Фиц удивился. Найти его здесь было нелегко, но кто-то постарался. Он понадеялся, что ему звонят не по поводу ссоры, произошедшей между французами и англичанами, пока он тут развозит подарки. С озабоченным видом он нырнул в блиндаж и взял трубку полевого телефона.
- Фицгерберт!
- Доброе утро, майор, - услышал он незнакомый голос. - Это капитан Дэвис. Вы меня не знаете, меня попросили позвонить вам и передать известие из дома.
Из дома? Только бы ничего плохого не случилось, подумал Фиц.
- Вы очень любезны, капитан, - сказал он. - Какое известие?
- Ваша жена родила здорового крепкого мальчика. И мать и ребенок чувствуют себя хорошо!
- Что?! - Фиц опустился на ящик. Ребенок должен был родиться позже… через неделю или две. У детей, родившихся до срока, слабое здоровье… Но он вроде чувствует себя хорошо. И Би тоже.
У Фица теперь сын, наследник.
- Майор, вы слышите меня? - звучал в трубке голос капитана Дэвиса.
- Да-да, - ответил Фиц. - Просто это так неожиданно…
- Так как сейчас Рождество, мы решили, что эта новость вас поддержит…
- Ну конечно, еще бы!
- Позвольте мне первым поздравить вас.
- Благодарю, - сказал Фицгерберт. - От всей души благодарю! - Но капитан Дэвис уже повесил трубку.
Тут Фиц заметил, что остальные офицеры в блиндаже молча смотрят на него. Наконец один спросил:
- Известие хорошее или плохое?
- Хорошее! - сказал Фиц. - Просто замечательное! Я стал отцом.
Все начали пожимать ему руки, а Мюррей, несмотря на утренний час, достал бутылку виски, и все выпили за здоровье младенца.
- Как его будут звать? - спросил Мюррей.
- Пока я жив, виконт Эйбрауэн, - сказал Фиц, и лишь потом понял, что Мюррей спрашивал про имя, а не про титул. - Джордж - в честь моего отца, и Уильям - в честь деда. А отца Би звали Петр Николаевич, так что, возможно, мы добавим и эти имена.
Мюррея, казалось, это позабавило.
- Джордж Уильям Питер Николас Фицгерберт, виконт Эйбрауэн! - произнес он. - С таким количеством имен жить можно!
- Особенно если весишь пока всего фунтов семь, - довольно кивнул Фиц.
Он весь сиял от радости и гордости.
- Схожу-ка я на передовую, - сказал он, когда они допили виски. - Отнесу ребятам сигар.
Фиц вышел из блиндажа и пошел по ходу сообщения к передовой. Он был на седьмом небе от счастья. Стрельбы не было, воздух был морозный и чистый (везде, кроме отхожего места, мимо которого Фиц прошел быстро). Но он вдруг поймал себя на том, что думает не о Би, а об Этель. Интересно, а она родила? Хорошо ли ей в том домике, который она выторговала у Фица? Тогда его ошарашил напор, с каким она торговалась, но он помнил, что это его ребенка она носит под сердцем. И надеялся, что у нее роды пройдут так же хорошо, как у Би.
Но все эти мысли вылетели у него их головы, когда он подошел к окопам для стрельбы. Завернув за угол, он остановился как вкопанный.
В окопе никого не было. Он прошел по окопу в одну ячейку, потом в другую - и никого не увидел. Как в сказке про призраков или корабль без матросов, плавающий сам по себе.
Этому должно быть объяснение. Может, было наступление, о котором Фицу не сказали?
Ему пришло в голову выглянуть из окопа.
Но беспечно высовываться нельзя. Многие гибли на фронте в первый же день лишь потому, что решили на секундочку выглянуть.
Фиц взял лопатку с короткой ручкой - ими рыли окопы - и медленно начал поднимать ее штык. Потом медленно поднял голову, прячась за лопаткой, и осторожно выглянул в узкий просвет между лопаткой и бруствером.
То, что он увидел, его потрясло.
Солдаты, свои и германские, вышли на изрытую воронками ничейную полосу. Они стояли группами и разговаривали.
Фиц не верил своим глазам. На ничейной полосе стояли сотни солдат, и справа и слева, насколько хватало глаз, англичане и немцы.
Что, черт возьми, происходит?
Он выбрался из окопа и пошел к ним по изрытой снарядами земле. Солдаты показывали друг другу фотографии жен, детей и невест, предлагали сигареты и пытались завязать разговор, говоря, например: "Я - Роберт. А ты?.."
Фиц заметил двух увлеченно беседующих сержантов, английского и немецкого. Он похлопал своего по плечу.
- Эй! - сказал он. - Это что за чертовщина здесь творится?
У сержанта был гортанный акцент кардиффских докеров.
- Сэр, честно говоря, даже не знаю, как это произошло. Несколько немцев вдруг поднялись из окопов, без оружия, и кричат: "С Рождеством!" Тогда один из наших сделал то же самое. А они начали вылезать на нейтралку, и не успел я глазом моргнуть, как там уже были все.
- Но ведь в окопах никого не осталось! - гневно воскликнул Фиц. - Неужели вам не пришло в голову, что это может быть уловка?
Сержант огляделся по сторонам.
- Нет, сэр, честно говоря, не пришло, - невозмутимо ответил он.
На самом деле Фиц и сам в это не верил. Какую выгоду враг может извлечь из того, что солдаты враждующих армий на передовой завязали дружбу?
- Сэр, это - Ганс Браун, - сказал сержант, указывая на немца. - Он работал официантом в Лондоне, в отеле "Савой". Говорит по-английски!
Немецкий сержант отдал Фицу честь.
- Рад с вами познакомиться, господин майор! - сказал он. - С Рождеством вас! - У него было более правильное произношение, чем у сержанта из Кардиффа. Он достал флягу. - Вы позволите предложить вам глоточек шнапса?
- О господи! - покачал головой Фиц и пошел прочь.
Ему больше ничего и не оставалось. Это было бы невозможно прекратить даже с помощью офицеров и сержантов. А без их помощи - тем более. Он решил сообщить о создавшемся положении вышестоящим, и пусть этим занимается кто-нибудь другой.
Но уйти он не успел: его окликнули по имени.
- Фиц! Фиц! Неужели это вы?
Голос был знакомый. Обернувшись, он увидел приближающегося немца. Когда тот подошел, Фиц его узнал.
- Фон Ульрих?! - изумленно воскликнул он.
- Он самый! - Вальтер широко улыбнулся, протягивая руку. Фиц по привычке тоже протянул руку, и Вальтер с жаром ее пожал. Вальтер похудел, светлая кожа лица обветрилась. "Наверное, я тоже изменился", - подумал Фиц.
- Это просто поразительно! Какое совпадение! - сказал Вальтер.
- Рад видеть вас живым и здоровым, - сказал Фиц.
- Взаимно!
- А с этим нам что делать? - Фиц махнул рукой в сторону братающихся солдат. - Мне это внушает беспокойство.
- Согласен. Завтра они могут не пожелать стрелять в новых друзей. Нужно активизировать боевые действия, чтобы они пришли в норму. Если утром с обеих сторон начнется артобстрел, они скоро вновь начнут ненавидеть друг друга.
- Надеюсь, вы правы.
- Но расскажите мне, как вы, мой старый друг?
Фиц вспомнил свою хорошую новость и просиял.
- Я стал отцом, - сказал он. - Би родила мальчика. Хотите сигару?
Они закурили. Вальтер рассказал, что вначале был на Восточном фронте.
- В русской армии страшный беспорядок! Офицеры продают армейские запасы на черном рынке, а пехота мерзнет и голодает. В Пруссии половина жителей ходит в купленных по дешевке армейских сапогах, а русские солдаты воюют чуть ли не босиком.
Фиц рассказал, что был в Париже.
- Твой любимый ресторан "Voisin" по-прежнему открыт, - сказал он.
Солдаты затеяли игру в футбол, англичане против немцев, в качестве штанг сложив стопками кепки.
- Мне придется поставить в известность командование, - покачал головой Фиц.
- Мне тоже, - ответил Вальтер. - Но сперва скажите мне, как там леди Мод?
- Полагаю, у нее все хорошо.
- Я бы очень хотел, чтобы вы передали ей мой нижайший поклон.
Фиц заметил, что Вальтер произнес эту обыденную фразу с особенным ударением.
- Обязательно, - сказал он. - У вас есть для этого особые причины?
Вальтер отвел взгляд.
- Перед самым отъездом из Лондона… Я танцевал с ней на балу у леди Вестхэмптон. Это было последнее светлое воспоминание из прошлой жизни, когда еще не началась эта война… - Вальтер, казалось, не мог справиться с чувствами. Его голос дрожал. Может, это Рождество так на него повлияло? - Мне бы очень хотелось, чтобы она знала, что в Рождество я думаю о ней… - Он взглянул на Фица влажно блеснувшими глазами. - Друг мой, передайте ей это обязательно!
- Передам, - сказал Фиц. - Уверен, ей будет приятно.
Глава четырнадцатая
Февраль 1915 года
- И вот пошла я к врачу, - рассказывала женщина, сидевшая рядом с Этель, - и говорю ему: "Доктор, у меня чешется между ног".
По комнате пробежал смешок. Они сидели в комнате на верхнем этаже маленького домика в восточном Лондоне, возле Олдгейта - двадцать женщин, склонившихся над швейными машинками. Тесными рядами сидели они с двух сторон за длинным столом. Очага в комнате не было, а единственное окошко было плотно закрыто от февральских холодов. Дощатый пол был голый. С давно не беленных стен осыпалась старая штукатурка, местами просвечивала обрешетка. От дыхания двадцати женщин было душно, но при этом и ужасно холодно. Все женщины были в уличной одежде.
Рядом с Этель сидела ее сверстница и квартирантка, девчонка-кокни Милдред Перкинс. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не выступавшие передние зубы. Неприличные шутки были ее коньком.
- А врач мне, значит, отвечает, - продолжала она: - "Не говорите так, это непристойно".
Этель усмехнулась. Милдред умела хоть на несколько минут внести оживление в тяжелые двенадцатичасовые смены. Никогда прежде Этель не слышала таких разговоров. В Ти-Гуине прислуга следила за своей речью. А эти лондонские женщины могли сказать что угодно. Они были разных национальностей и всех возрастов, некоторые плохо говорили по-английски, были даже две беженки из оккупированной Бельгии. И лишь одно их объединяло: всем им отчаянно была нужна работа.
- …А я его спрашиваю: "А как же мне тогда говорить?" А он: "Ну говорите, например, что у вас чешется палец"…
Они шили форму для английских солдат, тысячи рубашек и штанов. Каждый день с фабрики, расположенной на соседней улице, в больших картонных коробках привозили рукава, спины, штанины из плотной ткани цвета хаки. Здесь работницы сшивали их и слали дальше, на другую маленькую фабрику, где пришивали пуговицы и делали петли. Платили им сдельно.
- …Потом он спрашивает: "Миссис Перкинс, а ваш палец беспокоит вас постоянно или время от времени?"
Милдред помолчала, и все замерли, ожидая развязки.
- А я отвечаю: "Нет, доктор, не постоянно, а только когда писаю!"
Женщины покатились со смеху.
В комнату вошла худенькая девочка. На плече она несла шест, на котором висели большие кружки и котелки - двадцать штук. Она осторожно поставила свою ношу на стол. В кружках был чай, горячий шоколад, бульон, водянистый кофе. Кружка у каждой была своя. Дважды в день - поздним утром и ранним вечером - они давали Элли кто пенни, кто полпенни, и она ходила с их кружками в соседнее кафе.
Женщины разбирали кружки, потягивались, распрямляли руки и ноги, терли глаза. Работа была не такая тяжелая, как в шахте, думала Этель, но утомительная: долгие часы сидишь, не разгибаясь, над машинкой, и все смотришь на строчку, чтобы шла ровно. Хозяин, Мэнни Литов, проверял каждую вещь, и если что не так - не платил за работу, хотя Этель подозревала, что бракованную форму он тоже отсылал.
Через пять минут Мэнни вошел в мастерскую, хлопнул в ладоши и сказал:
- Так, все за работу!
Они допили, что оставалось в кружках, и снова склонились над машинками.
Мэнни был суровым надсмотрщиком, но женщины говорили, что не из худших. По крайней мере он не лапал девчонок и не требовал, чтобы они с ним спали. Это был темноглазый, чернобородый человек лет тридцати. Его отец был портным, приехал из России и открыл магазин на Майл-энд-роуд - шил дешевые костюмы для служащих банков и курьеров. Мэнни научился ремеслу у отца и начал претворять в жизнь более честолюбивые планы.
Война оказалась на пользу бизнесу. С августа до Рождества миллион англичан пошли в армию добровольцами - и всем нужна была форма. Мэнни брал на работу всех встречных швей. К счастью, Этель в Ти-Гуине научилась шить на машинке.
Этель не могла не работать. Хотя за дом было уплачено, и она получала арендную плату от Милдред, но ей нужны были деньги на то время, когда появится на свет ребенок. Однако, когда начала искать работу, поняла, что даже в таком большом городе ее совсем не просто найти.
Там, где мужчина получал три-четыре фунта, женщине предлагали работать за один фунт. К тому же, соглашаясь, женщина должна была терпеть враждебное отношение и нападки. Многие пассажиры отказывались предъявлять билеты кондуктору-женщине; женщине-инженеру коллеги мужского пола могли подлить масла в ящик с инструментами, а женщин, работавших на заводе, не пускали в паб у проходной. Но что приводило Этель в ярость, так это то, что те же самые мужчины назвали бы женщину лентяйкой и плохой матерью, если бы ее дети были одеты в лохмотья.
В конце концов она с неохотой и досадой остановила выбор на исконно женской профессии - поклявшись, что всю жизнь будет бороться и обязательно изменит эту несправедливую систему.
Она потерла поясницу. Родить она должна была через неделю или две, и сейчас каждый день на работе мог стать последним. Шить с таким большим, далеко выступающим животом было неловко, но тяжелее всего оказалось справляться с наваливающейся усталостью.
Дверь открылась, и вошли еще две женщины, одна - с повязкой на руке. Швеям часто случалось повредить руку иголкой или острыми ножницами.
- Послушайте, Мэнни, - сказала Этель, - вы должны обеспечить нас аптечкой, чтобы у нас всегда были бинты, йод и кое-что из самого необходимого.
- Мне что, денег некуда девать? - отозвался он. Это был его обычный ответ, когда работницы пытались от него чего-нибудь добиться.
- Но вам же самому приходится терять в деньгах, когда кто-то из нас поранится, - стала мягко убеждать его Этель. - Вот пожалуйста, две женщины потеряли целый час. Вместо того чтобы сидеть за машинкой, им пришлось отправиться в аптеку, а потом обрабатывать рану.
- А потом мне пришлось зайти в "Гусь и пес", успокоить нервы, - сказала, усмехнувшись, женщина с повязкой.
- Вы, наверное, скажете, что я должен держать в аптечке и бутылку джина? - язвительно спросил Мэнни. Этель не обратила внимания.
- Я составлю вам список и узнаю, что сколько стоит, тогда вы и решите, ладно?
- Я ничего не обещаю, - сказал Мэнни, но он никогда ничего не обещал.
- Договорились, - и Этель вернулась к машинке.
Это она всегда просила Мэнни улучшить условия на рабочем месте, или возражала, когда он вводил перемены к худшему, например, пытался заставить их самих оплачивать заточку ножниц. Сама того не сознавая, она, кажется, взяла на себя ту роль, которую в Эйбрауэне играл ее отец.
Три последних часа рабочего дня показались Этель самыми тяжелыми. Ныла поясница, а от ярких ламп разболелась и голова.
Но когда часы пробили семь, ей не хотелось идти домой. Мысль, что придется весь вечер провести в одиночестве, ее угнетала.
Когда Этель только приехала в Лондон, на нее обратили внимание несколько молодых людей. Никто из них ей особенно не нравился, но она соглашалась пойти в кино, мюзик-холл, на концерт или провести вечер в пабе, а с одним даже целовалась, но без особого чувства. Однако когда стало заметно, что она беременна, все они потеряли к ней интерес. Одно дело - хорошенькая девчонка, и совсем другое - женщина с ребенком.
К счастью, сегодня должно было состояться собрание лейбористской партии. Вскоре после покупки дома Этель вступила в олдгейтскую ячейку Независимой партии лейбористов. Она часто думала, что бы сказал отец, если бы узнал. Может, захотел бы выгнать из партии, как выгнал из своего дома? Или был бы доволен в глубине души? Но этого она, должно быть, никогда не узнает.
Выступать должна была Сильвия Панкхерст, одна из лидеров движения суфражисток. Война внесла разлад в знаменитую семью Панкхерст. Мать, Эммелин, считала, что на время воины следует прекратить борьбу за права женщин. Одна дочь, Кристабель, поддерживала мать, но другая, Сильвия, порвала с ними отношения и продолжила борьбу. Этель была на стороне Сильвии: в военное время женщин угнетали не меньше, чем в мирное, и пока у них не будет права голоса, справедливости им не добиться.
Выйдя на улицу, Этель попрощалась с остальными. В свете газовых фонарей спешили домой рабочие, забегали в магазины покупатели за едой на вечер, а любители ночной жизни отправлялись на поиски развлечений. Теплом и весельем пахнуло из открывшейся двери паба "Гусь и пес". Этель понимала женщин, проводивших вечера в таких местах. Многим в пабе было уютнее, чем в собственном доме: здесь у них была веселая компания, и горе они заливали глотком эля или чего покрепче.
Бакалейная лавка Липмана, что возле паба, была закрыта: ее разгромили хулиганы-патриоты из-за якобы немецкой фамилии хозяина, и теперь окна и двери были заколочены. На самом деле хозяином лавки был еврей из Глазго, а его сын служил в шотландской легкой пехоте.
Этель села в конку. Ехать было всего две остановки, но она слишком устала, чтобы идти пешком.
Собрание должно было состояться в доме молитвы "Голгофа", где находилась клиника Мод. Когда Этель только приехала в Лондон, она направилась в Олдгейт, потому что это был единственный район Лондона, название которого она слышала, но зато уж о нем Мод говорила много.
Зал был ярко освещен настенными газовыми светильниками, а в центре стояла угольная печка, согревая промозглый воздух. Напротив стола и кафедры были выставлены ряды дешевых складных стульев. Этель поприветствовал Берни Леквиз - трудолюбивый и аккуратный до педантичности человек с добрым сердцем. У него был встревоженный вид.
- Заявленного выступающего не будет, - сказал он.
- А что же делать? - спросила Этель и оглядела зал. - Уже полсотни человек собралось…
- Обещали прислать замену, но я даже не знаю, что эта женщина из себя представляет. Она даже не член партии.
- А как ее зовут?
- Леди Мод Фицгерберт, - сказал Берни и недовольно добавил: - Может быть, из той самой семьи, что владеет угольными шахтами.
Этель рассмеялась.
- Надо же! - сказала она. - Я у них работала.
- И как она, хороший оратор?
- Понятия не имею.
Этель стало интересно. Она не видела Мод с того памятного вторника, когда та сочеталась браком с Вальтером фон Ульрихом, а Великобритания объявила Германии войну. Платье, купленное Вальтером, Этель хранила - оно висело в шкафу, заботливо обернутое бумагой. Платье было из розового шелка, с прозрачной накидкой, и вещи прекраснее у Этель не было никогда. Конечно, сейчас она бы в него не влезла. К тому же ведь не на собрания его носить. И шляпка к нему была, а на шляпной коробке значился адрес солидного магазина на Бонд-стрит.