Она устроилась поудобнее - ждать начала собрания. После свадьбы они с красавцем Робертом фон Ульрихом, кузеном Вальтера, обедали в "Рице" - этот обед она запомнила навсегда. Когда они входили в ресторан, она поймала на себе пару-тройку пристальных взглядов, и догадалась, что несмотря на дорогое платье, в ней было что-то, выдающее ее принадлежность к низшему классу. Но ей было все равно. Роберт смешил ее язвительными замечаниями об одежде и украшениях окружающих дам, а она рассказала ему немного о жизни в валлийском шахтерском городке - это было для него едва ли не большей экзотикой, чем жизнь эскимосов.
Где они сейчас? Конечно, и Вальтер, и Роберт отправились на войну: Вальтер с немецкой армией, Роберт - с австрийской, и узнать, живы ли они, невозможно. Как и о Фице. Этель лишь предполагала, что он отправился во Францию с "Валлийскими стрелками", но даже в этом не была уверена. И все равно она внимательно просматривала в газетах списки раненых и убитых, страшась увидеть имя "Фицгерберт". Она ненавидела его за то, что он так с ней обошелся, но все равно каждый раз благодарила Бога, не найдя в списках его имени.
Она могла бы поддерживать связь с Мод, просто посещая по средам клинику, но как было объяснить свои посещения? После небольшого волнения в июле - тогда на белье появилось пятнышко крови, но доктор Гринворд уверил ее, что беспокоиться не о чем - она чувствовала себя прекрасно.
Мод за эти шесть месяцев ничуть не изменилась. Она вошла в зал, как всегда, эффектно одетая, в шляпке с большим пером, поднимавшимся из-за ленты, как мачта корабля. Этель в своем стареньком коричневом пальто вдруг почувствовала себя оборванкой.
Мод заметила ее и тут же подошла.
- Здравствуйте, Уильямс! Простите, я хотела сказать, Этель! Какая приятная неожиданность!
Этель пожала ей руку.
- Вы меня простите, если я не встану? - сказала она, коснувшись выступающего живота. - Боюсь, сейчас я бы не поднялась даже чтобы приветствовать короля.
- Конечно, и не думайте! А после собрания мы сможем поболтать несколько минут?
- Это было бы замечательно!
Мод направилась к столу, и Берни начал собрание. Берни был евреем из России, как и многие лондонцы, живущие в Ист-Энде. Здесь вообще было мало настоящих англичан, зато много валлийцев, шотландцев и ирландцев. До войны было много и немцев; сейчас появились тысячи беженцев из Бельгии. В Ист-Энде они сходили на берег, и, естественно, здесь и селились.
Несмотря на присутствие столь уважаемой гостьи, Берни настоял на том, чтобы собрание шло по заведенному порядку: извинения отсутствовавших на прошлом собрании, несколько слов о его итогах и другие скучные повседневные вопросы. Он работал в библиотеке местного совета и во всем любил порядок.
Наконец он представил Мод. Она заговорила о борьбе женщин за равноправие - уверенно, со знанием дела.
- Женщина, выполняющая такую же работу, как мужчина, должна и получать так же, - сказала она. - Но часто нам говорят, что мужчина должен содержать семью.
Несколько мужчин в зале горячо закивали: именно так они всегда и говорили.
- Но что если женщине тоже приходится содержать семью?
Раздались одобрительные женские голоса.
- На прошлой неделе в Эктоне я познакомилась с молодой женщиной, которая пытается кормить и одевать пятерых детей на два фунта в неделю, а ее муж, который сбежал, бросив ее, зарабатывает четыре фунта десять шиллингов, делая в Тоттенхейме гребные винты для кораблей, и пропивает все деньги в пабе!
- Вот именно! - сказала женщина рядом с Этель.
- Недавно в Бермондси я говорила с женщиной, у которой муж погиб на Ипре. У нее четверо детей, а ей платят мало, потому что она женщина.
- Безобразие! - раздалось несколько женских голосов.
- Если предприниматель может платить мужчине по шиллингу за изготовление какой-нибудь детали, то он может столько же платить и женщине за такую же работу.
Мужчины неловко заерзали на своих стульях.
Мод обвела слушателей твердым взглядом.
- Когда я слышу, как мужчины-социалисты возражают против равной оплаты труда, я их спрашиваю: неужели вы позволите жадным нанимателям обращаться с женщинами как с дешевой рабочей силой?
Этель подумала, что Мод при ее положении надо быть очень смелой и независимой, чтобы иметь такие взгляды. И еще она позавидовала Мод. Позавидовала ее прекрасным нарядам, свободному стилю общения. К тому же Мод была замужем за человеком, которого любила.
После выступления лейбористы-мужчины стали задавать Мод недоброжелательные вопросы.
- Как вы можете скандалить по поводу избирательного права, когда во Франции умирают наши мальчики? - сказал кассир ячейки, краснолицый шотландец по имени Джок Рейд. Его поддержал гул голосов.
- Я рада, что вы спросили меня об этом, потому что этот вопрос беспокоит многих мужчин, да и женщин тоже, - ответила Мод. Этель понравился примирительный тон ее ответа, выгодно контрастирующий с враждебностью вопроса. - Следует ли во время войны продолжать заниматься политикой? Продолжаете ли вы, лейбористы, посещать партийные собрания? Должны ли профсоюзы бороться против эксплуатации рабочих? Прекратила ли на время войны свою работу партия консерваторов? Или, может, несправедливое отношение и угнетение временно прекратилось? Я скажу вам так. Мы не должны позволять врагам прогресса наживаться на рабском труде под предлогом войны. Это не должно давать традиционалистам повод остановить нас. Как говорит мистер Ллойд Джордж, дело есть дело.
В конце собрания организовали чаепитие - конечно, женщины, - и Мод, сняв перчатки, села рядом с Этель, держа в нежных руках чашку с блюдцем голубого фаянса. Этель чувствовала, что Мод было бы тяжело узнать правду о ее беременности, и потому она рассказала ей последнюю версию своей вымышленной истории любви: "Тедди Уильямс" погиб в бою во Франции.
- Я всем говорю, что мы были женаты, - сказала она, показывая дешевое обручальное кольцо. - Хотя сейчас никого это и не интересует. Когда мужчины уходят на воину, женщинам хочется порадовать их на прощанье, неважно, поженились они или нет. А вы, - тут она понизила голос, - ничего не слышали о Вальтере?
Мод улыбнулась.
- Произошла невероятная история. Вы читали в газетах о "рождественском перемирии"?
- Да, конечно - как англичане и немцы дарили друг другу подарки и играли в футбол на нейтральной полосе. Какая жалость, что они не отказались сражаться и не продолжили перемирие!
- Еще бы! Но как раз тогда Фиц встретил Вальтера!
- Вот это и впрямь чудо!
- Конечно, Фиц не знает, что мы женаты, и Вальтер не мог сказать ему этого именно теперь. Но он просил передать, что в Рождество он думал обо мне.
Этель сжала руку Мод.
- Как хорошо, что он жив и здоров!
- Он участвовал в боях в Восточной Пруссии, а сейчас во Франции, но не был ранен.
- Слава Богу. Но вы, наверное, вряд ли услышите о нем еще. Такая удача дважды не бывает.
- Да. У меня одна надежда: его могут зачем-нибудь послать в нейтральную страну, вроде Швеции или Соединенных Штатов, откуда он сможет отправить мне письмо. Иначе мне придется ждать конца войны.
- А как граф?
- Фиц? Прекрасно. Первые недели войны он наслаждался жизнью в Париже.
"Пока я искала себе копеечную работу", - с возмущением подумала Этель.
- У графини Би родился мальчик, - продолжала рассказывать Мод.
- Фиц, должно быть, счастлив, что у него теперь есть наследник.
- И мы все этому очень рады, - ответила Мод, и Этель вспомнила, что, несмотря на свои взгляды, Мод все же аристократка.
Собрание закончилось. Мод ожидал кэб, и они попрощались. Берни Леквиз вместе с Этель сел в конку.
- Она оказалась лучше, чем я ожидал, - сказал он. - Хоть и аристократка, но говорила убедительно. И очень доброжелательная, особенно к вам. Наверное, хорошо узнаешь людей, когда работаешь у них?
"Вы даже не представляете, насколько", - подумала Этель.
Она жила на тихой улочке в маленьком домике, стареньком, но крепком, совмещенном боковыми стенками с другими такими же домами. В них жили высокооплачиваемые рабочие, искусные ремесленники, мастера. Берни проводил ее до парадной двери. Она догадалась, что ему хочется поцеловать ее на прощанье. Она на миг задумалась, не позволить ли ему это - просто из благодарности, что есть в мире хотя бы один человек, считающий ее и сейчас привлекательной. Но здравый смысл возобладал: она не хотела давать ему пустую надежду.
- Спокойной ночи - и спасибо! - сказала она и ушла в дом.
Сверху не доносилось ни звука, света тоже не было: Милдред и ее дети уже спали. Этель разделась и легла в постель. Она устала, но мозг продолжал работать, и заснуть она не могла. Полежав так, встала и поставила чайник.
Она решила написать брату письмо. Этель открыла блокнот с писчей бумагой и начала:
Здравствуй, милая сестренка Либби!
В их детском шифре считалось каждое третье слово, а еще можно было переставлять буквы в словах, так что начало письма следовало читать "Здравствуй, Билли!". Сначала надо было написать письмо, а потом шифровать его. Она написала:
Я сижу одна, мне тоскливо.
Потом сразу зашифровала:
Там, где я работаю, я сижу уже не одна, и теперь мне не так тоскливо.
В детстве ей очень нравилась эта игра: придумывать вымышленное послание, чтобы зашифровать настоящее. Чтобы было легче, они с Билли придумали кое-какие приемы: вычеркнутые слова считались, а подчеркнутые - нет.
Она решила сначала написать все письмо, а шифровать уже потом.
В Лондоне жизнь не сахар, во всяком случае в Олдгейте.
Она собиралась написать бодрое письмо, рассказывать о своих проблемах непринужденно. А потом подумала: "Наплевать, уж брату я могу сказать правду!"
Мне казалось, что я особенная - не спрашивай, почему. Обо мне говорили: "Она думает, что слишком хороша для Эйбрауэна", и были правы.
Ей пришлось оторваться от письма и вытереть слезы, когда она вспомнила те дни: накрахмаленная форменная одежда, сытные обеды в безупречно прибранной столовой для слуг, а главное - стройное, прекрасное тело, которым она когда-то обладала.
А что я сейчас? Я работаю по двенадцать часов в день в мастерской Мэнни Литова. Каждый вечер болит голова, иногда и спина. Родится ребенок - он будет никому не нужен. Я тоже никому не нужна, кроме зануды библиотекаря.
Она погрызла конец карандаша и после долгого раздумья приписала:
Может, лучше было бы умереть.
II
Каждый месяц, во второе воскресенье, из самого Кардиффа приезжал приглашаемый для русских священник. Он прибывал в Эйбрауэн на поезде с саквояжем бережно упакованных икон и подсвечников - служить Божественную литургию.
Левка Пешков ненавидел попов, но службу посещал всегда - чтобы потом бесплатно поесть. Служба проходила в читальном зале публичной библиотеки. Библиотека носила имя Карнеги и была построена на пожертвования американского филантропа - так было написано на мемориальной доске, висевшей в вестибюле. Левка умел читать, но совершенно не понимал людей, получающих от этого удовольствие. Газеты здесь были прикреплены к массивным деревянным стойкам, чтобы не украли, и повсюду стояли таблички с просьбой соблюдать тишину. Ну что хорошего может быть в таком месте?
Левке вообще мало что нравилось в Эйбрауэне.
Лошади были везде одинаковы, но он ненавидел работать под землей: там вечно стояла полутьма и толстым слоем все покрывала угольная пыль, от которой он постоянно кашлял. А снаружи непрерывно шел дождь. Никогда он не видел, чтобы дождь шел столько дней подряд. Не грозы, не случайные скопления туч, за которыми можно ожидать передышки - ясного неба и сухой погоды. Нет, дождь был мелкий, моросящий, он сыпался с неба целый день, иногда - целую неделю, и противная сырость поднималась вверх по штанинам и заползала за шиворот.
В августе, вскоре после начала войны, бастующие выдохлись и вернулись на работу. Многих приняли назад и вернули им дома - исключение составили те, кого начальство заклеймило как смутьянов, и почти все они ушли с "Валлийскими стрелками" на войну. Выселенные вдовы как-то устроились. Новеньких больше не бойкотировали: местные пришли к выводу, что эти иностранцы - просто пешки, которыми манипулирует капиталистическая система.
Но Левка сбежал из Петербурга не для того, чтобы здесь сидеть. Конечно, в Англии лучше, чем в России: здесь разрешены профсоюзы, полиция более-менее держится в рамках, даже евреи чувствуют себя посвободнее. Но он не собирался всю жизнь просидеть в этом шахтерском городишке у черта на куличках. Не о том мечтали они с Григорием. Здесь не Америка.
Даже если бы ему и захотелось остаться, он должен был ехать дальше - ради Григория. Он понимал, что поступил с братом по-свински, но он ведь поклялся выслать ему денег на билет! Левка за свою короткую жизнь легко нарушил множество обещаний, но это собирался выполнить.
Ему уже почти хватало на билет от Кардиффа до Нью-Йорка. Деньги он прятал в тайнике под большим кирпичом на кухне своего дома на Веллингтон-роу, вместе с пистолетом и паспортом брата. Конечно, сбережения у него были не от шахтерского заработка: тех денег едва хватало на пиво и курево. Деньги на билет он откладывал, играя каждую неделю в карты.
Спиря уже не был его соседом: через несколько дней после приезда в Эйбрауэн он вернулся в Кардифф искать работу полегче. Но найти жадного человека можно везде, и Левка завел дружбу с помощником начальника шахты по имени Рис Прайс. Левка обеспечивал Прайсу постоянный выигрыш, а потом они делили выручку. Важно было не переборщить: иногда следовало дать выиграть и другим. Если бы шахтеры поняли, что происходит, для Левки это обернулось бы гибелью не только прибыльного дела, но и его собственной: скорее всего, его просто убили бы. Так что его богатство росло медленно, и Левка не мог себе позволить отказываться от бесплатных обедов.
Священника всегда встречала на станции машина графа. Его везли в Ти-Гуин, где угощали хересом с бисквитами. Если графиня была дома, она вместе с ним шла в библиотеку и заходила за несколько секунд до него - так ей не приходилось долго ждать в одном помещении с чернью.
И сегодня, через несколько минут после того как большие часы на стене в читальном зале пробили одиннадцать, она вошла в библиотеку в белой меховой шубке и шляпке - стоял февраль, и было холодно. Левка содрогнулся: видя ее, он всегда снова чувствовал тот всепоглощающий ужас шестилетнего мальчика, у которого на глазах казнили отца.
Следом за ней вошел священник в белом одеянии. В этот день впервые он явился в сопровождении другого человека в рясе - и Левка с ужасом узнал своего прежнего подельника Спирю.
Пока священник резал пять хлебов и смешивал воду с вином, Левка лихорадочно думал. Может ли такое быть, чтобы Спиря обратился к Богу и исправился? Или его одежда священника - лишь новый способ воровать и обманывать?
Началась главная часть литургии. "Аминь!" - отозвался священнику хор, созданный несколькими прихожанами из числа глубоко верующих (создание этого хора сердечно обрадовало соседей-валлийцев). Левка крестился, когда крестились остальные, но мысли его крутились вокруг Спири. Если бы тот вздумал выболтать правду и разрушить Левкины планы, это было бы вполне в стиле попов. Прощайте тогда карты, прощай билет до Америки и мечта вытащить туда Григория…
Левка вспомнил последний день на "Архангеле Гаврииле", когда он пригрозил Спире выбросить его за борт, едва тот спросил, что бы Левка делал, если бы Спиря его обманул. Теперь он вполне мог это припомнить. Левка пожалел, что тогда не сдержался.
Всю службу он смотрел на Спирю, пытаясь по лицу определить, чего от него ждать. Когда он подошел причаститься, то попытался поймать взгляд недавнего приятеля, но Спиря не подал вида, что узнал его: он как будто был всецело поглощен службой.
Потом священник и его служка уехал вместе с графиней на машине, и около тридцати прихожан последовали за ними пешком. Левка подумал, что, может, Спиря заговорит с ним в Ти-Гуине, и со страхом попытался себе представить, что он скажет. Сделает вид, что никогда не занимался с Левкой карточным жульничеством? Или все расскажет шахтерам и направит их гнев на Левку? Или потребует денег за молчание?
Искушение бежать из города немедленно было велико. Поезда на Кардифф шли каждый час или два. Было бы у него побольше денег - он бы сделал ноги не раздумывая. Но ему не хватало на билет, поэтому он брел по дороге, ведущей на холм к особняку графа, за бесплатным обедом.
Их кормили в помещениях для прислуги, на нижнем этаже. Кормили сытно: тушеная баранина и вволю хлеба, да эль, чтобы все это запить. К ним приходила Нина, русская служанка графини, женщина средних лет, которая была за переводчика. Левка ходил у нее в любимчиках, и она всегда следила, чтобы ему перепадала лишняя кружка эля.
Священник ел вместе с графиней, но Спиря вошел в столовую для слуг и сел рядом с Левкой. Левка изобразил самую обаятельную дружескую улыбку.
- Мой старый друг, какой сюрприз! - сказал он по-русски.
Но Спиря не клюнул.
- Скажи-ка мне, ты по-прежнему играешь в карты? - спросил он.
- Если ты будешь об этом помалкивать, я тоже никому ничего не скажу, - тихо произнес Левка, все так же улыбаясь. - Справедливо?
- Мы поговорим об этом после обеда.
У Левки упало сердце. Чем, интересно, кончится этот разговор - проповедью или шантажом?
Когда после обеда Спиря пошел к черному ходу, Левка двинулся за ним. Ничего не говоря Спиря повел его к белой беседке-ротонде, напоминающей греческий храм в миниатюре. Если бы к ним кто-то направился, они заметили бы его издали. Шел дождь, и по мраморным колоннам стекали крошечные ручейки. Левка стряхнул с кепки воду и снова надел.
- Ты помнишь наш разговор на корабле, когда я спросил тебя, что ты будешь делать, если я не отдам тебе твою долю? - произнес Спиря.
Левка тогда едва не вытолкнул Спирю за ограждение, держал его над морем и угрожал свернуть шею и бросить за борт.
- Нет, не помню, - солгал он.
- Не имеет значения, - сказал Спиря. - Я просто хотел сказать, что прощаю тебя.
"Значит, будет проповедь", - подумал Левка с облегчением.
- То, что мы делали - грех, - продолжал Спиря, - я покаялся и получил отпущение.
- Тогда я не буду звать твоего попа сыграть со мной.
- Не шути так.
Левке захотелось схватить Спирю за горло, как тогда на корабле, но похоже, его теперь было не запугать. Как ни странно, ряса сделала его мужчиной.
- Я должен открыть глаза на твои преступления тем, кого ты ограбил.
- Они тебе спасибо не скажут. Могут отомстить не только мне, но и тебе.
- Я в своих грехах покаялся.
Левка покачал головой.
- Большинство тех, кого мы облапошили, - бедные евреи. Для них проповедь веры в Христа - чуть ли не преступление. Они могут забить тебя до смерти, а в подряснике - с особым удовольствием.
Мальчишеское лицо Спири на миг исказила злоба, но он тут же улыбнулся.
- Я больше беспокоюсь за тебя. Мне бы не хотелось подвергать тебя опасности.
Когда Левка слышал даже завуалированную угрозу, он понимал, что это угроза.
- Что ты собираешься делать?