Глава первая
1
У Артамона Сергеевича жила на лбу выступила - обошли-объехали. Каждый день рассчитан, грядущее на годы вперёд расчерчено - и на тебе. Царственный жених ни с того ни с сего вспомнил о домне Стефаниде. Помнить о вдовах дело богоугодное, да только государь запросил Посольский приказ проведать доподлинно опасное: какого отца дочь, сколько лет, есть ли дети, долго ли была в замужестве...
Даже сосулька на голову падает с крыши и с того и с сего. А тут царское мечтание. Кто-то надоумил Тишайшего.
Милославские? Но им-то на кой ляд сватать царю иноземную приживальщицу?.. Или лишь бы Матвеева подальше от Терема?.. Богдашка Хитрово каверзу подпустил? Он своего часа теперь ждёт и терпение теряет... Дядька наследника - будущий первый человек. Греки интригу стряпают? Заступный лист о домне Стефаниде присылал из Киева с шляхтичем Предомирским александрийский патриарх Паисий... Или это на греческих конях поляки скачут?
Артамон Сергеевич оборвал нить рассуждений, взял свечу, подошёл к своей парсуне.
- Ну что, голубок? Ишь чело-то как выставил. Вот и пошевели мозгами. Хитрость затейлива, но куда ей против простоты... Простотою надо вооружаться.
На Артамона Сергеевича смотрел со стены приветливый вельможа. Румяный, кареглазый. В глазах искорки радости. Рука на книге, и сие, пожалуй, глупо. Уж не на Господа ли Бога намёк? У Господа - книга судеб, а здесь язычник Цицерон "О государстве". Рука белая, синие жилки сквозь кожу просвечивают. Дивного художника присоветовал генерал Бауман. Даже рука получилась умная. Видно, что за власть не хватается, но указывает на неё, как на мудрость.
Покойно вдруг стало. Вдова молдавского господаря, бают, красоты самой что ни на есть заморской, но ведь не дева. Языка русского не знает. Цветок да, Господи, - сорванный!
Артамон Сергеевич зажёг в двух канделябрах большие свечи и позвонил в позеленелый от древности, но ахти какой звонкий бронзовый колокольчик.
В комнату, топая, влетел карла Захарка:
- Я перед тобой, господин, как конь перед травой.
- Позови барышню, Наталью Кирилловну.
Воспитанница внесла в комнату запахи мороза и весны. Чёрные глаза сияли.
- Мы с Авдотьей Григорьевной на звёзды в зрительную трубу глядели. Видели звёздочки, какие глазами и прижмурясь не углядишь. А я всё-таки немножко ужасалась.
- Чему же? - улыбнулся Артамон Сергеевич.
- А вдруг Господа Бога узришь али само - Царство Небесное?
- Так ведь Бога - не диавола.
- Коли не дано, значит, грех любопытствовать.
В карих глазах Артамона Сергеевича сияли смешинки, но смотрел он так, будто из глины лепил. И грудь - Боже ты мой, и бедра. Наталья Кирилловна зарделась, опустила глаза, но речь благодетеля текла размеренно, учительно.
- Бог создал человека голеньким, а мы в одеждах. Какой кортель на тебе, да с вошвами... Ну, подними глазки-то!.. Вот так. Господь Бог, Наталья, дал человеку разум. Разум, как и вся Сила Небесная, невидим, но через него человек познает себе на удивление и на великую пользу полноту Божьего Творения. Господь благословляет познающего, и горько Ему, Свету и Миру, когда мы содержим свой ум в лености, в небрежении... Сокровенное у Господа не запретно, но хранимо до времени... Может, для того, чтобы не напугать... Вот и мне пришло время поговорить с тобою о деле важном и наитайнейшем.
Наталья, не шевельнув бровью, глянула на благодетеля одним глазом и тотчас опустила веко.
- Отучи себя. Бога ради, от подобного взора! - Артамон Сергеевич даже руками всплеснул. - В Тереме малостей нет. Поглядишь этак, скажут - у неё заговор.
Наталья сглотнула, шея у неё дёрнулась, вытянулась, точёные щёчки пылают, уши пылают. Высокая, и грудью высокая, в талии - тростиночка, а в бёдрах - пышность. На такую деву и смотреть-то искушение и соблазн.
- Хочешь царицею... быть? - спросил Артамон Сергеевич, и на "быть" у него воздуху не хватило.
Девушка подняла тяжёлые тёмные ресницы, в чёрных сияющих глазах её стоял смех.
- Хочу!
Артамон Сергеевич перекрестился.
- Тогда давай потрудимся. - Сел, указал на кресло, в котором сиживал царь. - Одним глазом, поднимая лишь веко, никогда и ни на кого, даже на обидчика, тем более на слуг - не смотри. Забудь, что этак глянуть умеешь. Слуги, даже самые ничтожные, обиды свои таят до гроба. Но и у них бывает час торжества. Любви ни у кого не ищи, это принимают за слабость, но позволяй - это уж сколько угодно - любить себя. Для этого приветливых глаз достаточно... А теперь ну-ка посмотри, чтоб ласковая твоя душа была видна.
Наталья подняла веки.
- Умница. От смущения лепее получилось. Вот и не забудь, что было у тебя в сердце. А теперь - пройдись.
Наталья снова вспыхнула, но встала.
- Прости меня, Бога ради! Но в Тереме столько глаз. И всякий как коготок, а то и целая лапа... Туда-сюда походи, будто меня и нет. Ты походи, а я помолчу.
Наталья порывисто сделала несколько шагов к окну. Принялась ходить от двери до изразцовой печки и обратно. Остановилась.
- Сама знаю, тяжёлый у меня шаг, медвежий.
- Спину держишь прямо, а скованности не видно. Прирождённая царица! - Лицо Артамона Сергеевича было серьёзное. - Носки, верно, внутрь ставишь... Походи-ка ты по дому, думая о ногах. Стопу разворачивай, не пятку в пол тыкай - носком касайся.
Наталья прошлась по-учёному.
- Вот!
В комнату вошла Авдотья Григорьевна. Артамон Сергеевич встал, провёл супругу за руку к креслу.
- Нам твой совет нужен. Как ты думаешь, какой цвет более всего к лицу нашей горлице?
Авдотья Григорьевна засмеялась:
- Ей всё к лицу.
- Это верно! Однако дело серьёзное.
- Надо посмотреть. Тут и красное - праздник, и чёрным можно изумить.
- А если белое? С изморозью, с жемчугом?
- К белой высокой шее - очень, очень... Загадочная фея.
- Авдотья Григорьевна, завтра же принимайтесь шить платья. И такое и этакое.
В комнату опять влетел карла Захарка:
- Немец приехал!
- Что за немец?
- Енерал.
- Я пойду? - Наталья Кирилловна вопросительно подняла брови.
- Пошли, Наташа, угощение приготовим, - быстро поднялась Авдотья Григорьевна.
2
Николай Бауман дослужился в России до чина полного генерала и стал ненадобен. Слишком много завистников нажил. Немецкая, зело учёная, зело чистая, зело обходительная, слобода поражена была завистью, как куриной чумой, - куда русским завидкам! - у немцев до смертоубийств дело доходило.
Генерал приехал радостный, румяный от мороза. Ему было немного за пятьдесят, но он чувствовал себя молодцом, и грядущий отпуск на родину после двенадцати лет русской службы был ему, как красная тряпка быку. Чувствительная печаль сменялась бурями безудержного гнева, а гнев - припадками отчаяния и любви.
Строгое лицо генерала озаряла растерянная, вопрошающая улыбка, и Артамон Сергеевич понял: знаменитый Николай Бауман приехал просителем.
- Государь меня скоро велит отпускать, - говорил генерал скороговоркой. - Всего добра с собой не увезёшь... Вот картина. От души.
Генеральский кучер внёс в комнату картину, поставил к стене и, поклонившись, вышел.
- Это "Бегство Иосифа от Петерфиевы жены", - сказал Бауман.
- Петерфиевы? - не понял Артамон Сергеевич. - Ах, это когда Иосифа соблазняла жена его господина... Египтянин Потифар. Потифарьевой.
- Так! Так! - согласился генерал.
- Тело-то у Иосифа - живое.
- Большой мастер. Я эту картину купил у вдовы пастора Иоакима Якоби, у фрау Сары. Помогал. А пастырство оказывается - всё равно что приданое.
- У нас то же самое... На вдовах священники не женятся, это недопустимо, но дочерей за молодых поповичей отдают. Вместо приданого - место. Приход... За картину благодарю. Подарок - зело, зело... Вот сюда и повесим, рядом с "Целомудрием".
В комнату вошли слуги, принялись готовить стол. Златотканую парадную скатерть поменяли на обеденную, ослепительно белую, с жемчужной каймой, с серебряными узорами по углам. И тотчас понесли яства.
- Ах! Русский хлеб-соль. Вернусь домой, в свой страна, как с неба на землю. - Генерал посмотрел Артамону Сергеевичу в глаза и выложил, с чем пришёл: - Если можно, помоги, добрый друг. Великий государь в 65-м году повелел сыскать ему лейб-медика. Пастор Иоанн Готфрид Грегори ездил в Саксонию. Он приискал, я поручился. Герр Лаврентий Блюментрост приехал с семейством - с женой, с двумя дочерьми. А место отдали Иоанну Костеру фон Розенбургу, не имевшему ни грамот европейских дворов, ни рекомендаций знаменитых докторов... Хотят сделать плохо мне, но страдаю не я... Страдает доброе почтенное семейство.
Артамон Сергеевич, краем глаза следивший за столом, распахнул руки.
- Николай Антоныч, за стол. Прости, что на скорую руку собрано, - не ведал, какой гость на порог. Выпьем, закусим, в голове станет веселее, что-нибудь придумается.
Стол на "скорую руку" являл собой зрелище вдохновенное. Посредине в саженной серебряной триере плыл, откупоривая токи желудочного сока, царь-осётр. Кругом осётра, опять на серебре, - стерляди, сиги, лососина. Из дичи - пара тетеревов, гусь, запечённый с репой... Из копчений - ветчинка, медвежатина. Пирогов было пять: с зайчиком, с белугою, с грибами, с яблоками в мёду, с рябиной - прихоть Артамона Сергеевича. И ещё дюжины две судков и тарелей с соленьями, с приправами, да сверх того, в узорчатых, окаймлённых жемчугом туесах, - брусника, морошка, клюква.
- Морозно? - спросил Артамон Сергеевич гостя.
- Крепко морозно! - Генерал за усы себя потрогал. - Сосульки прирос.
- Тогда и мы крепенького! - решил Артамон Сергеевич, наливая в позлащённые чарки водку двойного перегона.
Тут в комнату вошли Авдотья Григорьевна и Наталья Кирилловна. Генерал поцеловал дамам ручки. Артамон Сергеевич показал на мёд, на романею, на вишнёвку.
- Любимое, - сказала Авдотья Григорьевна, и Артамон Сергеевич наполнил рубиновым вишнёвым вином два кубка из горного хрусталя.
Бауман, как всякий немец, умеренности в питье в гостях не терял, а вот ел, распустив заранее пояс.
- О! О! О! Ваши пироги, Авдотья Григорьевна, мой великий опасность! - говорил он, стеная. - Я забывать, генерал ли я или всё ещё солдат. Забывать, сколько мне лет, я есть жадное, ненасытное дитя. У вас и горькая рябина - сладкий восторг!
- Генерал, ваши слова лестны, но они несправедливы к другим хозяйкам, - улыбнулась Авдотья Григорьевна. - А пирог с рябиной стряпала Наталья Кирилловна.
- Браво! Браво! - Бауман поклонился девушке.
Но пора было и хозяину воздать должное. Речь перетекла на дела государственные. Бауман, простецки тараща глаза, сказал Артамону Сергеевичу:
- Ваш дом не только хлебосольный, но и дом многих милостей. Сюда приходят с опущенными плечами, как мокрий куриц, а уходят... Нет, улетают, как соколы! Есть и коршуны. Есть лисы. Но больше всё-таки птицы, коршуны. Казаки-коршуны. Я, Артамон Сергеевич, совсем ушёл от дел, но скажите, в Малороссии опять есть измена?
- Измена для казаков - это как для поляков гороховая подлива к блюдам. Бывший гетман Юрий Хмельницкий снял монашескую рясу. Соединился с гетманом Ханенко, Ханенко поляки в гетманы поставили. К двум коршунам, как вы говорите, прилетел третий - Суховей, кошевой гетман. Втроём зовут к себе гетмана Демьяна Многогрешного - на Дорошенко. Дорошенко - ещё один гетман. Западный, но уже не польский, а казачий. Пять гетманов - пять несчастий. А что до измены? Изменой кормится старшина, а народ голову перед саблей клонит, у кого сабля, тот и пан.
- Канцлер Ордин-Нащокин ненавидит казачков. За непостоянство ненавидит.
- Чтобы требовать постоянства, нужно постоянную жизнь устроить. - Артамон Сергеевич прижал на виске вздрагивающую жилку. - Киев отдан во владение великому государю на два года, срок уже истёк. Люди не знают, чьи они сегодня, чьи будут завтра. Богородице ли им молиться с утра или уже Матке Бозке.
Генерал отведал вишнёвки, и лицо у него стало печальным.
- Ах, этот есть непостоянный белый свет. Какой несравненный вкус вина, сколько жемчуга на платьях, сколько золота на главах церквей! Увы! Увы! Вся нынешняя моя жизнь совсем скоро будет мемоарем... Грустно! Грустно быть очень, очень важным - и вдруг... капут! Скажи, Артамон Сергеевич, кому нужен генерал без солдат?.. Но я всё-таки почитаю себя счастливым человеком. Только в России можно... слово, слово! - фольштенгих - полно... сполна познать, ты очень и очень нужен. - И вдруг засмеялся. - Хотя могут забыть про жалованье... Служи, получишь потом. Потом, потом... Вот и Блюментросту сказали - потом будешь лейб-медик. Потом.
- Блюментроста во многие дома приглашают, - сказала Авдотья Григорьевна.
- Но это - не лейб-медик.
Артамон Сергеевич улыбнулся и поднял кубок с вишнёвкой:
- Всё будет как нельзя лучше, Николай Антонович, но... потом. Немножко потом. Пусть и Блюментрост потерпит. Выпьем за это наше русское "потом".
Бауман любовался огнём настойки:
- Я думаю, все нестроения, все безобразия в России - от этого "потом".
- Верно! Верно! - воскликнул Артамон Сергеевич. - Научиться русскому человеку жить сегодня, в этот час и в эту вот минуту очень даже полезно, но всё-таки давайте ещё потерпим, а потом... - И он, смеясь, осушил кубок. - Я слышал, в Новой Немецкой слободе пастор Фокерот обидел пастора Грегори.
- Пфу! Пфу! У нас ужасный пфу! - махнул рукою генерал. - Обиднее всего, Фокерота я сам привёз. В 57-м году князь Мышецкий был в Дании и позвал на службу русскому царю меня. Я тогда был полковником и по просьбе князя набрал ещё десятерых: одного майора, восемь капитанов, а также пригласил за свой собственный счёт пастора Фокерота... Столько пришлось пережить неприятностей от пасторов-старожилов, от Якоби, Фадемрехта, Кравинкеля... Но я был твёрд, и Фокерот утвердился в слободе. И вот теперь он отравить жизнь пастору Грегори. А Грегори служит в моей кирхе, которую я построил на своей земле, вложил в неё свои деньги.
- Я помню, святой отец ездил в Германию собирать милостыню на кирху.
- Да, это так. Я посылал его учиться в Йену, где он и стал магистром. Рукополагали отца Грегори в Дрездене, в присутствии курфюрста Саксонии. Бедное моё сердце - я ошибся в Фокероте... Но преуспел в Грегори! Фокерот двух слов связно не скажет, а Грегори... как это - рейдеванхайт. Красный слов! На нашу кирху курфюрст Иоанн Георг пообещал Грегори тысячу талеров, герцог Эрнест - двести, вюртембергский Эбергардт - шестьсот, маркграф Баденский - сто. Из обещанного дали, увы, не полностью, а вот города - большой помощь: Регенсбург собрал двести шестьдесят шесть талеров, - я это помню, это было радостно, - Аугсбург - пятьсот, Нюрнберг - триста восемьдесят три талера и сорок шесть крейцеров... Грегори чудесный, лёгкий человек. Вам надо смотреть пьесы, какие святой отец разыгрывает в Рождество со своими учениками.
- Сначала о Блюментросте. - Артамон Сергеевич положил руку на руку генерала. - Пришлите его ко мне завтра поутру... Великий государь столько потерь пережил... Блюментрост... А кого ещё порекомендуете из людей верных, знающих, чтобы при случае послать в немецкие страны?
- Николай фон Стаден. Это не просто исполнитель, но умный исполнитель. Он человек весьма сведущий в самых разнообразных науках, а в военном искусстве более всего... Не перепутайте, есть Герман фон Стаден. Он брат Николаю, но весь его ум ушёл в дерзость. Однажды он даже вызвал меня на дуэль. Капитан - генерала! Я вынужден был отказаться, хотя мне очень хотелось наказать его.
- А из-за чего случился бунт, когда с обеих кирок русские люди сорвали крыши, переломали и выбросили алтари? - спросила Авдотья Григорьевна.
Бауман поднял глаза к потолку и развёл руками:
- Все несчастья - от людей... Супруга генерала Лесли - виновница той беды, в постные дни она заставляла слуг и крестьян есть мясо. Работать, работать! С восхода до захода солнца! Люди не могли в церковь сходить. Вот и бунт... - Бауман обвёл глазами стол, комнату, воздел руки к иконам. - Бунты, доносы... Все эти годы я нестерпимо хотел уехать в милую Данию. И что же? Пора близится, а я в отчаянии. Я не хочу уезжать... Я русским за двенадцать лет не стал, но Россия стала моей жизнью... Артамон Сергеевич, выбирайте из пожелавших служить вашему царю, выбирайте! Зачем вам чужие бездельники и жулики? Берите цвет, и расцветёте... Не хочу уезжать! - И у генерала вдруг задрожали губы.
- Медвежатинки! - Артамон Сергеевич придвинул гостю блюдо. - Самая мужская еда. И мёдом запьём, чтоб в носок ударило... Медвежатинку-то с хреном! Хренок дюжий!
Хватил сам полную ложку, задохнулся, онемел и просыпал из глаз слёзы под хохот Авдотьи Григорьевны и Натальи Кирилловны.
3
Последний стежок зелёного шелка, и вышивка, начатая ещё в Вене, мучимая в Яссах, спасавшая от безысходности в Киеве, - закончена. Высокая, с двумя шатрами церковь. Возле церкви ель, тоже как церковь, зелёный простор, по взгорью - кудрявая стена зелёного леса - милые кодры. В травах искорками золотые цветы, и стоящая пред церковью, пред красотою Божьей преподобная матушка Параскева Пятница.
Домна Стефанида вглядывалась в свою работу, ища в ней маленькие чудеса, которых она не вышивала, но которые объявились сами собой, как вон та золотая прядка ковыля, как крошечная птичка, севшая на крест... Стефаниде казалось: она смотрит в окно на милую родину.
Себя не помня потянулась, словно и впрямь можно было выглянуть из окна, и, роняя слёзы, приникла губами к зелёной траве, но это был только шёлк.
- Дитячко, дитячко! - Старица Евсевия, вышивавшая образ Влахернской Божией Матери, поспешила к государыне. - Что за немочь? Не головка ли разболелась? Натопили зело, кирпичами аж пахнет.
- Ах, матушка! - Стефанида подняла лицо. Чёрные глаза её блистали благодарно, превозмогая всё неутешное, что скопилось на сердце.
- Слёзка-то! Слёзка-то! Как жемчужинка. Вон, в нимбе...
Слеза, упавшая на Параскеву, трепетала и светилась.
- А это ведь указание тебе, - сказала старица. - Жемчугом надо расшить и нимб, и платье.
Домна Стефанида русскую речь понимала уже хорошо, но говорила с трудом.
- Жемчуг? Где возьмёт? Я - бедный.
- Матушка-Россия - жемчужное царство! Вон в ящике у меня - полнёхонек. Тут, правда, без отбору: и уродец есть, и угольчатый, половинчатый. Отбери, какой приглянется. - Поставила перед домной свечной ящик, черпнула пригоршню. - Ишь - непросыхающие слёзки!