На противоположном берегу угрюмой реки вырезывалась на выдававшемся скалистом берегу такая же угрюмая, как свинцовые волны, и такая же мрачная, как нависшее небо, каменная громада. Богдан сразу узнал крутой берег, но это выросшее на нем каменное страшилище?.. Откуда оно? Как появилось? Как посмело усесться здесь на пороге к их вольной воле?
Конечно, он слыхал не раз об этой воздвигнутой вновь твердыне; но вид ее здесь, воочию, поразил его до глубины души.
Молча стоял Богдан как окаменелый, - и глаза его не могли оторваться от грозных стен: они подымались, словно из воды, волны набегали и бились о них, но плеском своим не достигали их подножья; только клочки грязной пены и спутанных водорослей покрывали скалистые берега этой твердыни. Грозный четырехугольник острым ребром врезывался в пучину и мрачно смотрел своими бойницами на оба колена реки; громадные темные четырехугольные же башни подымались над ним высоко и сурово господствовали над окрестностью; флаги их, теребимые ветром, кичливо развевались над массой бушующей воды, а издали, с юга, доносился глухой, угрожающий рокот, - это ревел Кодацкий порог.
Прискакал и князь Иеремия; он осадил своего коня и также застыл в восторге; но не широкая картина пленила его, а мрачные башни-твердыни.
- Ну, что, - обратился он наконец к Богдану, - залюбовался вацпан фортецой?
- Заслушался рева порогов, ясноосвецоный княже, - ответил Богдан.
- Ха-ха-ха! - коротко усмехнулся Вишневецкий. - Все пороги твои перед этим порогом - ничто! - показал он рукою на крепость. - Попробуй-ка, вацпан, мимо пройти.
Богдан молчал.
- Однако, - вскрикнул Вишневецкий, - как нам переправиться?
- Через Днепр здесь невозможно, ясный княже, а, полагаю, вверх за милю, у старой Самары, или паромом, или, быть может, по льду.
- А! Двести перунов! Тащиться кругом, когда здесь рукою подать!
- Другого способа не вижу, - заметил Хмельницкий, - здесь паромов нет, а как же переправиться возам, войскам, армате?
- Ну, обоз... но я? - нетерпеливо и резко воскликнул Вишневецкий. - Неужели здесь не сыщется ни одной дырявой лодки?
- Я поищу; смею уверить княжью мосць, что, если хоть одна притаилась здесь, я приволоку ее сюда!
Богдан слез с коня, отдал его Ахметке и спустился вниз.
Приблизился и обоз и, получив приказание, отправился вверх по берегу Днепра.
А Иеремия все стоял, ожидая появления Богдана. Через несколько минут показался последний в сопровождении деда-рыбака.
- Я привел к вашей княжеской милости вот дида-рыбалку; у него есть здесь у берега два челна: один - негодная душегубка, а другой - небольшой дубок на три гребки, человек на двадцать; но дид говорит, княже, что в такое время и в такой ветер безумно опасно перерезать Днепр у самого носа порога.
- Так, так, вельможный пане, - кивнул головою и дед с длинными седыми усами и одним лишь клоком серебристых волос на совершенно обнаженном черепе, - сердит сегодня наш дид, аж пенится да лютует.
- Почему? - усмехнулся Иеремия, обратясь к Хмельницкому.
- Порог ревет, - понизил голос Богдан.
- Ревет? И думает испугать Иеремию? - вскинул тот на Богдана холодные, надменные глаза и крикнул громко и неприятно: - Гей, хлопцы, готовьте дубок!
- Ой пане, - закачал головою старый рыбак, - как бы беды не приключилось! Ведь тут нужно на весла таких сильных да опытных рук, какие вряд ли у пана найдутся, а на корму нужно знающего да крепкого человека, с немалой отвагой.
- Ах ты, старый пес, хамское быдло! Чтобы у князя Яремы не было таких храбрецов? А, я покажу тебе!.. Гей, - обратился он к подъехавшим латникам и драгунам, - кто из вас сядет на весла со мной в лодку? Мне нужно отважных силачей.
Всадники смешались, начали перешептываться, указывая на клокочущую стремнину, и нерешительно топтались на месте.
- Ну! - крикнул, побагровевши, нетерпеливо Ярема. - Я жду, или их нет?
Выехали вперед шесть всадников; вид их был поистине богатырский и вселял доверие к их силам; за первыми шестью двинулись смело и остальные, но Вишневецкий остановил их грозным жестом.
- Назад! Не нужно и поздно! - презрительно крикнул он и начал осматривать шестерых. - Ты и ты, да товарищ панцирной хоругви на весла! - указал он на двух здоровенных жолнеров и на пана Зарембу. - Коня к обозу, - соскочил он с седла, - и за мною к этому дубку! А вацпан, вероятно, не желает дразнить свой порог? - обратился Вишневецкий к Богдану, прищурив глаза.
- Напротив, я хотел предложить княжьей милости быть рулевым, - поклонился Богдан. - Где пройдет князь Иеремия, там безопасны все пути.
- Так, - сжал брови Вишневецкий и, протянув величественно руку в ту сторону, откуда доносился глухой рев Кодака, произнес резко и злобно: - Клянусь своим патроном, мы сметем всю эту сволочь, как буря сметает придорожную пыль!
- Я бы просил мосци князя, - заметил сдержанным голосом Хмельницкий, - не слишком отягчать дубок.
- Нас поедет только пятеро, - кивнул князь головою, - да вот шестого захватить нужно - этого старого пса! Взять его и выбросить за борт посредине! Едем!
Молча двинулись все за князем к Днепру, поручая души свои единому господу богу.
Когда челн стоял у берега, расстояние до Кодака казалось недалеким, но когда отчалил дубок и смелые пловцы очутились среди рвущихся, бушующих воли, Кодак показался таким далеким, а Днепр таким бесконечно широким, что холодный ужас сжал не одно сердце. Не испытывали страха только два человека: князь Иеремия и Богдан.
Иеремия стоял на носу. Его короткий серый плащ развевал ветер; руки были скрещены на груди. Лица его не было видно; он стоял спиною, но по уверенной и беспечной осанке видно было, что опасность пути даже не приходила ему на ум.
Богдан сидел на корме, опираясь на весло. В бесстрашном взоре его горел мрачный огонь; у ног козака помещался дед и подслеповатыми глазами равнодушно смотрел в темную бездну. Громадные льдины ежеминутно грозили опрокинуть челн, и требовалась редкая смелость и уменье, чтобы лавировать среди них и вместе з тем подвигаться вперед. А снизу доносился грозный рев, и казалось, он подавал дружеский голос Богдану, и этот голос твердил козаку все одно и одно: "Спусти челн, отдай мне мою добычу... я ваш верный друг... я вам помогу..." - и от этой мысли кровь приливала к лицу козака, и в голове раздавался неотвязный шум. Да, видеть ужас смерти на этом холодном, бледном, бесстрастном лице, услыхать этот металлический голос с жалким воплем о помощи и крикнуть ему надменно: "Ты, что народы сметаешь, неужели не можешь порогов смести?" О, за такое мгновенье можно полжизни отдать! Но сам он? Эх, раз мать родила, раз и умирать в жизни... да может еще и смилуется батько... "Но прочь, прочь, безумные мысли, - провел Богдан рукою по лбу, - они достойны лишь юноши, а не зрелой козацкой головы! Одним несдержанным взмахом порвать сразу так долго возводимое здание и утерять навеки доверие шляхты... Нет, нет! Пока здесь крепок рассудок - в ножны мой гнев!"
Между тем двигаться дальше становилось все опаснее и опаснее. Ветер крепчал; льдины взбирались одна на другую, волны подымались и падали с глухим и затаенным ревом, и седая щетина подымалась на них. Лодка шаталась и трещала, гребцы оказались хотя и сильными, но совершенно неумелыми людьми. Весла подымались и опускались не разом, перескакивали, путались: не получая равномерных и верных толчков, лодка двигалась какими-то зигзагами. Кроме того, с каждым ударом разъяренной волны покидало гребцов и мужество. У одного из них от неумелого усердия переломалось весло.
- Нас сносит, - крикнул он, полный ужаса, держа в руке круглый обломок.
- Нет силы бороться с течением! - крикнул другой.
И в тоне того крика храброго жолнера было столько ужаса, что сам Иеремия обернулся. Действительно, у выбившихся из сил гребцов весла выпадали из рук: один только Заремба, зажмурив глаза, все еще старался грести, но течение с неудержимою силой уносило челнок вниз. Кодацкая крепость оставалась уже высоко за ним.
- Клянусь святым папой, - крикнул Иеремия, - нам угрожает гибель! Вацпане, что это значит? - обратился он к Богдану, сжимая брови, хватаясь за эфес.
- Течение сносит, устали гребцы, - коротко ответил Богдан.
Я их вышвырну за борт и сам сяду на весла! - двинулся, пошатнувшись, Иеремия.
- Напрасно, ясный княже: здесь отвага не пособит горю.
- Но что же делать?
- Напрячь все силы и хладнокровие, - прищурил глаза Богдан, налегая на весло; но, несмотря на все усилия, ему не удавалось повернуть лодку: вода за кормою и пенилась, и вставала грозной волной.
Благодаря последним усилиям рулевого, они еще держались на одном уровне; но каждое мгновенье течение грозило снести их, как соринку, вниз на порог.
- Нет, сносит, сносит! - позеленел Вишневецкий, и желтые пятна на щеках его стали белыми. - Спускайтесь вниз... к берегу... мы бросимся вплавь! - крикнул он, скидая панцирь на дно.
- Стой, княже! Погибнешь! - раздался вдруг металлический голос Хмельницкого. Он стоял во весь рост, передавая диду рулевое весло. Шапку его сорвал ветер; лицо было бледно; на лбу между бровей легла глубокая складка; глаза из-под черных ресниц горели отважным огнем. Во всей осанке его было столько гордой смелости и силы, что Иеремия не узнал в нем того дипломата-козака, который так почтительно разговаривал с ним. Прекрасен был козак в это мгновенье, и Вишневецкий невольно воскликнул в душе: "Король!" - и в то же самое мгновенье в глубине ее шевельнулась какая-то смутная вражда.
А голос Богдана раздавался, между тем, коротко и резко:
- Гребцы, долой! Пересесть на корму! На весла пусти!
Этот уверенный, могучий голос, казалось, ободрил гребцов.
Весла дружно поднялись в воздухе и упали в лодку. Передовые гребцы перешагнули к корме. Богдан распахнул свой кунтуш, одним движением сбросил его на дно челна, поднял глаза к свинцовому небу, перекрестился широким козацким крестом и опустился на переднюю скамью.
- Ну, батько Славута, не выдавай! - крикнул он громко и поднял весла.
Как крылья могучей птицы, широко взлетели длинные весла и с шумом упали на кипящую поверхность реки. С силою откинулся козак, затрещали гребки, вздрогнул дубок, и покачнулись все от короткого толчка. Еще и еще раз поднялись и ударили по кипящей воде весла; не брызги, а седая пена клочьями полетела с них, - и дубок со стоном двинулся вперед.
- Гей, пане Зарембо, - раздался снова зычный голос Богдана, - на вторую гребку! Наляжь!..
Ветер рванул высокую волну и обдал ею гребцов.
- Добре! - раздался одобрительный крик деда с кормы. - Добре, козаче, так добре, что аж весело!
- Гей, кто там, распахните мне грудь! - махнул Богдан головою ближайшему жолнеру.
От чрезмерных усилий на лбу у Богдана выступили капли крупного пота, могучая грудь подымалась сильно и тяжело, но лицо было бледно и спокойно, а голос, и сильный, и резкий, как звон металла, раздавался сквозь рев бури, сквозь грозный шум Кодака...
Из крепости, между тем, заметили бесстрашных пловцов. На широких валах столпились изумленные воины, следя за отчаянною борьбой челнока... Порывы ветра доносили к ним ободряющие крики Богдана; из глубины пенящихся волн раздавалось уверенно и смело: "Гей, пане, наляжь!" Вот налетела волна, скрылся на мгновенье челнок и снова взлетел на ее вершину. Прошло несколько тягостных минут, и лодка перелетела бурную середину реки и понеслась наискось к Кодаку.
Когда дубок ударился носом о кручу и Иеремия вышел на берег, его встретила там целая процессия.
Подъемные ворота замка были спущены. Впереди всех стоял старик наружности видной и величавой. Седая борода обрамляла полное и свежее лицо; из-под седых бровей глаза глядели разумно и гордо. На брови была надвинута соболья шапка со страусовым пером; кунтуш, подбитый соболями, спускался с плеч. За магнатом стояли отдельно еще две фигуры, обратившие на себя внимание прибывших. Одна из них была в одеянии ксендза; на голове ее была обыкновенная черная, иезуитская шляпа с широкими полями. Возраста этой личности нельзя было определить, потому что хотя в жидких черных волосах, выбивавшихся из-под шляпы, не виднелось седины, но желтая кожа, покрывавшая худое, бритое лицо, была вся в морщинах. Нос иезуита напоминал нос птицы, а глаза, быстрые и желтые, пытливо рассматривали из-под полей широкой шляпы новоприбывших гостей.
Другой спутник магната был средних лет и среднего роста мужчина, в сером суконном кафтане; белый воротник лежал вокруг его шеи; в руке он держал серую шляпу с таким же пером. И по лицу, и по костюму в нем можно было сразу признать иностранца. За ними стройною стеной стоял гарнизон крепости, с комендантом во главе.
- Te, Deum, laudamus! - напыщенно воскликнул иезуит, воздевая к небу руки, когда нога Иеремии коснулась земли.
- Приветствую тебя, победителя победителей! - обратился к Вишневецкому седой магнат и остановился на мгновение: магнат заикался и выговаривал слова с трудом. - Отныне ты стал победителем не одних только смертных, но и грозных стихий!
Иеремия надменно поклонился, обнажил голову и ответил коротко и сурово, показывая на Богдана:
- Но ныне победа принадлежит по праву не мне, а ему.
Все оглянулись и увидели стоявшего во весь рост в лодке могучего козака; лицо его пылало от жара, а глаза горели гордым огнем.
III
В чистой комнате комендантского дома ярко горели в очаге сухие огромные дрова. Несмотря на дневную пору, в ней не было светло, потому что небольшие, узкие окна, пробитые почти под потолком, пропускали немного мутного света; зато отблески громадного пламени играли на серых стенах, и живительная теплота огонька наполняла всю комнату. Убранство ее также было сурово и строго, как и внешний вид комендантского дома. Неуклюжие дубовые стулья с высокими дубовыми спинками, усаженными медными гвоздями, стояли вокруг стола. Несколько кабаньих и лосьих голов да несколько кривых сабель и гаковниц-пищалей украшали серые каменные стены. Небольшая компания сидела у стола. Во главе всех помещался вельможный магнат, великий коронный гетман, главнокомандующий и вместе военный министр Конецпольский. Шапки теперь не было на его голове, и седые волосы волнисто падали кругом, обрамляя высокий и умный лоб; хотя лицо было все в морщинах, но щеки гетмана покрывал сомнительно тонкий румянец, а борода его была тщательно завита и надушена. Гетман спокойно поглаживал ее, больше слушая, чем говоря. Князь Иеремия сидел вполоборота, закинувши ногу за ногу, и нетерпеливо подкручивал вверх свой черный ус.
Остальные собеседники сидели почтительно и молчаливо; это были - шляхтич в иноземной одежде - француз Боплан{35}, иезуит и пан Гродзицкий, комендант Кодака. Со стола были убраны все блюда, и только металлические кувшины да высокие кубки стояли на нем.
Разговор велся горячо.
- Так, - говорил отрывисто Иеремия, - козаков мы разбили, - мало! - уничтожили, стерли с лица земли! Все же справедливость отдать им надо: подлы, изменчивы, но дерутся, как дикое зверье! Победа досталась не дешево. Если б не мои гусары, не знаю, не сидел ли бы теперь гетман Потоцкий у Острянина на колу? - Вишневецкий понизил голос, и лицо его искривила презрительная гримаса: - Вечно пьяный, разрушающийся старик!
- Однако, - заметил Конецпольский, - пан гетман польный храбр и свою доблесть свидетельствовал не раз.
- Так, пан гетман храбр, - усмехнулся гадливо Иеремия, - но только с женщинами, а доблесть свою выказал лишь в том, что выжег все села в окрестности на семь верст и тем самым лишил нас фуража и припасов. - Князь отбросил голову. - Ха-ха! За такую храбрость я и хорунжего не хвалю! Под Голтвою, - продолжал он, - они нагоняют Острянина. Открыли огонь, заготовили план двойного нападения, - и что же думает коронный гетман? Поляки разбиты, во всем войске громадный урон, семь хоругвей и две немецких роты уничтожены в лоск.
Иеремия остановился, окинувши всех присутствующих коротким взглядом.
- А мне доносили совсем иначе, - заговорил запинаясь гетман.
- Ха-ха-ха! - рассмеялся резко и презрительно Иеремия, отбрасываясь на спинку своего стула. - Доносили!.. Я панству скажу еще лучше! Острянин ушел. По дороге к нему спешил Путивлец{36}, ведя вспомогательное войско и припасы. Перехватывают его, осаждают, принуждают к сдаче, рубят головы всем до единого - и все-таки не решаются ударить на беспомощного Острянина! А?! - вскинул он снова на всех свои свинцовые глаза и ударил тяжело рукой по столу. - Иеремию зовут! Гетман без Иеремии не решается открыть битвы.
- Не знаю, чему дивится княжья мосць: мужество князя известно по всей Польше, - заметил сдержанно Конец- польский.
- И не только в Речи, - вставил иноземец, - но и в других государствах.
- И мы оправдали эти слухи! - самодовольно усмехнулся князь, прикасаясь к кубку губами. - Только что прибыли в обоз, сейчас и двинулись на Острянина. Узнаем, что к нему тянутся еще вспомогательные войска. Рассылаем повсюду ватаги. Гетману удается наскочить на отряд Сикирявого{37}. Ну, и что ж думает панство? Гетман оказывается таким вежливым магнатом, что хлоп отбивается от поляков и в глазах его уходит к Острянину.
Иеремия промолчал мгновенье и продолжал снова с возрастающим ядом в словах:
- Но мы, тысяча дяблов, мы не были так милосердны! Другой отряд натолкнулся на нас. Загоняем в болото и затем вытягиваем каждого хлопа по одиночке и режем, как добрый повар цыплят.
- Да, князь-то кулинар известный, - вставил с едким смехом гетман.
Усмехнулись и присутствующие, а князь продолжал, воодушевляясь все больше:
- Под Жовнином настигаем его... Оказывается - становится табором. Начинаем битву, успех на нашей стороне. Что ж делает гетман? Ха, лучшего предводителя нельзя было избрать! Три хоругви, три его лучших хоругви, попадают в козацкий табор; полковники сомкнули круг, и они остаются там... в западне. Кто выручай? Иеремия! И, клянусь честью, - вскрикнул он, тяжело опуская кубок на стол, - мы их выручили; но это досталось нам не легко. Два раза налетал я на табор, и дважды отбивали меня козаки; но в третий раз собрал я все свои силы и ударил в самое сердце. Не выдержали они, расчахнулись; врываемся в табор и выводим польские хоругви назад.
- Хвала достойному рыцарю! - воскликнул Конецпольский. - Твое здоровье, княже! - добавил он, подымая высоко полный кубок.
Князь чокнулся своим.
- Да будет трижды благословенно небо за то, что посылает отчизне такого сына! - с пафосом произнес иезуит.
Все кубки потянулись к князю. Когда поднявшийся звон и заздравные восклицания умолкли немного, гетман снова обратился к князю:
- Однако продолжай, пане княже: твой рассказ интересен.