Историческая беллетристика Даниила Лукича Мордовцева, написавшего десятки романов и повестей, была одной из самых читаемых в России XIX века. Не потерян интерес к ней и в наше время. В произведениях, составляющих настоящий сборник, отражено отношение автора к той трагедии, которая совершалась в отечественной истории начиная с XV века, в период объединения российских земель вокруг Москвы. Он ярко показывает, как власти предержащие, чтобы увеличить свои привилегии и удовлетворить личные амбиции, под предлогом борьбы за религиозное и политическое единомыслие сеяли в народе смуту, толкали его на раскол, духовное оскудение и братоубийственные войны.
Содержание:
I. КАЛИКИ ПЕРЕХОЖИЕ 1
II. ПРО СВЯТОРУССКУЮ СТАРИНУ 1
III. ХЛЫНОВ СПРАВЛЯЕТ РАДУНИЦУ 2
IV. РОКОВОЕ РЕШЕНИЕ 3
V. БУРНОЕ ВЕЧЕ 4
VI. В ТЕРЕМЕ У СОФЬИ ПАЛЕОЛОГ 4
VII. ОСАДА ХЛЫНОВА 5
VIII. АРИСТОТЕЛЬ ФИОРАВЕНТИ И ЕЛИЗАРУШКА 6
IX. "НАШ РОД ОТ КЕСАРЯ АУГУСТА" 7
X. ПОЗДНО! 7
XI. ХЛЫНОВ ОБЛОЖЕН 8
XII. ПОСЛЕДНИЕ СУДОРОГИ 9
XIII. НЕ ВЫГОРЕЛО 10
XIV. ХЛЫНОВСКАЯ КАССАНДРА 10
Примечания 11
Даниил Мордовцев
Москва слезам не верит
I. КАЛИКИ ПЕРЕХОЖИЕ
В хоромах князя Данилы Щеняти, что у Арбатских ворот, идет пир горой или, как поется в былинах, "заводилось пированьице, почестей пир, собирались все князья, бояре московские".
- А где же, князюшка-сват, твои калики перехожие, что похвалился ими? - спросил боярин Григорий Морозов, сильно подвыпивший, но крепкий на голову и на ноги.
- А на рундуке... Ждут, когда почестен наш пир разыграется.
- Чего же ждать, дорогой тезушка, коли "княжеский стол по полустоле, за столом все пьяни, веселы", - сказал, ставя на стол свою чару, старый князь Холмский Данило Дмитриевич, победитель новгородцев на берегах Шелони-реки.
- Ладно... Веди калик, - кивнул хозяин старому дворецкому.
В столовую светлицу вошли трое калик перехожих: двое молодых и зрячих, а третий старый и слепой. Войдя, калики "крест клали по-писаному, поклон дали по-ученому" и, откашлявшись, затянули:
Нашему хозяину-князюшке честь бы была,
Нам бы, ребятам, ведро пива дано:
Сам бы хозяюшка с гостьми испил
Да и нас бы, калик, ковшом не обнес.
Тада станем мы, калики, сказывати,
А вы, люди добрые, почетные, слушати,
Что про стары времена, про доселетния.
Калики на минуту приостановились, и старший из них, слепой, достав из-за спины "домру", стал перебирать струны... Пирующие притихли: в мелодии слепца слышалось что-то внушительное.
По знаку дворецкого холопы поднесли певцам по ковшу пива. Те перекрестились, выпили, утерлись рукавами...
И вдруг с уст их полилось торжественное:
Из-за лесу, было, лесу темного,
Из-под чудна креста Леванидова,
Из-под бела горюч камня Латыря, -
Тут повышла-выходила, повыбежала,
Выбегала тут, волетала Волга-матушка,
Лесом-полем шла верст три тысячи.
А и много в себя мать рек побрала,
А что ручьев пожрала - счету нет,
Широко-далеко под Казань прошла,
За Казанью-то реку, Каму выпила,
А со Камушкой-то Вятку пожрала.
А той Вятке-реке честь великая:
Поит-кормит она славный Хлынов-град ,
Что родной он брат граду Новугороду...
- Как! - остановил певцов боярин Морозов. - Хлынов - родной брат Новгороду?.. С какой такой родни?
- А как же, боярин, - отвечал слепец, - спокон веку так повелось, от дедов и прадедов наших: Хлынов - меньшой братец Великому Новугороду.
- И мне то же сказывали новугородцы, - поддержал слепца князь Холмский. - Даже посадница Марфа про родство Хлынова с Новым-городом говаривала. И чудно так, словно сказка...
- Не сказка, боярин-батюшка, а быль исконная, - настаивал слепец.
- Так ты расскажи, старче, а мы послушаем, - возвысил голос хозяин и кивнул холопам...
Калики перехожие снова осушили по ковшу пива.
- Давно это было... - степенно начал слепец. - Не сто и не двести лет, а, може, с полутысячи годов тому будет. Воевал тогда господин Великий Новгород - чудь белоглазую. Все мужья новгородские, и стар, и млад, ушли на войну. Не год, не два воевали, а поди годов пять. И соскучились в Новгороде бабы по мужьям. Знамо, дело женское, плоть бабья несутерпчивая...
- Так, так... - угрюмо заметил боярин Морозов. - В Писании убо сказано: "Баба - сосуд сатаны".
- Не всякая баба такова, - возразил князь Холмский. - Ну а что же дале? - обратился он к слепцу. - Сказывай, старче.
- А тут, господа почестные, вышло как будто и по Писанию... - раздумчиво продолжал слепец. - Бабы-то Новагорода, точно горшком этим, чертовым, оказались... Со скуки-то по мужьям и сошлись многие из них, и боярские жены, и служилых людей, и смердки, - сошлись, так бы сказать, с молодью безбородою, что еще и в походах не бывали.
- А и не пять - ровно семь годков воевала тогда новугородская рать... - вступился, будто оправдывая чтото, один из молодых певцов. - Так, слыхал, старики баяли.
- Ин пущай семь, - согласился слепец. - В эти-ту семь годков жены новугородски и прижили с молодью деток. Как тут быть? Воротятся мужья, найдут приплод... Стало быть, либо в прорубь головой, либо...
- Так все мне и посадница Марфа сказывала, - подтвердил Холмский.
А слепец продолжал:
- Знамо дело: новугородцам не привыкать было стать ушкуи строить... И понастроили, оснастили, запаслись зельем пороховым, пушками со стен городских, захватили рухлядь, весь обиход, казну... помолились у Софей Премудрости Божией да и вышли Волховымрекою в Ильмень, а Ильменем - в Ловать-реку, а из Ловати переволоклись на Волгу...
- Точно, точно, - подтвердил князь Холмский. - Так и ушкуйники встарь делывали.
- Да и Василий Буслаев со своею удалью... - сказывал хозяин. - Этот и до Ерусалима-града доходил, и в Ердань-реке крестился.
Все гости князя Данилы Щеняти заинтересовались рассказом слепца.
- Ишь ты!.. И впрямь, выходит, Хлынов-град Великому Новугороду брат.
- Такой же разбойник, как и старший братец: что от него терпят вологжане, устюжане, каргопольцы, двиняне, даже тверичи - не приведи Царица Небесна!
- Надо бы его ускромнить, как ускромнили Новгород с другим его младшим "братцем" - Псковом.
- А поди и у них есть своя Марфа-посадница, у хлыновцев этих?
- Как не быть: везде баба! Сказано: "сосуд сатаны".
В это время князь Холмский обратился к боярину Шестаку-Кутузову:
- Онамедни на тебя, боярин, намекал великий государь... Кажись, тебя удумал государь послать под Хлынов с ратными людьми.
- Ой ли! - обрадовался тот. - Пошли, Господи! Пора бы и мне косточки поразмять.
В этот момент дверь столовой палаты растворилась и на пороге показался новый гость... Его сухое, пергаментное лицо обличало либо великого постника, либо человека заработавшегося; зато этот усохший, иконописный лик освещали живые, ясные глаза.
- А! Кум Федор! - радостно воскликнул хозяин. - Добро пожаловать... Что так запоздал?
- У великого князя на духу был, - отвечал пришедший, кланяясь гостям князя Щеняти.
- Добро... Выпей первее, куманек. На духу у государя был, чаю, умаялся... Он поп у нас строгий.
- А у тебя калики перехожие... - заметил пришедший. - Откедова?
- Из Хлынова-града.
- А!.. Из Хлынова? - и пришедший как-то загадочно улыбнулся.
К нему подошел князь Холмский.
- Ну, друже мой искренний, - сказал Холмский, - ты кстати пришел... Ты и великий книгочей, и голова твоя что вся царская дума... Ты нам порасскажешь про Хлынов-град.
Пришедший снова загадочно улыбнулся, взглянув на калик перехожих.
II. ПРО СВЯТОРУССКУЮ СТАРИНУ
Пришедший был знаменитый думный дьяк Курицын Федор, правая рука государя и великого князя Ивана Васильевича III.
Когда дьяк поздоровался со всеми и перемолвился несколькими словами, князь Холмский снова заговорил с ним.
- Вот эти калики, - сказал он, - поведали нам, откуда пошла есть вятская земля и город Хлынов, как бы стольной ее град... О том, как беглые новгородцы, вышед своими ушкуями на Волгу, доплыли до Камы-реки... Но что ж смотрела Тверь? Тягалась с Москвою, а не могла перенять беглецов. А Нижний? А Казань?..
- Да Казани в те поры и не было, - отвечал дьяк. - Ее поставили уже татары, что, как стая волков, нагрянули на Русь-матушку. А новгородцы те, войдя в Каму, срубили тогда себе городок... Лесу там не занимать стать. Но тут, как говорит летописец, прослышали они, что еще дале есть привольные земли. Не все, а большая их половина, поплыли по Каме и доплыли до высокой горы. А на той горе, видят, стоит город, укрепа вотяцкая. Как быть? Укрепа сильная! А было это перед днем памяти святых Бориса и Глеба. И начали они молиться угодниками, чтобы помогли им добыть этот город, и угодники помогли.
- Святители Борис и Глеб искони наши заступники перед Господом, - заметил Шестак-Кутузов. - Благоверному Александру Невскому они же помогли на проклятых свеев.
- Ведомо вам сие место? - спросил князь Щенята калик перехожих.
- Наши деды и прадеды назвали тот городок Болванским, - отвечал слепец. - Потому как они нашли тамотка болванов-богов вотяцких. Ныне тот городок Никулиным слывет.
А дьяк Курицын продолжал:
- И построили наши ушкуйнички в том Никулине церковь святых Бориса и Глеба, памятуючи их помощь себе. А те из них, беглых новугородцев, что первыми было осели на Каме, проведав о сем, поплыли вверх по Каме еще дальше, из Камы вошли в реку Вятку. Там в те поры сидели черемисы, и укрепа у них была городок Каршаров...
- Ладно, - перебил повествователя хозяин, - у тебя поди в горле пересохло...
Дворецкий тотчас налил дьяку чару вина и подал с поклоном.
Выпив чару, Курицын продолжал, точно читал по книге:
- Как добыть Каршаров? А святые Борис и Глеб на что?
И стали наши ушкуйники молиться угодникам, и угодники помогли. Напустили они на черемис видение, бытто на них идут несметные рати, и убоялись те, и убегли. И из Каршаров стал городок Котельнич.
- Это уже опосля назвали его Котельничем, - заметил слепой калика. - Тамотка нашли наши деды медь и железо и учали делать котлы знатные. С той поры Каршаров и стал Котельничем.
- А что ж Хлынов-град, далеко ли еще до него? - спросил Морозов.
- Близехонько, - отвечал Курицын. - Сейчас доплывем. И точно: вскоре узрели высокую гору, что при впадении в Вятку-реку реки Хлыновицы. Так они назвали ее потому, что по той реке водились неведомо какие дикие птицы, коих крик пришельцам слышался якобы так: "Хли-хли! Хли-хли!"
- Есть такая у вас птица? - спросил хозяин калик перехожих.
- Може, и есть, батюшка князь, только мы не ведаем, про которую птицу говорится, - отвечали те. - Може, выпь, може гагара...
- Узревши гору над рекою, - продолжал дьяк, - ушкуйники и возлюбили то место. И бысть новое тут чудо. Неведомо откуда пригнала, надо полагать, Небесная сила к тому месту такое великое множество готовых бревен, что было из чего срубить и детинец, и земскую избу, и церковь Воздвижения Честнаго Креста Господня...
Боярин Морозов не вытерпел... Он ударил кулаком по столу и горячо проговорил:
- Нет, князья и бояре!.. Не Небесная то сила пригнала к ним те бревна, а сила нечистая. Коли Господь стал бы помогать бабам, которые закон поломали, мужей обманули, казну покрали! Знаю, нечистая сила... А все бабы - сосуд сатаны! Стали бы угоднички помогать блудницам вавилонским, ни за какие молебны! А откедова они себе попов добыли? Тоже, чаю, беглые... да с чужими женами.
В это время дворецкий тихонько доложил что-то своему господину.
- Гости мои дорогие! - обратился хозяин к пирующим. - Прослышала моя благоверная про ваш приход ко мне и похотела сама почтить вас медами сладкими.
- Слава, слава княгинюшке на добром хотении! - воскликнули все разом.
И тотчас из внутренних покоев дородная княгиня выплыла, точно лебедь белая, а за нею холопы с подносами, уставленными чарами с медом, и началось потчеванье с поклонами.
Угощая гостей, княгиня с любопытством поглядывала на калик перехожих, ради которых, собственно, она и вышла.
- Поднесите и странничкам, каликам перехожим, - сказала она холопам, обойдя с ними всех гостей.
Выпили страннички. Зрячие лукаво переглянулись, а слепец спросил:
- Про старину молвишь, княгинюшка?
- Про старину, старче Божий, - был ответ.
По струнам домры тотчас ударили пальцы старшего из калик перехожих - неожиданно сильные для старика быстрые пальцы, и он запел протяжно, торжественно, а зрячие подхватили:
Как на славной было, братцы, на Сафат-реке.
Нездорово, братцы, учинилося.
Помутилась славная Сафат-река,
Помешался славный богатырский крут:
Что не стало большого богатыря
Старого удала Ильи Муромца!
Уж вы, братцы, вы, товарищи!
Убирайте-ка вы легки струженьки
Дорогим суконцем багрецовыим,
Увивайте-ка весельчики
Аравитским красным золотом,
Увивайте-ка укрюченьки
Цареградским крупным жемчугом, -
Чтобы по ночам они не буркали,
Чтобы не подавали ясака
К тем злым людям - татаровьям...
Все сосредоточенно слушали стройное, за душу хватающее пение, княгиня сидела пригорюнившись и тяжко вздыхала, точно в церкви "на страстях". Это пелась былина о том, "как перевелись богатыри на святой Руси..."
Выехали в чисто поле все семь могучих богатырей с Ильей Муромцем во главе, и едва всесветный хвастун Алеша Попович громко воскликнул: "Подавай нам силу хоть Небесную, мы и с тою силою, братцы, справимся", как навстречу им "двое супротивников"... То были ангелы, и богатыри их не узнали. Завязался бой. Разрубил одного Алеша, а из одного стало двое!
Сколько богатыри ни рубили супротивников, а число их все удваивалось...
И богатыри от ужаса окаменели!
Калики перехожие кончили каким-то стоном:
С тех-то пор могучие богатыри
И перевелися на святой Руси!
Тут богатырям и старинам конец...
Княгиня, подперев щеку рукой, горько плакала...
III. ХЛЫНОВ СПРАВЛЯЕТ РАДУНИЦУ
Мы в Хлынове...
Над городом белая, ясная ночь севера, когда заря с зарею сходится. С ближайшего луга, что упирается пологим берегом в реку Вятку, несутся звуки веселых песен и визг "сопелий и свистелей", прерываемый иногда глухим гудением бубна. Слышны мелодичные женские хоры вперемежку с мужскими. Это хлыновцы справляют веселую Радуницу, канун рождества Иоанна Предтечи. В это время в самом городе мимо церкви Воздвижения Честнаго Креста, тихо бормоча про себя, пробирается старичок в одежде черноризца и с посохом в руке.
- Никак блаженный муж Елизарушка? - окликнул его женский голос.
Старик остановилсяи радостно проговорил:
- Кого я зрю! Благочестивую воеводицу Ирину... Камо грядеще в сию бесовскую нощь?
- И не говори, родной! И так-то горе на душе да думушки невеселые, а тут эта Радуница спать не дает. А иду я за моей ягодушкой Оничкой: убивается она по батюшке, так и пошла, чтобы горе размыкать, в церковь, помолиться и поплакать. Уж так-то она сокрушается по отце. А ты зачем в город да еще и на ночь?
- Бегу от беса полунощно: эти сопели да свистели с бубнами изгнали меня из моего скитка. Иду я теперь и повторяю про себя святые словеса отца Памфила, игумена Елизаровой пустыни: "Егда бо придет самый праздник Рождества Предтечева, когда во святую сию нощь мало не весь град возметется и в селях возбесятся в бубны и в сопели, и гудением струнным, и всякими неподобными играми сатанинскими, плесканием и плясанием, женам же и девам главами кивание, хребтами вихляние, ногами скакание и топтание... ту же есть мужам и отрокам великое падение, ту же есть на женское и девичье шатание блудное им воззрение, такоже есть и женам мужатым осквернение, и девам растление..."
- Ох, уж и не говори, Лизарушка-свет, - набожно качала головой та, которую назвали воеводицей. - На свет бы не глядели мои глазынки. А тут мой-то как в воду канул, с самого светлаго праздничка не подал о себе ни единой весточки.
- Да с кем, матушка? Да и то молвить: вить они в Казани около царя Ибрагима долгонько околачивались, договор с ним учиняли: стать заодно супротив князя московского Ивана Васильевича. Потом же в Москву отправились узнать-прознать обо всем...
- А коли мово-то с товарищи спознают там?
- Как их спознать? На Москве кого нет!
- Хоть и сказывал мне Исуп Глазатый, что, едучи с Москвы к Нижнему, он сустрел их на пути во образе калик перехожих, а все страшно.
- Точно, матушка, - подтвердил старичок, - каликами перехожими они к Москве путь держали. А царь-от Ибрагим и грамоту им дал с тамгою, плечо о плечо татаровям с хлыновцами добывать Москву. А все же не одобряю я сего. Хоша Пахомий Лазорев и похвалялся: "Давно-деи мы разве Золотую Орду пустошили, стольный их град Сарай на копье взяли и разорили? А Москва-деи Сараю сколько годов кланялась, дань давала, а московские князья холопами себя у тех ханов почитали... Не устоять-деи Москве супротив Хлынова и Казани.
- Ох-ох! - скорбела воеводица.
В это время из церкви вышли две девушки.
- Вот и Онюшка с Оринушкой...
Одна из девушек была белокурая красавица, высокая, стройная, с роскошною льняною косой, мягким жгутом падавшею до подколенных изгибов. Что придавало ее миловидному личику особую оригинальность и красу - это ясные черные, детски невинные глаза под черными же дугами бровей. Это и была Оня, дочь воеводицы.