- Хочу, - по-прежнему шёпотом признался Перикл, но обнимать и целовать Аспасию не решился, хотя другие подавали ему в том пример: Феодота привела на симпосий в дом Аспасии своих красоток, с которыми многие давно были знакомы. Сама Феодота по старой дружбе выбрала себе Полигнота, а девушек развела по другим ложам. Перикл не заметил, как всё это произошло, теперь же с удивлением обнаружил, что юные распутницы весело развлекаются с его друзьями. Только Фидий был один, сидел, опустив на грудь голову, должно быть дремал или размышлял о чём-то, да ещё Анаксагор, закутавшись в одеяло - как и в прошлый раз, он жаловался на простуду, - не удостаивал вниманием сладострастницу, которая явно скучала, но не могла покинуть ложе Анаксагора без позволения хозяйки. Сократу - как тут было не позлорадствовать - досталась настоящая липучка: не разжимая рук, она висела у него на шее, целовала и требовала, чтобы он поил её вином из своей чаши. Молодые поэты, которых Перикл не знал, лежали со своими девицами в обнимку, пользуясь тем, что ближайшие к ним лампионы были погашены - сами же, конечно, и погасили, резвые жеребята Афродиты.
Протагор любил хоровое пение. И то, что он первым затянул сколион, застольную песню, никого не удивило. Симпосии и вообще-то никогда не обходятся без сколионов, как без венков или игры в коттаб. А если на симпосии оказался софист Протагор, сколиону греметь обязательно, именно греметь, а не просто звучать, потому что голос у Протагора трубный. И сколионы Протагор любит бодрые, похожие на боевые песни. Таким был и этот сколион, который начал запевать Протагор: про единоборство мореплавателей со штормовыми ветрами и воинами Посейдона. Ветры гудели, волны грохотали, зычно гикал Посейдон, погоняя своих коней, хлопали и рвались паруса, трещали, падая, мачты, но мужество мореплавателей побеждало все враждебные стихии. Это была, разумеется, мужская песня, песня сильных людей, которым слабые и изнеженные женщины могли лишь позавидовать, конечно же при этом восхищаясь ими. Мужчины - это бесстрашные герои, это ого-го, для которых битва - слаще женских ласк. Мужчины и вообще-то могут прожить без женщин, им только бы изведать наслаждение боем, а смерть для них - лишь развлечение.
После такой громовой песни девушки робко притихли, а мужчины, разойдясь в отваге, заговорили о войнах, о сражениях, о том, кто, когда и сколько уложил врагов, превосходивших его в числе и силе. Один из поэтов стал декламировать великого Гомера, прославившего оружие Патрокла и Ахилла.
Потом пришли мимы и, танцуя, пели смешные песенки. Их сменили фокусники и акробаты. Симпосиарх, назначенный Аспасией, был опытный, всё у него шло своим чередом, и конечно же было много вина и острых, возбуждающих жажду закусок. Симпосий, наверное, закончился бы тем, чем заканчиваются все симпосии - уставшие от развлечений гости уснули бы под утро при погашенных лампионах, обнимая своих прелестниц. Симпосиарх к тому и вёл дело, приказав подать гостям старое крепкое вино. Но тут Сократ, в нарушение всех традиций - должно быть, ему сильно надоела его липучка, девушка, подаренная на ночь Феодотой, - стал сновать между ложами пирующих и задавать обидные вопросы: считает ли себя такой-то умнее своего соседа или же полным глупцом в сравнении с ним и что такое ум, как доказать его наличие?
Перикл попытался было урезонить Сократа, сказал, что здесь, в доме Аспасии, собрались только умные люди, а потому, как умные люди, они не станут выяснять, подобно глупцам, кто из них умнее, к тому же старое крепкое вино настойчиво клонит ко сну.
Доводы Перикла не только не подействовали на Сократа, но, кажется, ещё более распалили в нём страсть к вопросам. Он тут же набросился на самого Перикла и стал выяснять, считает ли Перикл, что он умнее его, Сократа, и не об этом ли он сказал, заявив, что вопрос о том, кто умнее, свойственно задавать глупцам.
- Если есть глупцы, значит, есть и умники, не правда ли? И как ты сам отличаешь глупца от умника? Чем умник Перикл отличается от глупца Сократа? В чём ум и в чём глупость? - стал приставать к Периклу Сократ, возбуждая всеобщий интерес и разгоняя чары сна.
- Уймись, - попросил его Перикл. О том же попросила Сократа Аспасия.
- Не уймусь! - закричал Сократ. - Если Фидий умнее Калликрата, а Калликрат умнее Продика, а Продик умнее Протагора, а Протагор умнее Софокла, а Софокл умнее Геродота, а Геродот умнее Перикла, а Перикл умнее Сократа, то кто же тогда Сократ? Кто я?
- Здесь всё равно умны, - повторила ответ Перикла Аспасия.
- Но почему же тогда Перикл не берётся строить Парфенон, а Фидий - рисовать картины, а Полигнот - учить мудрости, а Протагор - писать трагедии, а Софокл - управлять Афинами, а Перикл - строить Парфенон...
- Ты уже повторяешься, - заметил Сократу Перикл, - обо мне ты уже сказал дважды.
- Хорошо, - согласился Сократ. - Ты заметил, а я не заметил. Значит ли это, что ты умнее меня?
Перикл вздохнул и отвернулся от Сократа - ссориться с ним ему не хотелось, а продолжать затеянный Сократом спор - тем более. Ему хотелось уйти из этого зала, удалиться с Аспасией в одну из дальних комнат, где их никто не смог бы потревожить до рассвета. До рассвета же оставалось уже не так много времени.
Сократ не отходил от его ложа и всё повторял свой вопрос:
- Так кто умнее? Кто умнее? Тот, кто задаёт вопросы, или тот, кто не хочет на них отвечать?
- Ты говорил об умении, а не об уме, Сократ, когда справедливо заметил, что Перикл не берётся строить Парфенон, а Фидий - рисовать картины, как это делает Полигнот, и так далее. Ты говорил об умении. Я не умею делать то, что умеет Фидий или Софокл, но и они не умеют делать то, что умею я. Профессия - это умение. Ум же - другое. Ум - это способность в совершенстве овладеть своей профессией. Фидий, Софокл, Полигнот, Протагор, Геродот да и все другие, кто здесь, в совершенстве владеют своими профессиями - скульпторы, трагики, художники, философы, историки. Каждый совершенен в своём деле, стало быть, каждый умён. И ты тоже, - добавил Перикл к общему веселью, - если считаешь своей профессией умение задавать вопросы, ибо достиг в этом умении совершенства. Глупцы же ничего не умеют.
- Значит, степень ума определяется совершенством в каком-то деле? Коли вор отлично ворует, а прачка в совершенстве овладела своей профессией, то они умные и могут считаться не глупее тебя? - спросил Сократ.
Теперь все засмеялись в поддержку Сократа.
- Нет, - сказал Перикл. - Я говорил о совершенстве в тех умениях, где каждый шаг требует обширных знаний и размышлений - так действуют скульпторы, архитекторы, художники, поэты, философы. У вора же и прачки - только навыки. И у болтуна - навыки, тогда как у оратора - ум.
- Как же отличить болтуна от оратора?
- Оратор убеждает народ силою доводов и истин, народ идёт за ним, а глупца забрасывают тухлыми яйцами.
- Случается, что и ораторов забрасывают тухлыми яйцами.
- Да, когда им изменяет ум.
- С чем же нам сравнить ум? - спросил Сократ.
- Со светом, - ответил Перикл. - Свет, который пробивает тьму и позволяет уверенно двигаться вперёд. Этот свет - свет души. Душа глупцов не светит. Да они и не идут вперёд, а лишь кружат по проторённым путям и тропам, не ведая ни прошлого, ни будущего.
- Красиво сказано, Перикл. Но смотри, какую ты допустил оплошность. Умные, освещая путь, пробиваются вперёд ценою великих усилий души, а глупцы следуют за ними по проторённой дороге, не ведая забот. Получается, что умные работают ради глупцов. Не глупцы ли они?
- Может быть, - ответил Перикл. - Вот и ты ради кого-то стараешься, Сократ. Ради кого?
- Ради совершенства своей души, Перикл. Ум, как мне думается, это совершенство души, её красота. Много пользы для человека в том, чтобы иметь совершенную, красивую душу. Красивая душа нравится богам. Любовь же богов - залог нашего бессмертия и вечного блаженства.
- Признаюсь, Сократ, ты превзошёл меня в этом споре, - сказал Перикл. - Победивший в споре умнее побеждённого. Не так ли?
- Так, если победила истина, а не умение играть словами, чем нас так часто восхищает Протагор.
Сократ оставил Перикла и перешёл к Протагору, который сказал:
- Ты, Сократ, совершенствуя свою душу, заботишься о личном благе, а Перикл - о благе всех афинян. Где больше пользы, там больше истины. Степень ума - это степень близости к истине. И значит, Перикл умнее тебя.
- Уйдём, - предложила Периклу Аспасия. - Выйди за дверь и подожди меня.
Не успел Перикл ответить ей, как Сократ, словно его ветром бросило, снова был возле него и снова с вопросом:
- Согласен ли ты, что ты умнее меня, поскольку в твоих делах больше пользы, чем в моих?
- Сократ, - поднял умоляюще руку Перикл, - угомонись...
- Ты назойлив, как овод, - сказала Сократу Аспасия.
- Мне уже говорили об этом, - улыбнулся Аспасии Сократ, но и шагу не сделал, чтобы удалиться. - Я жду ответа, - снова обратился он к Периклу. - Все ждут ответа, - обвёл он рукой весь круг возлежащих на ложах гостей. - Если истина и польза - одно и то же, если там больше истины, где больше пользы, и там меньше истины, где меньше пользы, если истина имеет степень истинности, то где та грань, после которой полезная ложь становится полезной истиной?
Перикл понял, что ему не уйти уже отсюда до рассвета, что Сократ, как гвоздями, приколачивает его своими вопросами к ложу и что, вероятно, делает это с тайным умыслом. Перикл подумал, что Сократ не хочет, чтобы он, Перикл, удалился из зала вместе с Аспасией и остался с ней наедине в одной из дальних комнат, что он ревнует Аспасию к нему и, стало быть, влюблён в неё, хоть и не признается в этом. Ведь так случается, что усердный учитель влюбляется в свою прилежную ученицу. Вот и Геродот тому подтверждение. А может, и Протагор и Анаксагор. Теперь и он, Перикл, ревнует Аспасию не только к красавцу Геродоту, что он замечал за собою раньше, но и к этому силену Сократу, и к простуженному Анаксагору, который на десять лет старше его, Перикла, и к Протагору, который, как и Геродот, на десять лет моложе его и, кажется, красивее и умнее: только большой мудрец может соединить истину с пользой...
- А что такое польза? - закричали со всех сторон. Вопрос относился к Протагору. Он принялся пространно отвечать:
- Польза - это жизнь, польза - это здоровье, польза - это богатство, польза - это безопасность, польза - это сила, свобода, власть, молодость, красота, хорошее расположение духа, дружба, счастливая семья...
Ему дружно и весело стали подсказывать:
- Польза - это мудрость!
- Хорошее вино!
- Вкусная пища!
- Добротная одежда!
- Красивая и верная любовница!
- Польза - это ловкость!
- Это могучая родина!
- Друзья! - перекричал всех Протагор. - Друзья! Вы все правы. Полезно то, что помогает человеку жить долго и хорошо. И если его знания служат этой цели, то они истинны. А если они его губят, то они ложны.
- Случается, что ложь спасает человека, приносит ему богатство, свободу, удовольствия. Как же быть в этом случае? - вернулся к своему вопросу Сократ.
- О какой лжи ты говоришь? Человек сам определяет, что ему полезно и что вредно - и так решается вопрос об истине. Человек сам, один - мера пользы и истины, - ответил Протагор.
- Скажи и ты что-нибудь, - попросила Перикла Аспасия. - Кажется, у тебя есть возможность стать победителем в споре с Протагором. Он всё толкует о личной пользе, о личном благе, но ведь есть общая польза, общее благо. Ради общего блага создаётся государство и устанавливаются законы, которые нельзя нарушать в погоне за личной пользой.
- Ты сама уже всё сказала. Повтори сказанное для всех - и победительницей в споре с Протагором станешь ты, - ответил Перикл.
- Ты так думаешь?
- Уверен. Сократ тебя поддержит.
- А ты?
Сократ, словно услышав слова Перикла и то, что сказала Аспасия, бросился в атаку на Протагора:
- Наш мудрый Софокл ведает государственной казной. Ему, по твоим меркам, Протагор, было бы полезно присвоить себе эту казну. Тогда он построил бы себе роскошный дом, ел бы только самую лучшую пищу и пил бы самое приятное вино, он обзавёлся бы десятками самых красивых любовниц, нанял бы сотни переписчиков для своих трагедий и распространил бы их ради собственной славы по всему миру, стал бы хорегом своих тетрадрам и вообще сделал бы для себя всё, что можно сделать за деньги. Так ли, Софокл?
- Я не вор, - ответил Софокл.
- Вот! - воскликнул радостно Сократ. - Софокл не вор и поэтому не хочет присвоить афинскую казну. Личная польза для него не так важна, как то, чтобы афиняне не считали его вором. Быть ворами нам препятствует и закон, который суров. И ещё, пожалуй, то, что мы сознательно печёмся об общем благе афинян. Смотри же, Протагор, сколько врагов у твоей истины: забота о чести и достоинстве, забота об общем благе, страх перед законом и богами, перед душевными терзаниями. Говорят же, что душевный покой дороже всех благ. Если уж говорить об истине и пользе, то истина ближе к общей пользе, чем к личной. Хороший гражданин - существо общественное. Истинно то, что полезно всем в конечном итоге. Это подлинное знание о подлинной пользе. Оно же скрыто в нашей душе, сопричастной богам и бессмертию.
- Слава богам, - сказал с облегчением Перикл. - Теперь, кажется, спор закончен.
Но он ошибся. Едва Сократ произнёс слово бессмертие, как Продик вскочил на ложе и, стоя на нём, как на трибуне, провозгласил:
- Бессмертия нет! Смертны даже боги! Иначе - где же они теперь? Где?
- Он много выпил, - сказал о Продике Перикл. - Впрочем, не больше других, вероятно, но у него такое маленькое тело, что от одной кружки переполняется вином.
- Уйдём, - решительно сказала Аспасия. - Коль речь зашла о бессмертии, то спору не будет конца. - Она взяла Перикла за руку и повела его через весь зал к дверям.
Все замолкли, глядя на них. И лишь Сократ, вдруг опомнившись, закричал:
- Перикл, что ты думаешь о бессмертии?
- Ты бессмертен, Сократ, - ответил ему Перикл, обернувшись на ходу. - Пусть тебя это утешит.
Народ стекался на Пникс, хотя погода не ладилась с утра: сеял мелкий дождик и ветер дул с севера, скатываясь с холодных вершин Олимпа. Люди кутались в плащи, нахлобучивали на глаза шляпы, защищаясь от ветра и дождя, ворчали, ругая небеса и тех, кто назначил общий сход на Пниксе, вспоминая слова, сказанные одним из героев Эврипида: "Если вожди не могут предсказать погоду, то судьбу народа - тем более". И всё же шли: предстояло, как ожидалось, решительное сражение между Фукидидом и Периклом. А сражение даже в непогоду - захватывающее зрелище. Афиняне же с давних времён любят захватывающие зрелища, предпочитая их всем другим удовольствиям, исключая разве что любовные утехи. Но кто предаётся любовным утехам после восхода солнца в дурную погоду, когда душа в унынии после сладких сновидений?
Те, кто жил в Пирее, тронулись в путь ещё до рассвета, не позавтракав, а земледельцы, чьи имения были далеко от Афин, дальше, чем Пирей, покинули свои дома ещё накануне. И пирейцы, и земледельцы завидовали афинянам, которые успели выспаться в тёплых постелях и плотно поесть, зная, что собрание может затянуться до вечера. Впрочем, афиняне, как и приезжие из дальних мест, запасались на этот случай продуктами, несли с собой корзинки, узелки, кувшины с водой - это бедные - и с вином - кто побогаче.
Едва достигнув Камня, с которого имели обыкновение выступать вожди и ораторы, граждане рассаживались по ближним скалам, ища места поукромнее, защищённые от ветра, но откуда был бы всё-таки хорошо виден Камень и слышны речи выступающих, тут же разворачивали свои узелки и раскрывали корзинки, принимались завтракать и согревать себя вином, болтая друг с другом обо всём, что приходило на ум: о дожде, конечно, о холодном ветре, о ценах на рыбу и овощи, о Перикле, о Фукидиде, о мире с Лакедемоном, о проклятых персах, из-за которых нет ни дня покоя в Элладе, о гетерах, которые почему-то дорожают с наступлением осени, и, естественно, о болезнях, а уж коль о болезнях, то и о лекарствах, и о признаках, свойственных разным заболеваниям, о которых надо судить по зуду, по слезам, по испражнениям, по мокроте и рвоте, а ещё по тому, обилен ли пот, каков озноб, каковы кашель, чихание, икота, дыхание, отрыжка, насколько шумны или бесшумны ветры, есть ли кровотечения, геморрои. Не забывали вспоминать про чудеса, происходящие с больными в храме Асклепия в Эпидавре, про знаменитого целителя Гиппократа, который приехал в Афины с Коса и к которому трудно попасть из-за огромной очереди больных, записавшихся к нему на приём, о дурном лечении в общественных больницах...
Как только афинянин появляется на Пниксе, он из умного и здравомыслящего человека превращается в ротозея. Теперь ему только и нужно, кажется, чтобы покричать, пошуметь, поаплодировать, посвистеть, затеять бучу, вызвать гнев стражников, охраняющих порядок на собрании, сцепиться с ними, чтобы потом рассказывать всем друзьям и знакомым, как ловко он вырвался из их рук, а то и двинул двум-трём стражникам в ухо. Разве не герой? Герой! Вот и синяки по всему телу свидетельствуют о том же.
Афинянина на Пниксе можно заставить думать что угодно, если умеешь смирять его заносчивость до робости или внушать отвагу, когда его охватывает беспричинный страх, но никогда не льстить ему. Афинянин, если он не испытывает ни робости, ни воодушевления, озабочен только своими удовольствиями, а потому слушает лишь тех ораторов, которые потакают его страстям и готовы угождать им. Он неумолим в своей мести и слеп в доверии. Почувствовав свою власть над другими, он никогда уже не уступает её без боя. Увидев в другом тирана, он сам готов стать тираном, чтобы одолеть его.
И если афинянин не говорит о погоде, о ценах, о болезнях, то непременно - о заговоре тиранов. Подозрения в тирании возбуждают все - бедные, богатые, добрые, злые, честные и бесчестные, смелые и трусы, молодые и старые. И все вожди, конечно, - вожди ремесленников, торговцев, земледельцев, аристократов, военачальники, ораторы, философы, - все, на ком афиняне невольно задерживали свой взор: ты выделяешься из толпы, стало быть, ты хочешь стать тираном. Но настоящим тираном в Афинах всегда остаётся толпа, если ею не управлять умом и силой, доводами разума и властью законов.
Перикл это знает. И Фукидид это знает. И толпа это знает, вернее, каждый человек в толпе, но, собравшись в одно, она думает так, как думает её вождь. Вождь - голова толпы. Её заносчивость, возбуждающая несвоевременную отвагу, смиряется до робости гневом вождя, её страх, ведущий к неоправданной робости, устраняется внушением отваги.
В этот дождливый и холодный день афиняне были нетерпеливы и заносчивы, ибо страдали от дождя и холода по вине вождей, позвавших их на Пникс, на эти холодные и мокрые камни.
Эпистат Совета Пятисот, когда стражники добились порядка и тишины на Пниксе, сказал: