- Так, настаиваю назначить решительную битву; момент прекрасный... в лагере хлопов беспорядки... смена атамана. Гетман не согласен, решается выждать. Мои воины теряют терпение. Чего ждем? Подкреплений, которые ведет осажденным Скидан. Наконец, перехватываем его, уничтожаем, и все- таки битва не назначается! А на следующий день новый атаман, хлоп Гуня, - тысяча и две ведьмы ему в зубы, - вскрикнул Иеремия, ударяя кулаком по столу, - уходит на наших глазах. Да как уходит? Такому отступлению поучиться и нашим панам. Словно еж, поднявший тысячу игл. Бешенство охватывает меня. Решаюсь действовать сам. Мои драгуны узнают, что к Гуне приближается Филоненко, ведет много сил. Поджидаем его и встречаем на берегу Днепра добрым фейерверком из мушкетов и пушек. Но прорывается, шельма! Какой-то дьявол тайно помогал ему. Уходит из моих рук... Ну, если бы я нашел только этого доброчинца, - сверкнул Иеремия глазами, - о, посидел бы он у меня на колу! Осаждаем козацкий лагерь, томим их штурмами, налетами и, разгромивши вконец, заставляем сдаться и тем кладем восстанию конец.
- Слава, слава вельможному князю! - зашумели присутствующие, наполняя снова высокие кубки.
- Во всех тех слезных бумагах, которые хлопы присылали нам, они просили возвращения старых прав и водворения греческой веры. Гетман сказал: victor dat leges! А я скажу: пока жив князь Иеремия, этому не бывать никогда! Бунтовщиков не защищают законы! Греческой схизме не торжествовать.
- Сын мой, - поднялся иезуит, простирая руки над князем, - благословение господне на тебе! Ты - истинный сын католической веры.
- Так, отец мой, - ответил с Диким восторгом князь, и лицо его засветилось какою-то фанатическою ненавистью. - Клянусь, что по крайней мере в моих владениях схизме не бывать!
- Но мосци князю обратить их не удастся, - возразил Конецпольский. - Хлопы упорны и за свою схизму держатся больше, чем за свою жизнь.
- О, - поднял глаза к потолку иезуит, - пан гетман прав: обратить заблудших схизматов тяжело и трудно, но зато какая победа для неба, какая награда на небесах!
- И оно так будет! - крикнул Иеремия, подымаясь с места. - Будет, именем своим клянусь!..
Между тем из другой, менее парадной избы комендантского дома раздавались также военные крики и заздравные тосты; там, по приказу гетмана, комендант крепости угощал начальников княжеских хоругвей и Богдана. За дубовым столом, обильно уставленным яствами и винами, сидела веселая компания. Из подозрительного козака Богдан сделался в глазах их преданнейшим героем. Все наперерыв старались показать ему свое расположение и восторг перед его отвагой. Пили за здоровье коронного гетмана, за здоровье князя, за славу Речи Посполитой и за здоровье спасителя- козака. Но больших усилий стоило Богдану скрывать свое волнение. Однако ни по его веселой улыбке, ни по удачным и тонким ответам никто бы не мог судить о том, какая тревога терзала сердце козака; а в голове его неотвязно, неотразимо стояла все одна и та же грозная мучительная мысль: еще час-другой - и пленных ввезут в замок, и, если ему не удастся вырвать тех двух их рук князя, он пропал навсегда.
Когда пирующие совершили достодолжные возлияния Бахусу{38}и некоторые из них уже успели заснуть на лавках, Богдан вышел незаметно из избы в широкий проезд, который разделял дом коменданта на две половины. Из парадной хаты слышался резкий голос князя: "О, если бы я знал, какой это "доброчинец" помогал Филоненку, посидел бы он у меня на колу!" Эту фразу ясно услышал Богдан; невольная дрожь пробежала по телу козака, и он вышел поспешно на замковый двор. Кругом небольшого пространства, занимаемого двором, подымался высокий земляной вал, увенчанный зубчатою каменною стеной; она была настолько широка, что четверка могла свободно проехать на ней. Вдоль всего вала пробиты были в стене узкие амбразуры, и неуклюжие медные пушки просовывали в них свои длинные жерла. Под валами с внутренней стороны устроены были длинные и низкие здания: конюшни, склады пороховые и помещения для гарнизона.
По четырем углам крепости подымались четыре грозные башни, сложенные из серых каменных глыб. Каждая из них делилась на четыре яруса; из узких бойниц вытягивались все те же зеленоватые жерла пушек. Часовые стояли у подъемных мостов, на башнях и на валах.
Грозно глядели на Богдана бойницы и башни; грозно подымались неприступные валы и зубчатые стены, и все это, казалось, говорило надменно: "Довольно, оставьте! Вам уже не подняться никогда!"
Несколько минут Богдан стоял неподвижно, погруженный в свои тревожные думы: "Здесь своя жизнь на волоске, - правда, услуга князю дает еще надежду; но если он не захочет помиловать? Если Пешта и Бурлий... А! - провел Богдан по голове, словно хотел прогнать из нее эти ужасные мысли. - А там-то, там что теперь делается? Лютует Потоцкий: казни, муки, кары... Несчастный люд в когтях этого изверга... А товарищи - Богун, Кривонос, Нечай, Чарнота? Ах, поскорее бы выбраться отсюда туда... в Чигирин..."
Громкий голос, раздавшийся над самим ухом, заставил его очнуться.
- Ба, - услыхал он, - да никак это ты, сват Хмельницкий?
И дородный, щеголеватый шляхтич весело опустил руку на его плечо.
Богдан вздрогнул от неожиданности: но, взглянув на шляхтича, также постарался вызвать на своем лице улыбку.
- Сват Чаплинский!{39} А ты каким образом здесь, в Кодаке? Какой бес дернул тебя колесить по степи в этакую непогодь?
- Я с гетманом; состою в свите его ясновельможности... Однако Фортуна{40} и Виктория{41}, как я слышал, думают, кажется, избрать тебя своим возлюбленным! Но, - подмигнул шляхтич бровью, - двум женщинам, сват, угодить тяжело! Сто тысяч чертей! Такая услуга князю! Теперь проси только милостей: Иеремия скупиться не любит!
- А каких мне милостей? - гордо усмехнулся Богдан. - Хвала богу, все имею, добра на козацкую душу хватит.
- Верно, счастье, счастье тебе, сват, - ударил его снова по плечу Чаплинский; но завистливое выражение мелькнуло на мгновение в его глазах. - Что и говорить, знают тебя все, на всю округу, да и гетман, сказывают, доверяет тебе много своих дел.
- Благодарение богу, довелось совершить несколько маловажных услуг его ясновельможности, и он, дай бог ему век здравствовать, не забывает меня.
- О так, так! - воскликнул с преувеличенным чувством шляхтич, подымая к небу зеленоватые, выпученные глаза. - Его милость коронный гетман - первый рыцарь нашей отчизны! - воскликнул он умышленно громко и затем, переменивши сразу голос, продолжал веселым и фамильярным тоном: - Однако что же мы стоим с тобою, сват, на холоде? Я тебя затем и искал, чтобы угостить славным медком, какого ты вряд ли отведывал. А, думаю, вкуса к нему пан писарь не потерял с тех пор, как стал приближенным Фортуны? Ведь женщины и вино так же неразрывно связаны между собою, как объятия и поцелуи. Ха-ха! - разразился он самодовольным смехом, - и как второе порождает первое, так и первое ведет ко второму, ergo, будем счастливы для того, чтобы пить, и будем пить для того, чтобы быть счастливыми... - и, не дожидаясь ответа Богдана, шляхтич подхватил его под руку и пошел по направлению к одной из замковых изб.
Когда кубки были уже два раза осушены и подняты, пан Чаплинский откашлялся, отер свои торчащие усы бархатным рукавом кунтуша и обратился с заискивающею улыбкой к Богдану:
- Да, так ты, сват, вошел теперь в милость и дальше пойдешь. Чем Фортуна не шутит? Она ведь женщина, а законы писаны не для них. Еще и наказным гетманом{42} станешь.
- Бог с тобою, сват, - усмехнулся Богдан, расправляя усы, - куда нам, беспартийным козакам: это вам, пышной шляхте!..
- Хе-хе, - кивнул головой Чаплинский, - какой ты там, пане свате, козак? Знаю я тебя, знаю! Да ты только шепни теперь князю Яреме и нобилитацию получишь. Да вот я хотя и шляхтич, да еще такого высокого герба, а - рыцарское слово - нет у меня лучшего друга, как ты...
"Хитрая лиса!" - подумал Богдан и ответил вслух:
- И ты в этом не ошибаешься, сват, - нет той услуги, которую я бы не оказал тебе.
- Во-во-во! - вскрикнул шляхтич с оживленным лицом. - Словно был со мною в пекле! Я только что хотел просить тебя помочь мне в маленьком деле.
- Жалею, что оно небольшое.
- Тем лучше: ловлю товарища на слове. Вот видишь, ли, у гетмана много новых пустошей, так я бы хотел того, дозорцей... Ну, а ты, сват... того... при случае замолви вельможному слово за меня...
- Тысячу слов для друга, - протянул Богдан Чаплинскому руку.
- Ну, а я тебе, сват, тоже услужу когда-нибудь в деле, знаешь, manus manum, - подмигнул Чаплинский и, потрясши руку Богдана, наполнил снова оба кубка, - ну, а теперь выпьем еще, сват!
Богдан чокнулся со своим уже развеселившимся шляхтичем и произнес вскользь небрежным тоном:
- Эх, досада мне, пане свате, такая досада, что, кажись, коня своего любимого отдал бы, чтобы избавиться от нее...
- А что там сталось? Какая досада?! Edite, bibite, да и все тут! - стукнул Чаплинский кубком по столу.
- Вот видишь ли, среди пленных князя попались два товарища моих, людей наших, знаешь... уж как они, сердечные, в лагерь Гуни забрались - дивиться надо. Только князь, накрывши их сетью, решил прикончить всех. А мне эти два - во как нужны! Думаю просить за них князя. Так не скажешь ли ты тоже за них словечко? Верные люди, ручаюсь за них головой!
- О, всенепременно!.. Рос с ними, жил с ними, козаков подлых вместе локшили, слово гонору, как честный дворянин! - заговорил уже заплетающимся языком Чаплинский.
Вдруг двор крепости наполнился сильным шумом; раздался сухой грохот колес по замерзлой земле и звон железных цепей. При этом звуке в глазах Богдана мелькнул какой-то затаенный огонек, мелькнул на мгновенье и угас.
- Что это? - изумился Чаплинский.
- Пленные князя, - ответил Богдан.
- А, бунтари! - покачнулся Чаплинский, подымаясь со своего места и опрокидывая деревянную скамью. - Любопытно взглянуть на это быдло. Пойдем!
Ничего не ответил Богдан на эти слова и, только надвинувши шапку, быстро прошел вперед.
В сенях к ним присоединилось еще несколько гетманских и княжеских поручников.
На широкий двор одна за другой въезжали телеги с закованными пленниками. На некоторых из них были едва наброшены свитки, и сквозь разорванную рубаху то там, то сям виднелась красная, мерзлая грудь; другие сидели просто в одних лишь рубахах, синие, окоченевшие, с цепями на руках. Кое-где виднелась обмотанная тряпками голова или окоченевшая нога. Среди первой повозки лежал умерший по дороге, не снятый с воза козак. Его незакрытые, застывшие глаза с каким-то широким ужасом глядели на свинцовое небо. Товарищи сбились на возу в кучу, стараясь не прикоснуться к его мертвому, холодному телу.
Замковая прислуга и гарнизон разместились на валах замка; насмешки и остроты раздавались со всех сторон.
- Фу ты, ветер какой пронзительный! - сказал Чаплинский, кутаясь в свой кунтуш. - Дует, словно бравый драгун в трубу. И к чему это князь брал столько пленных?
- Хотели выпытать у них кое-что, - ответил молоденький хорунжий, - но ведь эти хлопы упрямы, как бараны: у них скорее вырвешь язык, чем лишнее слово.
- Совершенное быдло! - бросил презрительно Чаплинский.
По мере того, как въезжали повозки, возрастали шутки и остроты.
Шум въезжающих повозок услышан был и в парадном зале комендантского дома.
- Это что за шум? - изумился Конецпольский.
- Мои пленные, - ответил Иеремия, - последние остатки козацких войск.
- О, не последние! - возразил гетман. - Они, говорят, собрались теперь на Запорожье в чрезвычайном числе.
- На Запорожье? Об этом-то именно я и хотел переговорить с гетманом, - перебросил Иеремия ногу за ногу и начал говорить, подкручивая свой тонкий ус. - Время теперь удобное, хлопство мы разгромили; покуда они еще не успели оглянуться, надо разбить их главное гнездо; со мною отборные силы... драгуны, гусары, армата. Так! Для этого я и спешил в Кодак, чтобы предложить пану коронному гетману соединиться и двинуться вместе на них.
- Как? - изумился гетман. - Егомосць князь предлагает двинуться на Запорожье сейчас, не дожидаясь весны?
- Мое правило: ошеломлять врага быстротой.
- О нет, - возразил Конецпольский, - опыт мой советует мне всегда брать в друзья осторожность: этот друг не изменяет никогда. Прошу тебя, княже, повремени: в Чигирине мы соберем сеймик.
- А покуда мы будем собирать сеймы и решать давно решенные дела, - едко перебил Иеремия, - хлопы снова сплотятся воедино, и снова возгорятся бунты?
- Последнее поражение не даст им поправиться скоро, да и, главное, отправиться теперь на Запорожье с войском нет никакой возможности.
- Почему?
- Водою нельзя, сухим путем еще того хуже. Надо дожидаться весны.
- Великому гетману передали, вероятно, неверные слухи, - порывисто заговорил Иеремия, покручивая свою острую бородку, - насчет этого мы получим сейчас самые верные известия... Гей, позвать мне пана писаря! - скомандовал он.
Через несколько минут Богдан в сопровождении Чаплинского вошел в комнату. Чаплинский остановился у порога, а Богдан прошел вперед.
- Поднести вацпану кружку вина! - скомандовал Иеремия.
Слуга наполнил кубок и подал его пану писарю.
Богдан поднял его высоко и произнес голосом звучным и громким:
- Здоровье его величества, всей Речи Посполитой и ее оборонцев!
Все наклонили головы; но тост, казалось, пришелся не по душе.
Выпивши и передавши слуге кубок, Богдан поклонился и вручил Конецпольскому пакет и письмо.
- А, рейстровые списки! - произнес гетман, сломал восковую печать, просмотрел лист, пробежал письмо глазами и обратился весело к Богдану: - Ну, я рад видеть тебя, вацпане; рад услышать о том, что мой воин принес такую услугу князю, и рад тем паче, что мужество твое не ослабело!
Хмельницкий поклонился.
- Присоединяюсь к мнению князя, - произнес громко и небрежно Вишневецкий, - вацпан показал сегодня свою отвагу и, надеюсь, он покажет нам ее при более важном случае.
- Осмеливаюсь возразить его княжьей милости, - произнес Богдан, и брови Иеремии неприязненно сжались при этих словах, - осмеливаюсь возразить, - продолжал Богдан спокойно, - что более важного случая в своей жизни я не предвижу, ибо может ли сравниться уничтожение даже целого неприятельского войска со спасением славнейшего защитника отчизны?
Чело Иеремии разгладилось; высокомерная улыбка пробежала по лицу.
- Вацпан находчив, - вскрикнул он весело, - и вовремя напомнил об услуге: Иеремия в долгу не останется и не забудет награды.
Какое-то насмешливое выражение мелькнуло на минуту в глазах Богдана, но он ответил спокойно:
- Похвала таких доблестных рыцарей - лучшая награда для козака; но в этот раз я позволю себе обратиться к княжеской милости с одной просьбой.
Богдан остановился.
- Проси, - произнес Иеремия высокомерно, отбрасываясь на спинку своего кресла. - У князя Иеремии хватит власти, чтобы удовлетворить твою просьбу.
Богдан сделал несколько шагов вперед.
- Среди пленных яснейшего князя попались два верных, покорных козака - Пешта и Бурлий; я их знаю, я могу поручиться за них, как за верных слуг отчизны и короля, и хотел бы просить князя об освобождении их.
- Верных слуг! - холодно усмехнулся Вишневецкий. - Как же это они очутились в одной шайке с бунтовщиками?
- Они торопились сообщить князю о приближении Филоненка и были сами схвачены им в плен и приведены в козацкий стан.
- Почему же они до сих пор молчали об этом?
- Говорили; но никто не донес их слов до княжеских ушей.
- А кто и теперь поручится за справедливость их?
- Я, - ответил Богдан, отступая назад. - Вот этою головой.
- Если мое скромное свидетельство может что-нибудь значить для его княжеской милости, то я прибавляю тоже, - говорил, кланяясь, Чаплинский, - что у этих двух верных рыцарей, кроме наружности, нет ничего общего с быдлом.
Иеремия молчал.
- Что же, княже? - вступился и Конецпольский. - Хмельницкого я знаю: бунтовщиков он не станет защищать.
Иеремия смерил Богдана взглядом с ног до головы и произнес сквозь зубы:
- Я не люблю прощать; но дал тебе слово, а слово Иеремии - закон: твои козаки свободны... Пане Заремба, - обратился он к одному из своих офицеров, - передать мой приказ!
- И ваша княжеская милость найдет в них самых верных, преданных слуг, - поклонился Богдан; лицо его осталось спокойно, тогда как в груди вспыхнуло целое пламя жизненных сил: снова свободен, безопасен! И сколько славных лет, сколько дел впереди! О, скорее бы из этого Кодака! Скорее бы в Чигирин, на Украйну! Пока у козаков умные головы на плечах, еще погибло не все!
- Однако к делу, - прервал его размышления Вишневецкий. - На Сечь теперь добраться возможно?
- Одному человеку, но войску никогда.
- Как? Мои гусары!
- Законы природы для всех равны: до весны в Запорожье не проникнет никто.
- Вот видишь ли, княже, потому я и прошу тебя еще раз: отложи свои планы на время, едем вместе со мной, сделай мне честь, посети мой дом. Письмо от сына заставляет меня еще поторопить свой отъезд, и я надеюсь, что, собравшись в Чигирине, мы решим, когда и как назначить поход.
- Хорошо, - ответил коротко Иеремия. - Пусть будет так. Я еду с паном гетманом, но под одним условием, что этим мы только откладываем разгром Запорожья, а так или иначе оно погибнет, ибо уже ударил его смертный час.
Громадное, обуглившееся полено обвалилось в очаг, и целый фонтан огненных искр поднялся кверху, наполнив комнату красноватым светом, и на фоне этого зарева вырезалась вдруг перед князем черная фигура козака, с плотно сомкнутыми устами, с бровями, сжатыми над переносицей, и в этом огненном сиянии она показалась Иеремии зловещею и мрачною, и спокойный вид ее поднял в душе князя беспричинный, непонятный гнев...
Конецпольский продолжал доказывать:
- Не вижу даже и причины так опасаться Запорожья; с тех пор, как построена эта твердыня, поверь, княже, об нее сломают зубы дикие волки!
- Однако они уже раз ее порешили, - усмехнулся едко Иеремия. - Мне помнится, что козак Сулима раз уже сжег Кодак.
- Но старый Кодак не имеет ничего общего с этим.