VI
29 июня Эдит Голт приняла предложение Вильсона. В июле президент на некоторое время вернулся в Белый дом.
- Мне придется на несколько дней съездить в Вашингтон, - сказал Гас Ольге, идя с ней по буффальскому зоопарку.
- А на сколько?
- На столько, сколько понадобится моему президенту.
- Как это чудесно!
- У меня лучшая работа на свете, - кивнул Гас. - Но при этом я себе не принадлежу. Если отношения с Германией будут обостряться, возможно, я вернусь в Буффало не скоро.
- Нам будет вас не хватать.
- А мне будет не хватать вас, Ольга. Мы с вами так сдружились за то время, что я здесь… - Они катались на лодке по озеру в парке Делавэр, купались на Кристал Бич, плавали на пароходе вверх по реке к Ниагарскому водопаду и через озеро на канадскую сторону, играли в теннис почти каждый день - всегда в компании молодых людей и под присмотром как минимум одной чьей-нибудь бдительной мамы. Сегодня их сопровождала госпожа Вялова - она шла немного позади, беседуя с Чаком Диксоном.
- Вы даже не представляете, как мне будет вас не хватать, - сказал Гас. Ольга улыбнулась, но ничего не ответила.
- Это лето - самое счастливое в моей жизни! - сказал Гас.
- И в моей, - ответила она, вертя в руках зонтик в бело-красный горошек.
Это привело Гаса в восторг, хоть он и не был уверен, что именно благодаря его обществу это лето стало для нее столь счастливым. Он по-прежнему ее не понимал. Казалось, она всегда была рада его видеть, ей было приятно беседовать с ним часами. Но он не видел ни намека на то, что ее отношение к нему может быть не просто дружеским. Конечно, ни одна уважающая себя девушка не должна позволять молодому человеку заметить свои чувства - во всяком случае, до обручения, - но Гасу было неспокойно. Может быть, потому она и казалась ему столь притягательной.
Он вспомнил, с какой недвусмысленной ясностью говорила с ним о своих желаниях Кэролайн Вигмор. Он много думал о Кэролайн - в его жизни это была единственная женщина, которую он любил до Ольги. Но Кэролайн была замужней женщиной, а Ольга - невинной девушкой, которую всю жизнь ограждали от дурных влияний.
Гас остановился перед медвежьей клеткой, и, взглянув через стальные прутья, они увидели сидящего на корточках и глядящего на них маленького коричневого медвежонка.
- Интересно, могла бы вся наша жизнь быть такой же счастливой? - сказал Гас.
- Почему бы и нет? - отозвалась Ольга.
Понимать ли это как поощрение? Он взглянул на нее. Она не ответила на его взгляд, наблюдая за медвежонком. Гас всмотрелся в ее голубые глаза, мягкую линию розовой щеки, нежную шею.
- Если бы я был Тицианом, я бы нарисовал вас, - сказал он.
Мимо прошли ее мать и Чак - и пошли дальше, оставив Гаса с Ольгой позади. Большего уединения у них не будет.
Она наконец посмотрела на него, и ему показалось, что в ее глазах он увидел что-то похожее на нежность. Это его обнадежило. "Если это смог сделать президент, овдовевший меньше года назад, я тем более смогу!" - подумал он.
- Ольга, я люблю вас, - сказал он.
Она ничего не ответила, но продолжала смотреть на него.
Он почувствовал ком в горле. Опять он не мог понять, о чем она думает.
- Есть ли у меня надежда… - сказал он. - Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь тоже полюбите меня?
Затаив дыхание, он умоляюще смотрел ей в лицо. Сейчас его жизнь была в ее руках.
Наступило долгое молчание. О чем она думает? Оценивает, годится ли он в мужья? Или просто не может сразу принять решение, которое изменит всю ее жизнь?
Наконец она улыбнулась и сказала:
- Да.
Он едва мог поверить в это.
- Правда?
Она радостно рассмеялась.
- Правда.
Он взял ее за руку.
- Вы любите меня?
Она кивнула.
- Мне нужно это услышать.
- Да, Гас, я люблю вас.
Он поцеловал ее руку.
- Прежде чем ехать в Вашингтон, я поговорю с вашим отцом.
- Кажется, я знаю, что он вам ответит.
VII
Утром Гас явился в офис Джозефа Вялова и официально попросил руки его дочери. Вялов объявил, что счастлив это слышать. И несмотря на то, что Гас не ждал иного ответа, он почувствовал неописуемую радость.
Гас уже отправлялся в Вашингтон, и ему нужно было спешить на вокзал, на поезд, так что отпраздновать помолвку договорились сразу после его возвращения. К тому же Гас был рад предоставить подготовку к свадьбе своей матери и миссис Вяловой.
Войдя стремительным шагом на центральный вокзал, он столкнулся с выходившей на улицу Розой Хеллмэн. На ней была красная шляпка, в руке - небольшой саквояж.
- Здравствуйте, - сказал он. - Вы позволите вам помочь?
- Благодарю, не нужно, он легкий, - сказала она. - Я уезжала всего на пару дней. Ездила на собеседование в одно информационное агентство.
- Насчет работы репортера? - спросил он, подняв бровь.
- Да, и меня взяли.
- Поздравляю! Простите мое удивление - я не думал, что эти агентства берут репортеров-женщин.
- Это хоть и не часто, но бывает. "Нью-Йорк таймс" впервые приняла на работу репортера-женщину в 1869 году. Ее звали Мария Морган.
- Что вы будете делать?
- Помогать их вашингтонскому корреспонденту. Дело в том, что из-за личной жизни президента они решили, что в Вашингтоне нужна женщина. От мужчин вряд ли дождешься романтических историй.
Интересно, подумал Гас, сказала ли она им о своем знакомстве с одним из приближенных Вильсона. Наверняка: скрытностью репортеры не отличались. Без сомнения, это и помогло ей получить работу.
- А я возвращаюсь, - сказал он. - Думаю, мы еще увидимся.
- Надеюсь.
- А у меня тоже хорошие новости, - радостно сообщил он. - Я сделал предложение Ольге Вяловой - и она его приняла. Скоро мы поженимся.
Она смерила его долгим взглядом и сказала:
- Ну и дурак!
Даже если бы она дала ему пощечину вряд ли это потрясло бы его больше. Он замер.
- Да вы просто идиот! - сказала она и пошла прочь.
VIII
Еще двое американцев погибли девятнадцатого августа, когда немцы торпедировали еще один большой английский корабль, "Арабик".
Гасу было жаль погибших, но еще больше его ужасало то, что Америку неотвратимо затягивало в европейский конфликт. Он чувствовал, что президент на грани. Гас хотел, чтобы его свадьба состоялась в мире счастливом и спокойном; будущее, оскверненное хаосом, жестокостью и разрухой войны, его страшило.
Следуя указаниям Вильсона, Гас сообщил нескольким репортерам - не для печати, - что президент готов порвать дипломатические отношения с Германией. В то же время новый госсекретарь пытался договориться до чего-нибудь с германским послом, графом Иоганном фон Берншторффом.
Все может обернуться очень плохо, думал Гас. Германия может понять, что Вильсон блефует, и бросить ему вызов. И что он будет делать? Вильсон сказал Гасу, что разрыв дипломатических отношений вовсе не обязательно должен привести к войне. У Гаса же было ужасное чувство, что положение стало критическим и его невозможно контролировать.
Но кайзер не хотел воевать с Америкой и, к огромному облегчению Гаса, расчет Вильсона оказался верным. В конце августа Германия обещала не атаковать без предупреждения пассажирские корабли. Этого было мало, но все же достаточно, чтобы ситуация вышла из тупика.
Американские газеты, не вдаваясь в подробности, устроили восторженную шумиху. Второго сентября Гас торжествующе зачитал Вильсону отрывок из хвалебной статьи в нью-йоркской газете "Ивнинг пост":
- "Не мобилизуя войск, не снаряжая флот, а одной лишь непоколебимой настойчивостью в защите правого дела он вынудил сдаться самую гордую, надменную и лучше всех вооруженную армию".
- Ну, они еще не сдались, - сказал президент.
IX
Однажды вечером в конце сентября Левку схватили, притащили на склад, сорвали одежду и связали руки за спиной. Потом из своего кабинета вышел Вялов.
- Ах ты пес! - сказал он. - Пес поганый!
- Что я сделал? - умоляюще воскликнул Левка.
- Ты знаешь, что ты сделал, кобель бешеный!
Левка пришел в ужас. Ему не выкрутиться, если Вялов не станет его слушать.
Вялов снял пиджак и закатал рукава сорочки.
- Неси, - сказал он. Норман Найэл, худосочный бухгалтер, ушел в кабинет и вернулся с бичом.
Левка уставился на бич. Обычный бич, каким в России секли преступников. Длинная деревянная рукоятка, три кожаных хвоста, у каждого на конце - свинцовый шарик. Левку никогда не секли, но он видел, как пороли за мелкие кражи или за блуд - в деревнях это было распространенное наказание. В Санкт-Петербурге эту меру применяли и против политических преступников. Двадцать ударов могли оставить человека калекой, сто - убить.
Вялов, все еще в жилете с золотой цепочкой для часов, поднял бич. Найэл хихикнул. Илья и Тео смотрели с интересом.
Левка съежился, хлыст взмыл в воздух со страшным свистом, рассек шею и плечи, и он закричал от боли.
Вялов снова взмахнул хлыстом. На этот раз было еще больнее.
Левка сам не мог поверить, что оказался таким дураком. Лишить девственности дочь такого могущественного и жестокого человека! О чем он думал? Почему он никогда не может справиться с похотью?
Вялов снова поднял бич. На этот раз Левка рванулся, пытаясь избежать удара. Его коснулись лишь концы хвостов, но тоже причинили мучительную боль, впившись в тело, и он снова закричал.
Бич в руке Вялова вновь поднялся и пошел вниз, остановился на полпути, когда Левка дернулся, и ударил по ногам. Левка увидел текущую из порезов кровь. Когда Вялов хлестнул опять, Левка отчаянно рванулся, но тут же снова упал. Лежа навзничь, он чувствовал, как силы его оставляют. Вялов снова хлестнул его - теперь по животу и бедрам. Левка перекатился на живот - от боли и ужаса он не мог подняться на ноги, но бич продолжал движение. Он собрался с силами, чтобы ползти, но поскользнулся в собственной крови, и на него снова обрушился хлыст. Он уже не кричал: воздуха не хватало. Он подумал, что Вялов решил запороть его до смерти. Как ему хотелось потерять сознание!
Но Вялов ему этого не позволил. Тяжело дыша, он бросил бич.
- Следовало бы тебя убить, - сказал он, отдышавшись, - но нельзя.
Этого Левка не понял. Он лежал в собственной крови, ошеломленно глядя на своего мучителя.
- Она беременна, - сказал Вялов.
Мысли путались от боли и страха, но Левка попытался вспомнить. Они же пользовались презервативами. В Америке в больших городах купить их было легко, и Левка всегда надевал презерватив - конечно, кроме того, первого раза, когда все случилось неожиданно. И еще однажды она позвала его в дом, когда никого не было, и они барахтались на широкой кровати в комнате для гостей. И еще один раз - в саду, когда стемнело…
Хотя на самом деле - не один раз, понял он.
- Она должна была выйти замуж за сына сенатора Дьюара, - сказал Вялов, и Левка услышал в его хриплом голосе не только ярость, но и горечь. - Мой внук мог бы стать президентом…
Левке было тяжело сейчас думать, но он понял, что свадьба не состоится. Как бы он ее ни любил, Гас Дьюар никогда не женится на женщине, у которой будет чужой ребенок. Если только…
- Ребенка может и не быть… - с трудом прохрипел Левка. - Есть же доктора в городе…
Вялов схватился за бич, и Левка сжался в комок.
- Даже не думай! - заорал Вялов. - Это против воли Божьей!
Это Левку поразило. Каждое воскресенье он возил Вялова с семьей в церковь, но считал его религиозность напускной. Вялов жил по законам преступного мира, где правит жестокость. И при этом слышать не мог об абортах! Левке захотелось спросить, неужели церковь разрешает избивать людей и давать взятки.
- Ты хоть понимаешь, какое унижение меня ждет из-за тебя? - сказал Вялов. - Все газеты в городе уже сообщили о свадьбе! - Его лицо покраснело и голос перешел в рев. - Что я скажу сенатору Дьюару? Я уже назначил день свадьбы! Договорился с поставщиками! Приглашения напечатаны и лежат в типографии! Представляю, как посмеется надо мной эта надменная старая грымза миссис Дьюар! И все из-за какого-то вонючего придурка!
Он вновь замахнулся кнутом, но в ярости отбросил его прочь.
- Нельзя тебя убивать… - Он повернулся к Тео. - Тащите это дерьмо к врачу. Пусть подлатает. Это будущий муж моей дочери.
Глава шестнадцатая
Июнь 1916 года
- Сынок, мы можем поговорить? - спросил отец.
Билли ушам не поверил. Уже почти два года, с тех самых пор, как Билли перестал ходить в "Вифезду", они практически не разговаривали. В маленьком домике на Веллингтон-роу всегда чувствовалось напряжение. Билли уже забыл, как это бывает, когда на кухне звучат тихие голоса, ведущие спокойную беседу. Да хоть бы и громкие, повышенные в жарком споре, как часто случалось. В немалой мере именно из-за этой тяжелой атмосферы Билли и пошел в армию.
Отец говорил почти робко. Билли внимательно глянул на него. Лицо отца выражало то же: не раздражение, не вызов, лишь мольбу.
Но Билли не собирался идти у него на поводу.
- Зачем? - сказал он.
Отец уже открыл рот, чтобы бросить в ответ резкость, но сдержался.
- Я поддался гордыне, - сказал он. - Это грех. Возможно, ты тоже поддался гордыне, но это дело твое и Господа, и для меня не оправдание.
- Чтобы это понять, тебе понадобилось два года.
- Мне понадобилось бы еще больше, если бы ты не уходил на войну.
Билли и Томми записались в армию в прошлом году, прибавив себе лет. Их взяли в Восьмой батальон "Валлийских стрелков", который назвали Эйбрауэнским землячеством. Батальон земляков - нечто новое. Люди из одного города оставались вместе, обучались военному делу и потом воевали бок о бок с теми, с кем вместе росли. Это должно было поднять воинский дух.
Отделение Билли обучали год, - в основном в новом лагере под Кардиффом. Билли занятия нравились. Легче, чем добывать уголь, и намного безопасней. Конечно, было скучновато - "заниматься" часто означало просто ждать чего-то - но кроме этого были занятия спортом, игры и товарищеские отношения парней, привыкающих к новому образу жизни. Как-то, когда ему долго было нечем заняться, он взял случайно подвернувшуюся книжку - это оказался Шекспировский "Макбет" - и, к своему удивлению, обнаружил, что стихи на удивление хорошие, а сюжет захватывающий. Человеку, проведшему так много часов за изучением протестантской Библии семнадцатого века, язык Шекспира не казался сложным. Потом он прочел полное собрание сочинений, перечитывая некоторые пьесы по нескольку раз.
Теперь подготовка окончена, и "землякам" перед отъездом во Францию дали двухдневный отпуск. Отец, понимая, что может никогда больше Билли не увидеть, впервые за это время с ним заговорил.
Билли посмотрел на часы. Он заглянул домой попрощаться с мамой. Эти два дня он собирался провести в Лондоне с Этель и ее квартиранткой. Милое личико Милдред с розовыми губками и заячьими зубками запало ему в душу, хотя ее: "Ебеныть, так ты Билли?" - и поразили его. На полу у двери стоял ранец, собранный и готовый к отъезду.
- Мне бы успеть на поезд, - сказал он.
- Поедешь на следующем, - сказал отец. - Сядь, Билли. Прошу тебя.
Билли чувствовал себя неловко, когда отец был в таком настроении. Отец мог метать громы и молнии, говорить презрительно или едко - но все это были проявления силы. Билли не хотел видеть его в минуты слабости.
Дед, как обычно, сидел на своем стуле и слушал.
- Не торопись, Билли, - сказал он. - Дай отцу поговорить с тобой.
- Ну ладно, - сказал Билли и сел за стол.
С кухни пришла мать.
Несколько секунд все молчали. Билли подумал, что может никогда больше не вернуться в этот дом. Теперь, после лагеря, он впервые заметил, что домик у них маленький, а комнаты темные. От угольной пыли и кухонных запахов дышать было тяжело. Но самое главное - после лагеря он вдруг понял, именно из-за того, что в родительском доме его держали в строгости, он слишком многого не знал и не понимал. И все же ему было грустно уезжать. Он расставался не только с местом, но и с жизнью, которую вел. Здесь все было просто. Он верил в Бога, слушался отца, доверял приятелям в шахте. Владельцы шахты были злыми, профсоюз защищал шахтеров, а социализм обещал светлое будущее. Но жизнь не так проста. Возможно, он еще вернется на Веллингтон-роу, но ему никогда уже не стать прежним мальчишкой.
Отец молитвенно сложил руки, закрыл глаза и сказал:
- Господи, помоги рабу твоему быть смиренным и кротким, как Иисус! - Потом, открыв глаза, он спросил: - Билли, зачем ты это сделал? Зачем пошел в армию?
- Потому что мы ведем войну, - сказал Билли. - Хочешь не хочешь - сражаться кому-то надо.
- Но разве ты не понимаешь… - Отец замолчал и примирительно поднял ладони. - Давай начнем с начала. Ты же не веришь тому, что читаешь в газетах, что немцы - злодеи, насилующие монашек, ведь нет?
- Нет, - сказал Билли. - Все, что газеты писали про шахтеров, было ложью, так что и написанное про немцев - вряд ли правда.
- Мне представляется, что это война капиталистов, к рабочему классу не имеющая отношения, - сказал отец. - Но ты можешь со мной не согласиться.
Усилия отца быть терпимым произвели впечатление на Билли. Никогда еще он не слышал от отца: "Ты можешь со мной не согласиться".
- Я знаю о капитализме немного, но, думаю, ты прав. Только все равно Германию нужно остановить. Они думают, что должны править миром!