- Состояние сельского хозяйства чрезвычайное. Вместо того, чтобы вдвое-втрое увеличить продукцию, мы сократили её в этом году в два раза. Конечно, нам необходим железнодорожный транспорт, необходимо растить армию. Но проблема номер один - сельское хозяйство. Я должен напомнить, что прогноз на урожай в России очень плохой. Нам не только нельзя ждать хлеба, но придется самим снабжать Россию хлебом. Среди восьми пунктов докладной товарища Атабаева, представленной в Турккомиссию, есть и такой серьезный, как демобилизация из рядов Красной Армии ирригаторов. Кто-нибудь хочет высказаться?
Рудзутак полностью поддержал Атабаева. Потом попросил слова командующий Среднеазиатским военным округом.
- Чтобы спорить? - Элиава нахмурил брови.
- Чтобы внести ясность. Демобилизовывать только что призванных не очень-то разумно. Тем не менее мы вынуждены считаться с катастрофическим положением в сельском хозяйстве. Я хочу предложить только одно: отпустить за водой младших чинов, а тех, кто в звании комбатов и выше, оставить в рядах.
- Полностью ослаблять армию мы не имеем права, - сказал Элиава. - Предложение придется принять. Есть возражения?
Возражений не последовало. Но начальник дороги снова вскочил с места.
- Товарищ Атабаев не хочет отдать сто железнодорожников, работающих в его системе. Что ж, я согласен! Только пусть он по крайней мере не трогает тех, кто работает в нашей системе!
- Хотите, значит, кончить войну перемирием? - засмеялся Элиава.
- Я вижу - другого выхода нет.
- А как на это смотрит Константин Сергеевич?
Атабаев лукаво улыбнулся.
- Вспомнил одну старую историю. Некий чайханщик поехал из города в степь на ишачьей арбе за саксаулом. Заяц испугался его и спрятался под куст, а глаза из-под веток сверкают с перепугу. Чайханщик задрожал, остановил арбу, взмолился: "Большеглазый, большеглазый! Не трогай меня, и я тебя не трону. А в другой раз привезу твоим ребятишкам бязи!" Товарищ начальник дороги ничем не хочет помочь, только твердит: "Не трогай, и я не трону!" Да поймите же, что я не для себя стараюсь! Я готов собственными плечами толкать ваши вагоны! Речь идет о продовольствии для всех, и в том числе для ваших работников. Придется вас трогать.
- Тогда поступим с путейцами так же, как и с военными. Говорят в народе: видишь воду - снимай свои сапоги.
Совещание закончилось полной победой Атабаева. Были приняты все восемь пунктов его докладной записки.
Народ не ошибается
Сентябрь 1920 года в Ташкенте выдался на редкость ясным и не жарким. Чудесные безоблачные дни, похожие один на другой, рождались и умирали в недвижном воздухе. Сады отдали почти все свои плоды и, хотя казались усталыми, как кони, пришедшие издалека, листва их еще не пожухла. В кронах деревьев - недвижность и покой, и только стройные тополя, как будто руками, в бесконечной голубизне неба прощально махали своими тонкими нежными верхушками. Птицы на разных своих языках воспевали эту блаженную осень. Женщины в пестрых шелковых халатах беззвучно скользили вдоль улиц, бежали по мостовой фаэтоны, тяжело груженые подводы, ишаки, увешанные торбами.
В один из таких дней Кайгысыз Атабаев вышел пройтись по городу вместе с Мурадом Агалиевым - тот вместе с туркменской делегацией приехал в Ташкент на съезд партии. Друзья забрели на базар. С юных лет любил Кайгысыз это роенье лиц, запахов, красок, этот гул резких, звонких голосов, беззаботную и жадную суету приобретений и продажи, праздничную пестроту прилавков. Когда-то в прежние времена, отдаленные не столько годами, сколько небывалыми событиями, он любил здесь бродить с Мухаммедкули Атабаевым. Семинаристы отдыхали в чайхане у базарных ворот, ели плов, прислушивались к разговорам, а то и забыв обо всем на свете, пускались в споры о будущем. Каким оно будет, каким должно быть?
Теперешний базар, базар двадцатых годов, был очень похож на лоскутный халат. Только изредка попадались люди в приличной одежде, большинство щеголяло латаными локтями и драными подолами. Шумно и, пожалуй, весело, только порядку мало. Мусор, объедки, навоз… Мальчишки-карманники, сунув руки под мышки, наблюдали беспокойным взглядом за покупателями и продавцами и - чуть кто зазевается - смахивали что-нибудь из торб и корзин и мчались от погони, расталкивая толпу головой и локтями. Нелегко было в тесноте и давке понять, какое мясо варится в шурпе, на каком жиру - плов, который тут же, перед твоим носом, размешивают шумовками. Ты, может быть, и не прочь утолить голод, только прежде подумай, что попросить на деньги, которые у тебя в кармане. Видишь - как лоснятся носы и щеки чайханщиков: на всех желающих шурпы и плова не хватит, вот они и стараются, как бы сделать из одного два…
Атабаев и Мурад, конечно, отличались в базарной толпе: оба - в гимнастерках военного образца, в галифе с широкими карманами, на коленях - нашитая кожа, в солдатских сапогах. Они присели на пустой прилавок, потому что их заинтересовал разговор двух местных жителей, как видно, уже расторговавшихся, о чем свидетельствовали пустые мешки, валявшиеся прямо на земле, и то созерцательное настроение обоих приятелей, какое часто можно наблюдать у базарного люда после удачно законченного дня. Один был толстяк с гладкой и голой, как очищенная морковь, головой, и живот у него был круглый, будто толстяк спрятал под халатом арбуз. Другой - худой и гибкий, с длинной подвижной шеей. Сейчас они заметили растерявшегося в толпе человека - он озирался по сторонам, точно кого-то потерял и не мог найти, и во все стороны поворачивал сбои витые, словно готовая для пряжи шерсть, длинные усы.
- Это кто? - спросил толстый.
- А ты не видишь? - с ухмылкой откликнулся тощий.
- Потому и спрашиваю, что вижу.
- Могу сказать - наш сосед туркмен.
- А кому туркмен должен барана?
- Только не тебе, лысая твоя башка!
Толстый довольно улыбнулся, будто выслушал любезность, и показал пальцем на другого человека - на скуластого молодца в голубом бешмете, в лисьей шапке, со спускающимся на спину лисьим хвостом,
- А это кто?
- По шапке не видишь? Казах!
- А почему у него лисий хвост?
- Он мне не сказал, но думаю, чтоб не обдурили его базарные ловкачи, вроде тебя.
В толпе пробирался высокий старик в белом войлочном лопухе, обшитом черной тесьмой, и с кисточкой на макушке. Рыженькая бородка. Бархатный халат…
- Что ты скажешь про этого? - спросил толстый.
- Это братишка-киргиз приплелся из Ала-Тау. Не заметил грозную кисточку?
- Я не слепой.
- Так чего же спрашиваешь?
Атабаев переглянулся с Мурадом. Его заинтересовала странная игра, которую затеяли базарные ротозеи. Было ясно, что оба хорошо знают и ферганских узбеков в распахнутых на груди халатах, и памирских таджиков в круглых чалмах. Но толстяка, видно, мучила одна мысль, и он толкнул в бок тощего:
- Ты заметил, что за последние дни в Ташкенте полно приезжих? Откуда они, отвечай, если так все понимаешь…
- Ты коммунист? - спросил тощий.
- Коммунистов нет и среди моих соседей. С чего это тебе в голову взбрело?
- А ты не слышал о большой драке, какая недавно была у коммунистов?
- Я знаю, что Турар Рыскулов сброшен с высокой должности.
- А почему?
Толстый пожал плечами.
- Наверно, за взятки.
- Не угадал! Они поссорились из-за религии,
- Из-за религии? Это ислам, что ли?
- Он самый.
Толстый недоверчиво выпятил губу.
- Что за чушь несешь! Какой спор об исламе может быть у неверующих?
- Понимай, как хочешь. Рыскулов и его друзья сказали, что в Туркестане… нет разных народов.
- Алла акбар! Боже милосердный! - толстый схватился за свою морковную голову. - Нет разных народов!
Тогда за кого же они считают этих людей, которыми кишмя кишит наш базар? Кто эти туркмены, казахи, киргизы, узбеки?
- Тюрки!
- Ничего не понимаю!
- В Туркестане нет разных народов. Одни тюрки! Рыскулов и шумел из-за того, что у нас должно быть тюркское правительство и тюркская партия.
- Но кто же тогда я? - с негодованием спросил толстый и даже ударил себя кулаком в грудь.
- Тюрк!
- Попадись мне этот Рыскулов, двинул бы его в ухо и сказал: "Узбек я, узбек!"
- Пока что руки коротки, - заметил тощий и похлопал приятеля по плечу.
Толстый надолго задумался, потом спросил:
- Так кто же сбросил этого Рыскулова?
- Тюракулов, Кайгысыз и другие.
- Тюра-кул… Хорошее имя. Надо думать - казах. А кто такой Кайгысыз?
- Туркмен.
- Подходящее имя для туркмена. Но если он Кайгысыз, какое ему дело до всех этих неприятностей?
- Не глядя на свое имя, заботится и о тебе и обо мне.
- Молодец! Настоящий мужчина!
Атабаев посчитал, что ему не пристало слушать, как его хвалят, он спрыгнул с прилавка, но Мурад задержал его.
- Погоди! Дослушаем до конца.
Толстый, чувствовавший себя оскорбленным до глубины души, долго еще проклинал пантюркистов, а потом подозрительно спросил своего товарища:
- Откуда ты все это знаешь?
- Мой двоюродный брат знаком с коммунистами.
- Если все знаешь, скажи, почему они все съехались в Ташкент?
- Какое сегодня число?
- Двенадцатое. Месяц - реджеп.
- Нет, по-русски?
- По-русски? - тощий начал загибать пальцы. - Седьмое. Девятое… Одиннадцатое… Так двенадцатого числа русского месяца у них открывается съезд.
Атабаев пошел, увлекая за собой Мурада.
- Какой удивительно бестолковый, а в то же время мудрый разговор! - говорил он.
- Народ знает обо всем и, кажется, никогда не ошибается, - согласился с ним Агалиев.
Потом Мурад Агалиев не раз вспоминал случайно подслушанный разговор, - ведь он с зеркальной точностью повторился на заседаниях съезда.
Когда Тюракулов, основной докладчик, разоблачил враждебные взгляды пантюркистов, в зале поднялся шум. Многие даже вскочили с мест, слышались крики:
- Я - казах!
- Я - таджик!
- Я - туркмен!
С трудом удалось навести порядок, но шепот в рядах еще долго не утихал. Сидевший рядом с Агалиевым здоровенный парень в белой рубахе с открытой грудью и в пестром кушаке с пристрастием допрашивал сидящего впереди пожилого:
- Ты кто такой?
Тот с чувством ткнул себя пальцем в грудь.
- Я - киргиз! И мои деды и прадеды были киргизы. Киргизами будут и мои дети! А ты кто?
- А я узбек! На весь мир хочу сейчас крикнуть: "Смотрите на меня! Я - узбек!"
Доклад Тюракулова всколыхнул национальные чувства и в то же время объединил партийную аудиторию. На съезде обсуждалось множество вопросов. Говорили о создании бедняцких кооперативов, так называемых "союзов кошчи", о судебной реформе, о культурной революции, о справедливом перераспределении земель между пришлым населением - русскими кулаками и местным, коренным, обездоленным при царе… Но главным вопросом, к которому невольно возвращались, была борьба с пантюркизмом и панисламизмом, - этой ядовитой идеологией злейшей реакции.
Через неделю открылся девятый Съезд Советов Туркестана. Основным докладчиком был Кайгысыз Атабаев. Съезд внес изменения в конституцию Туркестанской АССР, предусматривалось национально-территориальное размежевание исторически населяющих ее народов - туркмен, узбеков, киргизов, казахов.
Председателем ТуркЦИКа был избран Тюракулов. Председателем Турксовнаркома - Атабаев.
Россия в декабре
В декабре Атабаева поднял с постели ночной звонок телефона.
- Костя, суши сухари!
Знакомый голос Николая Антоновича, только какой-то возбужденно-веселый. Паскуцкий говорил о валенках, о варежках, о шубе. Атабаев не сразу даже и понял, что речь идет о поездке в Москву.
- Едем на восьмой Всероссийский съезд Советов! Увидишь, брат, Рсссию-матушку, просторы наши в снегах, Волгу, Москву…
- Увижу Ленина! - только и сказал Атабаев.
Можно ли спать в ночь такого известия! Атабаев позвонил Тюракулову - тот тоже не спал.
- Коровий пастух вас беспокоит! - шутливо говорил Атабаев, пытаясь погасить охватившее его волнение. - Коровий пастух в Москву собрался…
И Тюракулов ответил ему его же словами:
- Владимира Ильича увидим. Эй, туркмен, выше голову!
Поезд шел много дней. Снега начались уже за Аральском. Иногда стояли в сугробах полдня, чтобы пропустить поезд с хлебом, продовольственный маршрут. Паровозы перекликались гудками - железнодорожный транспорт впервые за много лет исправно работал.
- Увидев чудо, правоверный падает ниц… - сказал Атабаев Тюракулову.
Они ехали в одном вагоне, в одном купе и еще больше подружились в долгом пути.
Однажды увидели несколько вагонов хлопка и очень обрадозались.
- Это мы… Это в Иваново! Это наши дехкане - русским рабочим!
Страна открывалась перед их глазами, - военный лагерь! На каждой станции шинели, солдатские котелки в очередях за кипяточком. Крестьянская нужда, голодовка- бабы с мешками на ступеньках вагонов, детишки с пухлыми животами. Заколоченные окна домов.
- Смотри, из труб ни дымка… Топить нечем… Неотопленные дома, - говорил Тюракулов, глядя в окно вагона на станции Ртищево.
- Целые города неотопленные, - заметил из-за его плеча Николай Антонович.
Атабаев завалил столик в купе бумагами, работал и ночью. А вдруг Ленин потребует отчета о делах Туркестана. Каждый работал по-своему. Тюракулов - у себя на верхней полке. Иногда глаза уставали, хотелось развлечься.
- Кайгысыз! - вдруг кричал Тюракулов, и сверху свешивалась его красивая крупная голова.
Атабаев, еще не отвлекшись от своих мыслей, переводил на него взгляд. В минуты задумчивости выражение его лица казалось угрожающим, даже свирепым. И так не вязалось это суровое выражение лица с сонной ночной полутьмой купе, что Тюракулов смеялся.
- Сидишь, зажмурился, я думал - заснул.
- Не имею права поспать?
- Упершись карандашом в подбородок?
- Не все ли равно?
- Если ты ляжешь - я встану.
- Лучше похрапи, а я - поработаю.
Тюракулов ловко спрыгивал с полки, хитро поблескивал раскосыми глазами.
- У нас говорят: если перегружать голову - ослабнут колени.
- Туркмены говорят по-другому: у умного устает голова, у дурака ноги.
- Навиваешь себе цену?
Теперь и Атабаев смеялся, и взгляд его был лукавый и добродушный. Взгляд усталого человека, решившего предаться дружеской болтовне.
- Хочешь предложить принять во-внутрь? - спрашивал он. - Так и скажи прямо!..
- Ничего похожего.
- Так чего же мешаешь работать?
- Хочу расширить твой кругозор… Смотри!
Тюракулов обнял Атабаева за плечи и отдернул штору окна.
Там, за окном, начинался поздний декабрьский рассвет, шел снег редкими крупными хлопьями. Земля- белым-бела. На откосы вдоль полотна дороги будто набросили толстую и легкую кошму. Темно-зеленые ветки высоких елей клонились книзу под тяжестью снега, на крыше промелькнувшей избушки путевого обходчика снег лежал пористый, как губка, видно, еще утром была оттепель. А на голых черных ветках кустарников прочертились белые каемочки, в точности повторявшие рисунок сучьев. Поезд, убыстряя ход, казалось, подгонял снегопад. Хлопья сыпались все быстрее, всё гуще… Какое богатство! Шесть месяцев в году в России идет снег, поит землю, дает ей жизнь. Подумать только: пшеничные поля не нуждаются в поливе! Посеял весной, а осенью - подставляй мешок! А у нас сухая, как камень, земля без полива не даст и горсти пшеницы. Каждая капля дождя - пшеничное зерно. О чем бы ни думал Атабаев, чем бы ни занимался, где-то в глубине мозга всегда жила мысль о воде. Мысль о том, как без полива уже заколосившаяся пшеница превращается в солому, воспоминание о скотине, теснящейся у истощенных колодцев. А Тюракулов подвел его к окну просто полюбоваться красотой русского зимнего леса. Ему не понять, что туркмен не видит красоты снега, а ценит только воду, которая питает землю. Казах Тюракулов и не подозревает, что когда его друг задумался, упершись карандашом в подбородок, мысли его были заняты водами Аму-Дарьи, как их заставить служить народу, что и кому говорить об этом в Москве…
- Тебе нравится русская природа? - спросил он Тюракулова.
- Потому и показываю, что нравится.
- Удивительная щедрость, богатство… По-моему, вся русская натура, размах, душевная широта русского человека и его беззаветность и беспощадность - всё от русской природы.
- А твоя молчаливость, спокойствие - от жаркого солнца пустыни?
- А твоя сообразительность - от быстрого течения Сыр-Дарьи?
- А то как же!
Они не изменяли недавно возникшей привычке даже на заседаниях подтрунивать, дружески задираться. Это была мужская дружба, когда насмешливость скрывает самые нежные чувства.
Рязанская земля искрилась морозом. Атабаев вышел на перрон - глаз не мог отвести от этой ломящей глаза белизны, заиндевелых окон, от клубов пара из каждой двери. Вспомнился Василий Васильевич - ведь это его родные места…
Сергей Прокофьевич Тимошков, недавний командующий Закаспийским фронтом - он тоже ехал делегатом на съезд - сзади схватил Атабаева за голый его кулак, А в кулаке у Атабаева горсть слегка поджаренной ковурги-пшеницы. Атабаев то и дело тащил из кармана горсточку ковурги.
- Ты что грызешь? Рязанские семечки? - спросил Тимошков.
- Для нас с тобой, Сергей Прокофьевич, это не новость. Вспомни-ка Закаспийский фронт.
Точно солдата, Тимошков оглядел с ног до головы Атабаеза - хорошо ли снаряжен для русской зимы председатель Совнаркома Туркестанской республики. Велел надеть варежки.
- Не больно-то хорохорься!
- Стою, гляжу - дымит земля от мороза… - раздумчиво заметил Атабаев.
- Гляди, гляди! - Тимошков был настроен бодро и весело, может от того, что уже Москва недалеко… - Ильич велит теперь на десять лет вперед глядеть… Говорят, в Москве нам шестьсот страниц дадут читать - план электрификации России.
- И прочитаем… Да я не о том, - сказал Атабаев.
- Давай, выкладывай свои сомнения!
- И сомнений нет. Я ведь вас считаю туркменом,
- Можно и так. Уж если я интернационалист…
- Вот мы и поговорим, как туркмены.
- Всегда готов!
- Не перестаю удивляться на русский народ. Голод, холод, нищета и такое стремление к великой цели.
- Говорят: гречневая каша сама себя хвалит. Но раз мы заговорили как туркмены, - не могу не согласиться. Великого терпения народ…
- Слава русскому народу, - тихо, но внятно произнес Атабаев.
Разговор этот продолжался даже на перроне Рязанского вокзала. Паровоз в голове поезда гулко откликнулся:
- Слава-а-а!..