Рассыльный подошел к Минни Понти. Она не вскрикнула, но по ее лицу заструились слезы.
- Который? - сказала она хрипло. - Джой или Джонни?
- Не знаю, миссис Понти, - сказал Джерэнт. - Надо прочитать, это написано внутри.
Она разорвала конверт.
- Я ничего не вижу! - воскликнула она. Миссис Понти вытерла глаза, пытаясь осушить их от слез, и снова посмотрела. - Джузеппе Мой маленький Джой погиб. Бедный мой мальчик!
Миссис Понти жила почти в самом конце улицы. С колотящимся сердцем Этель ждала, пойдет ли Джерэнт к дому Уильямсов. Жив Билли или нет?
Мальчик отвернулся от плачущей миссис Понти, поднял голову и увидел стоявших через дорогу отца, маму и деда Этель. Они смотрели в напряженном ожидании. Он заглянул в сумку.
- По Веллингтон-роу все, - сказал он.
Этель едва не лишилась чувств. Билли жив.
Она взглянула на родителей. Мама плакала. Дед пытался раскурить свою трубку, руки у него дрожали.
Отец смотрел на нее. С каким чувством - она понять не могла лишь понимала, что он взволнован.
Он шагнул к ней.
Не много, но ей было достаточно. С Ллойдом на руках она бросилась к отцу.
Он обнял обоих.
- Билли жив, - сказал он. - И вы тоже…
- Пап, - проговорила она, - прости меня, что я так подвела тебя…
- Ничего, - сказал он, - ничего… - Он погладил ее по спине, как в детстве, когда ей случалось упасть и разбить коленку. - Ну, все, все… Уже все хорошо.
III
Этель знала, что межконфессиональная служба была в Эйбрауэне редким явлением. Для валлийцев религиозные расхождения никогда не были незначительной темой. Одна конфессия отказывалась отмечать Рождество - на том основании, что в Библии отсутствует указание на дату рождения Христа. Другие запрещали своей пастве голосовать на выборах, потому что апостол Павел писал: "Наше же жительство - на небесах". И никто не хотел молиться вместе с людьми, которые с ними не согласны.
Однако после "дня телеграмм" эти различия стали казаться совсем незначительными.
Эйбрауэнский пастор, преподобный Томас Эллис-Томас предложил устроить совместную панихиду Когда все телеграммы были доставлены, выяснилось, что погибли двести одиннадцать человек, а так как сражение продолжалось, теперь каждый день приходило одно-два печальных известия. На каждой улице была хотя бы одна семья, потерявшая близкого. В тесных рядах шахтерских лачуг на каждые несколько ярдов приходилось одно горе.
С предложением англиканского священника согласились и методисты, и баптисты, и католики. Меньшие группы, возможно, предпочли бы держаться особняком: баптисты, свидетели Иеговы, адвентисты Седьмого Дня и церковь Вифезда. Этель видела, что отца терзают сомнения. Но никому не хотелось остаться в стороне от того, что обещало быть самым ярким религиозным событием в истории городка, и в конце концов согласились участвовать все. В Эйбрауэне не было синагоги, но в числе погибших был юный Джонатан Голдман, и горстка иудеев решила тоже прийти, хотя в отношении их религии никаких знаков вежливости делать не собирались.
Службу назначили на половину третьего в воскресенье. Она должна была состояться в городском парке. По распоряжению городского совета построили помост, на котором должны были стоять духовные лица. Был ясный солнечный день, и пришло около трех тысяч человек.
Этель всматривалась в толпу. Вон Персиваль Джонс в цилиндре. Теперь он был не только мэром города, но еще и членом парламента. Он значился почетным командиром "Эйбрауэнского землячества" и стоял во главе призывной комиссии. С ним было еще несколько директоров "Кельтских минералов". Как будто они имеют хоть какое-то отношение к погибшим, горько подумала Этель. Появился Малдвин Морган с женой, но они-то имели на это право, ведь их сын Роланд погиб.
А потом она увидела Фица.
Сначала она его не узнала. Она заметила графиню Би - в черном платье и шляпке, за ней следовала нянька, несшая в корзинке юного виконта Эйбрауэнского, ребенка одного с Ллойдом возраста. Рядом с Би шел человек на костылях. Его левая нога была в гипсе, голова замотана бинтами, закрывавшими левый глаз. Этель задержала на нем взгляд - и вдруг поняла, что это Фиц, и потрясенно вскрикнула.
- Что случилось? - спросила мама.
- Взгляни на графа!
- А разве это он?.. Ах, и правда! Бедняга…
Этель не могла оторвать от него глаз. Она больше его не любила, слишком жестоко он с ней поступил. Но не могла смотреть на него равнодушно. Она целовала когда-то это лицо под бинтами, гладила стройное, сильное тело, теперь так ужасно искалеченное. Он был тщеславным человеком, - и это самая простительная из его слабостей, - и она понимала, что намного больше, чем от ран, он страдает от стыда при каждом взгляде в зеркало.
- Почему же, интересно, он не остался дома? - удивилась мама. - Никто бы его не осудил.
- Он слишком гордый, - покачала головой Этель. - Это же он вел их на смерть. Он не мог не прийти.
- Ты хорошо его знаешь, - сказала мама, взглянув на Этель так, что той пришло в голову: уж не догадывается ли она, как было на самом деле? - Но я думаю, он хочет показать людям, что аристократы тоже пострадали.
Этель кивнула. Мама была права. Фиц был надменным и властным, но как ни странно, он страстно желал, чтобы простой народ его уважал.
К Этель подошел сын мясника, Дэй Окорочок. Это был невысокий человечек в ладном костюме.
- Как здорово, что ты вернулась в Эйбрауэн, - сказал он.
- Как твои дела, Дэй? - спросила она.
- Спасибо, прекрасно. Завтра в кино новый фильм с Чарли Чаплиным. Тебе нравится Чарли Чаплин?
- У меня нет времени ходить в кино.
- А то, может, оставишь малыша с мамой завтра вечером и сходишь со мной?
Когда-то они ходили в кинотеатр "Пэлас синема" в Кардиффе, и он залезал ей под юбку. Это было давно, но, судя по его взгляду, он не забыл.
- Нет, Дэй, спасибо, - твердо ответила она.
Он не собирался так легко сдаваться.
- Сейчас я в шахте, - сказал он, - но когда отец уйдет на покой, буду работать вместо него.
- Я уверена, ты прекрасно справишься.
- Некоторые и не взглянули бы на женщину с ребенком, - сказал он, - но я не такой.
Это прозвучало несколько снисходительно, но Этель решила не обижаться.
- До свидания, Дэй. Мне было очень приятно, что ты меня пригласил.
Он печально улыбнулся.
- Ты по-прежнему самая красивая девчонка, какую я только видел.
Он коснулся пальцами шляпы и отошел.
- Чем он тебе не нравится? - возмутилась мама. - Тебе нужен муж, а это - просто находка!
Так чем же он ей не нравился? Низковат, правда, зато обаятелен. У него обеспеченное будущее, и он готов заботиться о чужом ребенке. Этель сама не знала, почему так уверена, что ей незачем идти с ним в кино. Неужели в глубине души она до сих пор думает, что слишком хороша для Эйбрауэна?
Впереди стоял ряд стульев для самых важных гостей. Фиц и Би заняли свои места рядом с Персивалем Джонсом и Малдвином Морганом, и служба началась.
Этель в общих чертах принимала христианскую религию. Она считала, что Бог существует, но верила, что он обладает большим здравомыслием, чем полагает ее отец. Его категорическое неприятие утвержденных конфессий трансформировалось у нее в нелюбовь к статуям, фимиаму и латыни. В Лондоне она от случая к случаю ходила по воскресеньям на утреннюю службу в дом молитвы "Голгофа" - главным образом потому, что пастор был убежденным социалистом и предоставил помещения своей церкви для клиники Мод и собраний партии лейбористов.
Органа в парке, конечно, не было, пуританам нечем было возмущаться. Этель от отца знала, что все спорили, чей будет хор - это имело большое значение, в этом городе даже большее, чем вопрос, кто будет проводить службу. В конце концов предпочтение было отдано мужскому хору Эйбрауэна, руководитель которого не проявил себя ярым приверженцем какой-либо определенной церкви.
Начали с "Не shall feed His flock like a shepherd" ("Как пастырь Он будет пасти стадо Свое") Генделя - это был один из любимых псалмов прихожан, со сложной мелодией, которую молящиеся выводили безукоризненно. Слушая, как звенят над парком слова "агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей", выпеваемые сотнями голосов, Этель почувствовала, как не хватало ей этой волнующей музыки в Лондоне.
Католический священник прочел на латыни 129-й псалом, De Profundis. Он кричал изо всех сил, но последние ряды его едва слышали. Англиканский пастор прочел заупокойную службу. Дилис Джонс, юноша из методистов, спел гимн Чарльза Уэсли. Баптистский пастор прочел пятнадцатую главу из 1-го Послания коринфянам с двадцатой строфы до конца.
Все независимые общины должен был представлять один священник, и выбор пал на отца Этель. Он начал с того, что прочел одну строфу из "Послания к римлянам": "Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас". У отца был сильный голос, и он далеко разносился по парку.
Этель гордилась им. Его нынешняя роль признавала за отцом положение одного из самых влиятельных людей в городе, духовного и политического лидера. И выглядел он отлично: Мама купила ему новый черный галстук - шелковый, в магазине Гуина Эванса в Мертире.
Он говорил о воскресении и жизни после смерти, и внимание Этель стало рассеиваться: все это она много раз уже слышала. Она предполагала, что жизнь после смерти есть, но до конца уверена не была. Как бы там ни было, она выяснит это достаточно скоро.
Заметив в толпе оживление, она подумала, что отец, должно быть, отошел от обычного круга тем.
- Когда наша страна принимала решение вступить в войну, - услышала она, - я надеюсь, каждый член парламента прислушался к голосу своей совести - и искренне, с молитвой в душе, обратился к Господу, чтобы Он наставил его на путь истинный. Но кто избрал этих людей в парламент?
"Значит, папа сейчас перейдет на политику, - подумала Этель. - Теперь у англиканского пастора будет не такой самодовольный вид".
- Каждый в этой стране может быть призван на военную службу. Но далеко не каждый имеет право участвовать в принятии решения, воевать стране или нет.
В толпе раздались одобрительные возгласы.
- Закон не дает права голосовать половине мужчин этой страны!
- И никому из женщин! - громко сказала Этель.
- А ну-ка тише! - одернула ее мама. - Выступает отец, а не ты!
- Первого июля на берегах Соммы погибло более двухсот жителей Эйбрауэна. И мне сказали, что общее число пострадавших граждан Великобритании перевалило за пятьдесят тысяч!
Толпа в ужасе ахнула. Немногим была известна эта информация. Отец узнал ее от Этель. А Мод сказали друзья в военном министерстве.
- Пятьдесят тысяч, из которых двадцать тысяч погибли, - продолжал отец. - А бои продолжаются. День за днем все новые мальчишки отправляются на бойню. - В толпе раздались протестующие голоса, заглушенные криками согласия. Отец поднял руку, ожидая тишины. - Я не предлагаю искать виноватых. Я говорю лишь, что если людям отказано в праве решать, быть войне или нет, то такая бойня - это неправильно!
Пастор шагнул вперед, пытаясь остановить отца. На помост безуспешно попытался вскарабкаться Персиваль Джонс.
Но отец уже почти закончил.
Рядом с отцом сейчас стояли несколько человек. Они спорили, но отец говорил, заглушая все остальные голоса.
- Мы никогда больше не станем вести войну по воле меньшинства! - гремел он. - Никогда! Никогда! Никогда!
Глава девятнадцатая
Июль - октябрь 1916
Ковель был небольшим пересадочным пунктом на западе России, в бывшей Польше, у старой границы с Австро-Венгрией. Сборный пункт русской армии находился в двадцати километрах к востоку от города, на берегах реки Стоход. Вокруг простирались сплошь болота, сотни миль болот с петляющими между ними тропками. Григорий нашел клочок земли посуше и отдал своему отделению приказ ставить лагерь. Палаток не было: три месяца назад в Пинске майор Азов продал все до единой на швейную фабрику. Он сказал, что летом палатки не нужны, а к зиме они все равно погибнут.
Каким-то чудом Григорий был все еще жив. Он стал сержантом, а его друг Исаак - капралом. Несколько человек призыва 1914 года, что остались в живых, почти все стали унтер-офицерами. Батальон Григория переформировали, прислали пополнение - и снова от него осталась десятая часть. Их отправляли то на один участок, то на другой - куда угодно, только не домой.
За последние два года Григорию не раз доводилось убивать: из винтовки, штыком или ручной гранатой, и часто люди были так близко, что он хорошо видел, как они умирают. Некоторым из его солдат убитые ими снились в кошмарах - но только не Григорию. Он родился в деревне, мир был к нему жесток, а оставшись сиротой, он выжил на улицах Санкт-Петербурга… Нет, ему не снились кошмары об убитых.
Что его бесило - это глупость, бессердечие и корыстолюбие офицеров. Теперь, когда ему пришлось жить и сражаться рядом с представителями высшего класса, он стал революционером. И вместе с Исааком вступил в партию большевиков.
Ему нужно было выжить. Кроме него, заботиться о Катерине больше некому.
Он писал ей регулярно; случалось, и от нее получал письма, написанные четким почерком школьницы, со множеством ошибок и помарок. Он хранил их все до единого в своем вещмешке, связав в аккуратную стопку, а когда письма долго не приходили, перечитывал старые.
В самом первом она написала о рождении мальчика, которого назвала Владимиром… Как мечтал Григорий его увидеть! Брата в младенчестве он помнил отлично. Интересно, унаследовал ли Вовка обаятельную улыбку маленького Левки? Но сейчас-то он уже подрос, наверняка уже ходит и произносит первые слова. Григорию хотелось, чтобы малыш поскорее научился говорить "дядя Гриша".
Он часто вспоминал ту ночь, когда Катерина пришла к нему в постель. В мечтах он иногда не прогонял ее, а заключал в объятия, целовал большой красивый рот, любил ее. Но на самом-то деле даже в мечтах не забывал, что ее сердце отдано брату.
О Левке, уехавшем более двух лет назад, Григорий ничего не знал. Он боялся, не случилось ли с тем в Америке какого несчастья. Левка и в России часто попадал в передряги, но ему всякий раз удавалось выйти сухим из воды. Проблема коренилась в воспитании: они жили впроголодь, и при этом Григорий был неважной заменой родителям, он не мог держать брата в узде. Сейчас Григорий жалел, что не был с братом построже, но ведь он и сам тогда нуждался в чьей-то опеке.
Кроме Григория, о Катерине и ее ребенке позаботиться было некому. И он твердо решил остаться в живых - несмотря на хаос и бессилие русской армии, - чтобы когда-нибудь вернуться к Катерине и Вовке.
Командовал войсками здесь генерал Брусилов - в отличие от большинства генералов-придворных, это был настоящий солдат. Под его командованием русские войска значительно продвинулись в июне, заставив австрийцев в беспорядке отступить. В тех случаях, когда приказы командования имели смысл, Григорий и его ребята сражались отважно. В остальных они вели себя осторожно, не желая глупо погибать. Григорий в этом поднаторел, и наградой ему была преданность его отделения.
В июле продвижение русских войск замедлилось: как всегда, его тормозила нехватка припасов. В качестве пополнения сейчас прислали гвардию. Это была элита, самые высокие и бравые солдаты. В отличие от остальной армии, у них была прекрасная форма - темно-зеленая с золотым галуном - и новые сапоги. Но командир у них никуда не годился - этот тоже был из придворных, генерал Безобразов. Григорий чувствовал, что, несмотря на свое доблестное войско Безобразов Ковель не возьмет.
На рассвете явился майор Азов с приказом. Это был высокий дородный человек в тесно сидящей форме, и его глаза, несмотря на раннее утро, были привычно красны. Его сопровождал лейтенант Кириллов. Лейтенант собрал сержантов и отдал приказ, перейдя реку вброд, идти тропами через болото на запад. Австрийцы расположились на болоте, но без окопов: местность была слишком топкой.
Григорий почувствовал, что их ждет беда. Австрийцы будут лежать в засаде, в хороших укрытиях - у них была возможность подготовиться. А русские, сосредоточенные на узкой тропе, не смогут быстро двигаться по болоту. Их перебьют.
В довершение всего, было мало патронов.
- Ваша честь, - сказал Григорий, - нам бы пополнить запас патронов.
Азов двигался очень живо для такого здоровяка. Он неожиданно съездил Григорию по зубам. Вспышка боли обожгла рот, и Григорий упал.
- Это тебе урок, чтобы держал язык за зубами! - сказал Азов. - Патроны получите, когда командир распорядится. - И повернулся к остальным. - Цепью - стройсь! По сигналу - вперед!
Григорий поднялся. Во рту он чувствовал кровь. Осторожно потрогав лицо, он понял, что лишился переднего зуба. Он проклял свою беспечность: он стоял слишком близко к командиру, а ведь всем известно, что они распускают руки по малейшему поводу. Ему еще повезло, что в руках у Азова не было ружья, а то получил бы по зубам прикладом.
Он созвал своих и построил в неровную шеренгу. Азов послал его отделение вперед, и они должны были идти в первых рядах.
Сойдя с берега, он принялся вброд переходить реку, и все тридцать пять солдат последовали за ним. Вода была холодная, но погода стояла солнечная и теплая. Григорий шел медленно, его солдаты - тоже, держась за ним и ожидая, что он будет делать.
Река Стоход была широкая и мелкая, и они перешли на другой берег, намокнув лишь по пояс. Григорий удовлетворенно заметил, что их догоняют другие солдаты.
Идя по болоту узкой тропой, отделению Григория приходилось соблюдать общий темп, и Григорий начал волноваться. Он не хотел, чтобы, когда австрийцы откроют огонь, на линии огня сразу оказались его ребята.
Когда прошли с милю, тропа стала уже и пришлось замедлить ход, так как впереди шли уже цепочкой по одному. И тут Григорий понял, что надо делать. Якобы осерчав на заминку, он сошел с тропы в грязную воду. Отделение последовало его примеру. Взвод сомкнулся.
Вода здесь была Григорию по грудь, к ногам липла грязь. Шли они медленно, и, как и ожидал Григорий, остальные их обогнали.
- Эй, вы там! Немедленно вернуться на тропу! - сердито закричал лейтенант Кириллов, увидев, что происходит.
- Слушаюсь, ваша честь! - отозвался Григорий, но повел своих еще дальше, словно пытаясь выйти на более твердую почву.
Лейтенант выругался и больше ничего не сказал.
Григорий осматривал местность впереди в поисках места, где можно было бы укрыться на случай шквального огня.
Гвардейцы так гордятся собой - вот пусть они и дерутся, думал он.
Григорий прислушался к грохоту и треску впереди. Похоже, перестрелка завязалась примерно в миле от них.
Солнце вдруг разогнало облачка, и Григорий увидел летящие в миле впереди немецкие самолеты. Судя по звуку, они расстреливали из пулеметов войска на земле. Должно быть, гвардейцы, вплотную идущие по тропе или шагающие через грязь, представляют собой легкую цель.
После полудня русских погнали назад. Григорий был готов отдать команду отступать - но пока было рано. Не спешить при отступлении было почти так же важно, как не спешить при наступлении.