- Двадцать талантов, - ответил Перикл. - Эпистат, обратись к казначею Софоклу, пусть он подтвердит, что именно такая сумма потрачена по моим отчётам.
Эпистат позвал Софокла, тот вышел к трибуне и сказал, что Перикл назвал правильную сумму - двадцать талантов.
- Сумма-то правильная! - замахал руками Фукидид, требуя тишины. - Но не в сумме дело. Восемь талантов потрачено на Эвбею, два таланта - на сбор, вооружение резервистов и поход навстречу спартанцам к Элевсину - итого десять талантов. А на что потрачены ещё десять? - В голосе Фукидида уже зазвенело торжество, предчувствие победы. - Куда ты девал ещё десять талантов, Перикл? Ответь народу, ответь!
Фукидид, как и все афиняне, собравшиеся на Пниксе, конечно же знал, на что были потрачены десять талантов, о которых он спрашивал, - на подкуп Клеандрида и Плистоанакта. Об этом не было объявлено афинянам открыто от имени Перикла, Софокла или Совета Пятисот, но, по слухам, все знали, почему Плистоанакт и Клеандрид не пошли дальше Элевсина, хотя путь к Афинам был плохо защищён. Нельзя было лишь громогласно произносить слово подкуп - это запятнало бы перед всем эллинским миром афинскую честь и честь Перикла. Но именно этого хотел Фукидид. Вождь демократов совершил подкуп, и не важно, что это был подкуп врага, важен сам принцип - демократы способны подкупить ради своих выгод кого угодно, они не могут находиться у власти, их надо - вместе с Периклом, разумеется, - гнать из Афин, как они прогнали Кимона. Вот какого результата ждал, нападая на Перикла, Фукидид.
- Ответь же народу, ответь! - снова потребовал Фукидид, видя, что Перикл медлит с ответом.
Помедлить Периклу стоило: не открывать же рот по первому требованию Фукидида. Но и долго молчать нельзя было: афиняне могли подумать, что вопрос Фукидида о десяти талантах смутил и даже испугал Перикла, что он чувствует за собой вину, растерялся, не знает, что сказать. Долгое молчание было опасно. Среди граждан уже начался ропот: афиняне не прощают своим вождям испуг и робость, только наступающие вожди надёжны и достойны поддержки народа. Перикл уже уловил слова ропщущих: "Смотрите, смотрите, Фукидид берёт верх над Периклом!" Он поднял руку и чётко, твёрдо, без запинки, как нечто обычное и всем понятное, произнёс:
- Я потратил эти деньги на нужное дело! - В его словах не было ни грана сомнения в своей правоте.
Фукидид проиграл. Собрание взорвалось мощным гулом одобрения, Фукидиду не дали больше говорить, заглушали его слова криками, эпистату с большим трудом удалось добиться тишины, и, когда Собрание успокоилось, он объявил, что пора расходиться по домам, что все вопросы решены.
Софокл подошёл к Периклу и сказал:
- Эту твою победу надо отпраздновать. Сократ сказал мне, что мы встретимся у гетеры Аспасии, правда ли это?
Перикл посмотрел направо, налево, убедился, что их никто не подслушивает, и ответил:
- Правда.
- И это отпразднуем, потому что и это победа, - улыбнулся Софокл. - Будет отличное наксийское вино, позаботился Протагор. Хотя для тебя вино - пустой звук.
- Ну почему же пустой? - возразил Перикл и, подражая самому Софоклу, добавил: - Вино и женщин соединили боги.
- Вот и я чему-то научил тебя, - засмеялся Софокл.
В доме Аспасии гостей встречали с почётом: служанки вымыли и натёрли им ноги душистыми маслами, зал был освещён десятком лампионов, горящие фитили которых не коптили, а источали, горя, аромат цветов; ложа были устланы белыми пушистыми козьими шкурами чистейшей выделки; в подушках под локтями похрустывали сушёные пахучие травы; всем гостям на выбор предложили венки из цветов; столики возле лож были сервированы расписными кубками, блюдами и чашами с ароматной водой для ополаскивания рук; флейтистки встречали каждого входящего в зал гостя громкой музыкой, а хозяйка дома - поцелуем.
На Аспасии было голубое полупрозрачное платье, которое облегало грудь и бёдра и падало прошитыми золотой нитью складками до самых пят. Голову украшала затейливая причёска, в которую были вплетены живые цветы и ленты, на обнажённых смуглых от загара руках сверкали камнями и золотом цепочки, браслеты и перстни, а на груди позвякивало золотыми и серебряными пластинками и шариками искусной работы колье. Ничего из этого наряда не могло удивить или восхитить Перикла, восхитила же его сама Аспасия: он не помнил, чтобы когда-либо таким огнём обожгли его женские руки, обвившиеся вокруг его шеи, чтобы таким пьянящим был поцелуй, а прекрасные глаза, приблизившиеся к его глазам, так заворожили его неведомо чем, накатились на него, как морская волна. Дыхание её было нежным и сладким, аромат - незнакомый, но чудный, от которого закружилась голова. Он ощутил прикосновение её груди, когда она обняла его, и не смог дальше дышать, пока хозяйка не отстранилась от него, поцеловав и взяв за руку, чтобы отвести к назначенному ему ложу.
Она сказала:
- Здесь будет удобно, я ещё приду.
Голос девушки был чистый, певучий. Слегка поклонившись Периклу, она пошла встречать следующего гостя. Следующим был Фидий.
- Хайре! - поприветствовал он всех поднятием руки.
Несколько голосов ответили ему. Перикл промолчал - так он был смущён чувствами, охватившими его при встрече с Аспасией. Но постепенно вождь всё же успокоился и огляделся, будто спал и вдруг проснулся: справа от него, приветственно кивая, устраивался на своём ложе Фидий, слева подрёмывал на ароматных подушках Софокл, за Софоклом о чём-то уже спорил с Протагором Сократ, с другой стороны, за Фидием, было ложе Анаксагора - Анаксагор сидел, закутавшись в одеяло, он недавно перенёс простуду, - его сосед историк Геродот рассказывал что-то Перилампу, другу Перикла. "Ах, хитрец, - подумал о Перилампе Перикл, - по всему видно, что он здесь не первый раз, да не признавался в этом". Геродот и Периламп весело смеялись. В зал вошёл Продик, ставший уже знаменитым софистом, ученик Протагора. Этот Продик утверждал, что всё полезное для людей - божества: солнце, реки, источники, огонь, металлы, леса, пища, вино. Невысокого роста, худощавый, кудрявый, он был похож на мальчика, если бы не низкий зычный голос.
- Продик приветствует всех великих! - забасил он, едва появившись на пороге. - Вина Продику!
Аспасия подошла к нему, обняла и поцеловала. У Перикла невольно задрожал подбородок - так его обескуражил этот поцелуй, доставшийся не ему, Периклу, а какому-то Продику. Но делать было нечего: Аспасия равно дарила поцелуи всем. А может быть, и не равно, может быть, разные поцелуи: Продику или, скажем, Сократу - так, мимолётный, без чувства, как некое простое приветствие, а ему, Периклу, - нежный, страстный, долгий. И неповторимый. Да, неповторимый, только для него, единственного. Это могло утешить Перикла, но не утешило. Он ещё больше разволновался, когда Аспасия подарила поцелуй очередному гостю - это был архитектор Калликрат, занимавшийся постройкой Парфенона. Когда Аспасия обняла Калликрата, Перикл соскочил со своего ложа и, наверное, бросился бы к Аспасии, чтобы предотвратить поцелуй, но Софокл, наблюдавший всё это время за ним, остановил его словами:
- Ревность, Перикл, дурное чувство. Уймись! Все в равной мере заплатили Аспасии деньги за этот поцелуй.
- За поцелуй? Деньги?
- Может, и что другое достанется, - ответил Софокл. - Здесь будет много девушек. Посмотри на флейтисток. Каждая из них достойна любви.
- Фу, ты! - отмахнулся от него Перикл. - Да я ничего, пить хочется.
- Сейчас подадут, - пообещал Софокл. - Помни, будет наксийское.
Последним пришёл старик Полигнот, художник, изобразивший в Стое Пойкиле отъезд греков из покорённой Трои, когда они, весёлые и сильные победители, увозят оттуда богатую добычу. Один лишь Менелай на этой картине не веселится - он ведёт за руку сбежавшую от него с Парисом в Трою свою неверную, но прекрасную жену Елену.
"Прекрасная, но неверная" - вот что подумал об Аспасии Перикл, когда она поцеловала Полигнота, но потом всё же здраво рассудил, что Аспасию нельзя назвать неверной - ведь она не приносила ему, Периклу, клятву верности и вообще ни в чём не клялась, ни в чём не признавалась - в любви, например, - ничего не обещала. Она и сказал a-то ему всего шесть слов: "Здесь будет удобно, я ещё приду".
Перикл никогда не обращался с молитвами к богам, а тут вдруг попросил их сделать так, чтобы Аспасия ещё хотя бы раз подошла к нему. "И чтоб поцеловала!" - добавил он к словам молитвы и повторил просьбу мысленно несколько раз.
Она не ушла, когда подали вино и фрукты, сказала:
- Сейчас девушки для вас спляшут, а вы посмотрите.
Девушки разливали гостям вино и разносили закуски, порхая между лож, как весенние бабочки или как лепестки цветов, которыми играет ветерок, - в разноцветных нарядах, благоухая, одаривая всех улыбками и поцелуями. Эти девушки ушли, когда появились танцовщицы - прекрасные нимфы. Они водили хоровод внутри круга, составленного ложами пирующих, от их движения колыхались язычки пламени на лампионах и всё, казалось, покачивалось, завораживало, убаюкивало, погружало в сладкие грёзы. И музыка, сопровождающая танец нимф, была такой же - лилась, как ручей по камням-самоцветам, с колокольчиками, птичьими трелями, вздохами, плачем и смехом. Так приятно было плыть в миражах грёз, что не хотелось думать об окончании танца. Но танец кончился. Правда, музыка осталась, другая, тихая, чтоб не мешать говорящим.
Аспасия сказала, присев на ложе возле Сократа:
- В молчании бывает много мыслей, но о них никто не знает, кроме того, кто молчит. В разговоре бывает меньше мыслей, потому что не все готовы высказать сокровенное, тайное, но зато о высказанных мыслях могут узнать все. Не правда ли, Сократ?
- Ты говоришь как богиня: и красиво и правду, - ответил Сократ.
- И ты, наверное, понял, что я хочу, к чему я вас призываю?
- Понял: ты хочешь, чтобы мы затеяли общий разговор, не прерывая главного занятия, - чтобы мы говорили и пили прекрасное наксийское вино.
- Ты угадал моё желание, - похвалила Сократа Аспасия и в награду поцеловала его в щёку. - Теперь угадай другое моё желание, и ты получишь ещё один поцелуй, - предложила она.
- Как же я угадаю? Ведь душа твоя глубоко. Дай мне хоть ухом прижаться к твоей груди. - За эти слова Перикл, наверное, убил бы Сократа, когда б тот следом за ними не произнёс другие: - Или хотя бы сделай намёк на то, что ты хочешь.
- Сделаю намёк: одни народы хвастаются перед другими, говоря, что они лучше других, и этому спору нет конца, потому что никто не знает доподлинно, что тут лучше и что тут хуже. Некоторые вещи, разумеется, очевидны: невежество, жестокость, жадность, лживость, коварство, заносчивость не могут украсить ни один народ. Но о таких народах мы и говорить не станем. А вот о каких станем - о тех, которым свойственны и знания, и доброта, и щедрость, и правдивость, и верность, и скромность, и ещё много известных нам похвальных качеств. Какому же из таких народов мы присудим золотой венок наилучшего, за что? Теперь ты понял мой намёк, Сократ? - звонко засмеялась Аспасия, и смех её отозвался в душе Перикла таким благодарным чувством к ней, что он едва не заплакал. И оттого, конечно, что она говорила умно, а он так боялся узнать вдруг, что она глупышка - красивая юная глупышка. Но нет же, нет! - судьба делает ему щедрый подарок: Аспасия не только прекрасна, но ещё, кажется, и умна. Ему теперь хотелось, чтобы она говорила не умолкая...
Но тут он услышал голос Сократа:
- Я предложил бы лишь упростить задачу: судить не о народе, а о человеке. Ведь очевидно, что сумма наилучших людей составляет наилучший народ. И если мы решим, какого человека мы можем назвать наилучшим, а потом определим, в каком народе наилучших людей больше, то так мы и найдём наилучший народ.
Сократ, этот несносный сатир, получил в награду второй поцелуй Аспасии. Нет, третий! Ведь она наверняка, - Перикл, правда, этого не видел, - поцеловала его при входе в дом. Ах несносный сатир, ах счастливый болтун!
Протагор сразу же бросился в атаку на Сократа:
- Один человек - это одновременно и множество людей: один он такой, каким сам себе представляется, и ещё много таких, каким он представляется другим людям. Мы увязнем в десятках и даже в сотнях мнений, определяя одного человека, и никогда не придём к общему определению. Если же учесть, что народ состоит из тысяч людей, то мы наберём мириаду определений. Безнадёжное дело! - замахал Протагор руками. - Безнадёжное!
- Почему же безнадёжное? - нисколько не смутившись, заступилась за Сократа Аспасия. - Давайте сначала решим, что такое человек, и все согласимся с этим определением, затем найдём, совокупность каких качеств делает его наилучшим или наихудшим, и тоже согласимся с этим, а потом приложим эту мерку к живым людям и поищем, где наилучших людей больше, в какой стране. Всегда из частных мнений можно сложить общее, если они не противоречат истине. Правильно, Анаксагор?
Анаксагор крякнул от удовольствия, будто выпил одним духом бокал неразбавленного вина. Из чего Перикл понял, что Анаксагор уже успел приложить руку к образованию Аспасии, а то, что сказала в ответ Протагору Аспасия, - лишь повторение одного из уроков, преподанных ей Анаксагором, который и ему, Периклу, не раз твердил: совокупность мнений, если они намеренно не извращают правду, составляет истину. Или: тысяча наблюдений, подтверждающих какое-либо явление, говорят, что это явление существует на самом деле. Ещё короче: большая сумма установленных фактов напрямую ведёт нас к истине. Истина в сложении фактов. И в вычитании ошибок. Анаксагор боготворил арифметику.
Теперь Перикл догадался, почему в последнее время Анаксагор часто пропускал уроки, которые должен был давать его сыну Паралу, сказываясь то и дело больным, простуженным - в это время он, несомненно, занимался с Аспасией. И только ли наукой занимался он с ней? Нет, нет! Думать так - просто недопустимо, это уже навязчивая идея... И тут, сидя на ложе, демонстративно кутался в одеяло, когда Перикл смотрел на него, всё ещё хотел убедить Перикла, что он мёрзнет, болеет. Ах прохвост! Ах обманщик!
- Ты права, Аспасия! - громогласно заявил Анаксагор, сбросив с себя одеяло. - Ты права, моя детка! Если слушать Протагора, то два человека не смогут договориться даже о том, видят ли они друг друга.
Аспасия оставила Сократа и направилась к Анаксагору - яркий голубой цветок плыл между луговых трав.
Она присела на ложе Анаксагора, позволила тому взять себя за руку и сказала, обращаясь к Фидию:
- Фидий поможет решить нам задачу: тот, кто изваял своими руками Зевса Олимпийского, знает, что такое божественное совершенство и уж, конечно, что такое совершенство человеческое.
- Говорить ли мне о совершенстве женщины, о красоте или о совершенстве мужчины, воина? - отозвался Фидий, поставив на столик недопитую чашу с вином. - Говорить ли мне о совершенстве розы или о совершенстве шипов, защищающих эту розу?
По лицу Аспасии скользнула тень досады - Фидий, сам того, вероятно, не замечая, мог увести разговор от темы, которую она задала гостям, к разговору о мужчине и женщине, который, как известно, не имеет ни начала, ни конца и может длиться вечно, во всяком случае, до той поры, пока мужчинам подают вино. Она сказала с заметной настойчивостью в голосе:
- Если мы и будем говорить о мужчине и о женщине, то как о представителях своего народа, а не пола. Сократ мне рассказывал, что мужчина и женщина прежде жили неразделённо, составляли одно существо, которое и называлось человеком. А теперь в каждом человеке только половина человека. Давайте объединим и красоту и воинственность, и розу и шипы. Говорят, что твой Зевс, Фидий, соединяет в себе мощь и доброту, ум и нежность, величие и участливость, блеск и тепло, отрешённость и озабоченность. Говорят, что он видит одновременно и человека, и то, что далеко за ним, его судьбу. Так?
- Ты сказала лучше, чем сказал бы я, - ответил Фидий. - Я лишь добавлю, что я стремился к совершенству форм и пропорций, соотнесённых с человеком, к такому переплетению выпуклых и вогнутых поверхностей, в которых бы свет, соприкасаясь с золотом и слоновой костью, трепетал, как на живом теле.
- Ты забыл сказать о цвете, - подсказал Фидию Полигнот. - Я несколько часов простоял перед твоим Зевсом, Фидий. Я видел изумрудное мерцание в глубине его глаз - это образ мысли, я видел голубые отблески на его губах - так светятся слова небесной чистоты, слетающие с его губ. Я видел золотые и зелёные искорки на его бровях и в его бороде - будто на них наша сладкая земная роса при восходе солнца. На его руках - красные прожилки червонного золота: там струится живая кровь. Щёки его белы, и эта белизна - от крайней озабоченности судьбою мира и человека. Он не сидит, откинувшись на спинку трона, как сидят чванливые тираны или уставшие цари, - он слегка подался вперёд, он слушает стоящих перед ним, он полон участия. За его спиной - чернота для несотворённых звёзд. Впрочем, одна звезда вдалеке уже родилась, она слабо мерцает - это надежда, которую твой Зевс дарит каждому, кто стоит перед ним с молчаливой молитвой.
- Наше счастье не в будущем, а в прошлом, - сказал, как показалось, невпопад Геродот. - В прошлом мы находим все знания, все испытанные пути, все характеры, чувства, представления, выбираем для себя, словно товар в лавке, самое подходящее, и этот выбор - наша судьба, счастье или несчастье.
- Ты о чём это, Геродот? - остановил его Продик. - Мы говорим о сене, а ты о соломе.
- Нет, - возразил Геродот. - Я хотел лишь сказать, что достоинства народа определяются главным образом его историей, а достоинства каждого отдельного человека - его прошлыми поступками и, стало быть, выбором, который он сделал в прошлом. Говоришь о прошлом народа или человека - и вот он весь перед тобой. История - всё, что нам надо знать, сравнивая народы и отдельных людей.
Когда заговорил Полигнот, Аспасия пересела к нему, когда заговорил Геродот, она присела на край его ложа. Перикл решил, что наступил черёд и ему что-нибудь сказать, но его опередил Софокл:
- Мы знаем, ибо все читали Гомера, что судьбу народов и людей вершат боги. Они управляют войнами, дают нам мир, хлеб и свет, насылают мор и гибель. У разных народов разные боги. У нас - одни боги, у персов - другие, у египтян - третьи. Каковы эти боги, таковы и народы. Стало быть, оценивая достоинства или недостатки народа, мы прежде всего должны оценить достоинства и недостатки их богов. Нынешние боги греков совершенны: Зевс, Аполлон, Гера, Афина, Артемида, Афродита. Боги египтян - темны, боги персов - злобны. Вот и всё решение задачи, прекрасная наша хозяйка, - закончил свою короткую речь Софокл и получил в награду поцелуй Аспасии.