно спросил главком.
- Думаю, что у нас не было другого выхода, как пойти на этот ужасный, позорный мир, - ответил Тухачевский.
- Чушь! - заорал Муравьев так, что задребезжали стекла окна. - Был выход! Ленин назвал этот мир похабным, а сам подмахнул! Как это понимать? Мы еще повоюем с немцами, мы им покажем кузькину мать! - Муравьев захлебывался от ярости. - Впрочем, не смею вас больше задерживать. Отправляйтесь к месту назначения, примите дела у Харченко, уверяю вас, трудный будет с ним разговор. Боевой командир, он воспримет ваш приезд как личную обиду. Он, как и я, - левый эсер, а вы, оказывается, - коммунист.
Муравьев выпил еще, не закусывая.
- Надеюсь на боевую дружбу. - Он, пошатываясь, обнял Тухачевского за плечи.
- Разрешите идти, товарищ главком? - слегка отстранился от него Тухачевский.
- Не главком, а Михаил Ар-ртемьевич… - пьяно ухмыльнулся Муравьев. - Почему я надеюсь на дружбу, вникаете? Мы же с вами одного поля ягоды - пехотинцы. Вникаете? А кем был Наполеон Бонапарт? Артиллеристом! Вот в чем наша с вами трагедия. Мы - пехота! Но черт подери, унывать мы не будем, господин поручик!
И он вдруг запел хмельным, но довольно приятным баритоном:
Умный в артиллерии,
Богатый - в кавалерии…
- А дальше знаете? Знаете? Или нет? Если знаете - подпевайте:
Пьяница - во флоте,
А дурак - в пехоте!
3
То, что в первой половине восемнадцатого года стало привычно именоваться Красной Армией, представляло собой не нечто цельное, сплоченное и мощное, что как бы проистекало из столь громкого названия, но, напротив, было столь же далеким от цельности, сплоченности и мощи, сколь извечно далеки друг от друга небо и земля. Армия эта состояла из сотен и тысяч разнокалиберных отрядов и групп, причем не было наверняка среди них и двух схожих между собой. Разные по численности, абсолютно непохожие друг на друга по своему составу, разномастные по национальности, несоизмеримые по боеспособности, противоречивые по духу, идейным убеждениям и устремлениям, презирающие дисциплину и единовластие командиров, стремящиеся сбросить с себя любой не устраивающий их приказ как ненавистную удавку, как отрыжку царского режима, упивающиеся безбрежной свободой, понимаемой лишь как необузданное своеволие и дикий анархизм, - таков был, в общих чертах, облик новой, едва народившейся армии. Эти отряды вступали охотно лишь в такие схватки с противником, в которых исключались сколько-нибудь значительные потери и которые обеспечивали им наибольшую безопасность, давали возможность разжиться военными трофеями, а порой и заниматься разбоем, силой отбирая у крестьян ближайших деревень поросят, кур, гусей, муку, масло, яйца - все, что попадалось под руку, чтобы жить так, как любила жить "вольница" Стеньки Разина или Емельки Пугачева. С сильными отрядами противника такие отряды предпочитали не связываться, неделями не покидали магнитом влекущие к себе обжитые теплушки, частенько веселя свои души самогоном, выходили из вагонов лишь для того, чтобы обозначить свой иллюзорный боевой дух, ну и, разумеется, справить большую или малую нужду. Эти же отряды панически вламывались в свои теплушки при малейшей неудаче и стремились ускользнуть от зубастых, прищучивших их беляков.
Война, в которую с ходу с головой окунулся Тухачевский, на первых порах не только удивляла его своей бестолковостью, непредсказуемостью и хаосом, который, казалось, никому не было дано ввести в какие-то строгие, соответствующие понятиям военного искусства рамки, но и была ему просто непонятна. Удивление и даже возмущение вызывало отсутствие стройной военной организации, все было аморфно, как если бы человек вдруг лишился позвоночника. Всюду царили раздробленность, бестолковость, суета; приказы, поступающие сверху, могли быть запросто отменены и даже высмеяны внизу, в армейских частях, если их вообще можно было назвать частями; сверху могли приказать наступать в таком-то совершенно конкретном направлении, внизу же устремлялись в наступление в направлении прямо противоположном; сверху присылали нового командующего - его встречали буйным разбойничьим свистом и улюлюканием, и такого рода явления и факты можно было бы перечислять до бесконечности.
Нетерпимым, по мнению Тухачевского, было и то, что отряды Красной Армии облюбовали для своих действий железные дороги и в упор не хотели видеть дорог шоссейных или грунтовых. Боевые действия, если их можно было бы назвать таковыми в точном смысле этого понятия, велись главным образом вдоль железнодорожных магистралей, причем обе стороны "наступали" друг на друга в "эшелонном" боевом порядке. Впереди, на расстоянии двух-трех верст, пускались дрезины с разведчиками, иной раз эти разведчики вооружались пулеметом; за дрезиной двигался эшелон с войсками; впереди паровоза прицеплялась платформа с балластом и рельсами. Рельсы прихватывались с собой на случай ремонта пути. Иной раз на такой платформе устанавливались орудия, опять же для стрельбы вдоль полотна. Между теплушками проводилась телефонная проводная связь, если таковая была в наличии.
Когда разведка обнаруживала противника, эшелон тут же разгружался, бойцы занимали боевые позиции вдоль полотна, орудия с платформ поддерживали огнем пехоту, и та шла в атаку на беляков. Состав давал задний ход и укрывался за ближайшим поворотом, пока шел бой. Бывало и так, что противник первый обнаруживал красных, в таком случае эшелон последних предпочитал в бой не ввязываться и стремился побыстрее уйти с опасного участка.
Боевые действия ничего общего не имели с уставной воинской тактикой. Бойцы суматошно выпрыгивали из теплушек на землю и, сбившись в беспорядочные кучки, начинали вести такой же беспорядочный огонь. В теплушках не было оружейных пирамид, винтовки сваливались в груды, в случае тревоги красноармейцы хватали ту, которая первой попадалась под руку, тем более что на всех бойцов винтовок обычно не хватало. Оружие никто никогда не чистил, оно было ржавое и грязное, пулеметные ленты часто оказывались без патронов. Боевого охранения не предусматривалось, а о рытье окопов и тем более о необходимости оборудовать фортификационные сооружения никто даже и не заикался.
В такой "эшелонной войне" особую опасность представляли собой мосты, однако, как ни странно, местность перед мостом, на который наступал противник, не укреплялась, не додумывались даже до того, чтобы заблаговременно разобрать рельсы с колеи, ведущей на этот мост.
Бойцы в эшелонах порой напоминали собой сборище глухонемых и слепых: почти всегда они были в неведении не только относительно того, что происходит на фронтах, но даже и относительно того, что творится у них перед носом. На тех командиров, которые хотели как-то изменить установившийся порочный порядок, смотрели подозрительно, а иногда и пытались пришить им прямую измену.
Как-то один командир, из бывших офицеров, предложил занять позицию на опушке леса, у берега реки; позиция эта во всех отношениях была выигрышной, но предполагала выгрузку бойцов из теплушек. Его тут же объявили шпионом, засланным беляками, потому что он, по мнению враждебно настроенных к нему бойцов, якобы задумал поставить отряд под огонь противника.
Несмотря на то что между редкими боями у людей было довольно много свободного времени и можно было бы использовать его с пользой для боевого обучения, командиры - сами недавно рядовые бойцы - не хотели этим заниматься, да и попросту не умели. Было немало и таких бойцов, которые даже не представляли себе, как обращаться с винтовкой, а тем более с пулеметом. Однажды в доме путевого сторожа расположился караул из десятка бойцов. Изнывая от безделья, красноармейцы принялись разбирать гранату, чтобы выяснить, как она устроена. Результат этой разборки оказался, как и следовало ожидать, весьма плачевным: четверых бойцов тяжело ранило, а сторож, его жена и двое их детей погибли…
Для Тухачевского, как и для многих других командиров, имевших военное образование и боевой опыт, с первых же дней назначения на должность было ясно, что так воевать нельзя. Нужно не только поправлять то, что стихийно сложилось в огне революции, но и ломать уже успевшие укорениться вредные для дела порядки, превращать этот вооруженный, плохо управляемый, а порой и вовсе неуправляемый сброд хотя бы в некое подобие армии. Только при этом условии можно было вести речь о победах над сильным, хорошо организованным противником.
Тухачевскому надолго запомнился рассказ одного из командиров полков о том, как он смог поднять в атаку бойцов, ни за какие калачи не хотевших идти в рукопашную схватку. Оказывается, чтобы поднять моральный дух подчиненных и заставить их под огнем покинуть окопы, командир на глазах у всех сбросил сапоги и с возгласом "ура!" устремился к позициям противника. Кто-то из бойцов, увидев это, истошно заорал: "Братва, комполка беляков сапогами бьет!" А командир одной из рот тут же скомандовал: "Бей белую сволочь! Разувайся! Бей сапогами!" И вся масса бойцов, разувшись, рванулась за командиром.
- И каков же результат? - настороженно осведомился Тухачевский.
- Драпанули беляки, не выдержали, товарищ командарм! Ей-ей, не брешу!
- Вам повезло. - Командарм был явно не в восторге от такой самодеятельности. - Противник мог всех до единого уложить, и сейчас некому было бы мне байки рассказывать.
- Байки?! - кровно обиделся командир полка. - А вот какой документ мы нашли у них в штабе.
Он протянул Тухачевскому тетрадку. Судя по содержанию написанного на первой же страничке, это была дневниковая запись белого офицера: "И вот тут эти дикари, потеряв человеческий облик, посбросав сапоги, босиком бросились на нас. Наша пехота не выдержала…"
- Прямо как в сказке! - то ли восхищаясь, то ли все еще не веря, воскликнул Тухачевский.
- Как в сказке? - с еще большей обидой переспросил командир полка. - А то, что мы их двадцать три версты гнали, в кровь ноги поразбивали - тоже как в сказке?! Да еще в деревне, которую у беляков отбили, спасли от расстрела председателя волостного исполкома и пятерых наших бойцов - это тоже прикажете сказкой обозвать?
Тухачевский понял, что перегнул палку, и поспешил успокоить собеседника:
- Вы меня не так поняли. Я этим хотел сказать, что ваши бойцы - богатыри из русских сказочных былин. Часто побеждает не тот, кто слепо следует уставу, а тот, у кого сильнее революционный дух.
"Ишь как ловко выкрутился! - подумал командир полка: слова Тухачевского не погасили его обиду. - Разве бывшему дворянчику понять рабоче-крестьянских бойцов?"
- Самых геройских ваших бойцов и, разумеется, вас я представлю к награде, - пообещал командарм.
И вовсе не ожидал последовавшей реакции.
- Мы не за награды воюем, товарищ командарм! - негромко, но твердо и даже сурово сказал командир полка. - Выходит, я вам все это доложил, чтобы награды выпросить?
И Тухачевскому еще долго пришлось объясняться и даже извиняться перед упрямым командиром, который, как видно, выше всего ценил свое человеческое достоинство и умел постоять за честь своих бойцов.