Домна Стефанида взяла одну жемчужинку, положила на свою слезу.
- Ты, дитячко, - душа светлая, - сказала старица Евсевия. - Молчунья, а с тобой всё равно легко. Иголка сама ходит. Погляди, сколько я успела.
Лики Богородицы и Богомладенца были уже закончены.
- А небо - не знаю, то ли золотом расшивать, то ли жемчугом?
- Греки - золото... Купол - золото, икона - золото. - Домна помогала себе руками.
- Да уж понятно. Золотом царственно. Пусть будет золото. Икона Влахернская великая. Покровительница Царьграда. Византийскою императрицей обретена, Евдокией. А когда иконоборцы верх взяли, сию икону замуровали на сто лет. Одна беда миновала, другая на порог: басурмане Царьград повергли. Икону и увезли от греха на Афон. А уж с Афона нашему государю, заступнику святого православия, привезли. Алексей-то Михайлович, бают, был в сомнении, та ли икона, что хранила Царьград. Но монахи афонские прислали сказать: та самая, истинная, многочудесная... Для царевича Феодора вышиваю. Совсем отрок, но - какой молитвенник! Стоит в церкви, будто свечечка, и не потому, что прям, а потому что - светит! Право слово!
Старица отошла к иконам и принялась класть поклоны, Стефанида с нею.
Помолились. Домна села отбирать окатные зёрна.
- Я и сама жемчуг-то лавливала, - сказала Евсевия. - В Каргополье. У нашего монастыря пять озёр было, и все пять жемчужные. В плоту окно прорежут. Закроешь себя от света - дно так и сияет. Вот и черпаешь ракушки со дна... А больше всего я жемчужинки-то замаривать любила. Иные матушки говоруньи. Говорят, говорят, и самой молчать нельзя, гордыней попрекнут. А тут жемчуг в рот положишь - и добрые два часа молчишь. По два часа жемчужинки замаривают. Для цвета... Прости, дитячко... Что-то я умолку нынче не знаю, старушья немочь - лясы точить.
Играл солнечный заяц на полу, шевелился, менял цвета. Окна цветные, замороженные.
Стефаниде нравилось, что печи в монастыре топили горячо. Она казалась себе счастливой пчёлкой, укрывшейся в золотой норке от морозов, от снега, от великой северной зимы. Брёвна и впрямь золотились... И жизнь была сном.
Её супруг Георгий Стефан пять лет господарствовал. Сначала служил логофетом у великого Василия Лупу. Лупу арнаут, не жалел Молдавии. Ограбил народ до исподников. Вот Георгий Стефан и восстал. Да удачно. Захватил престол, а потом и его свергли. На Георгия Георгий нашёлся. Георгий Гика. Она вышла замуж за изгнанника, в Вене, отец был боярином, с господарем бежал. Богатства Георгий Стефан вывез немалые, она тоже нужды не знала, со смертью батюшки и матушки все имения перешли к ней. Жили в Вене хорошо, но чужбина томила, постылая ненужность. Вот и решил Георгий ехать к московскому царю.
Цесарь Леопольд дал проезжую грамоту, и они отправились через Ригу в Россию поднимать на турецкого султана великое православное царство.
При Георгие было семьдесят пять человек свиты. Шёл как государь. Но во Пскове задержали. Воевода князь Долгорукий посылал гонцов в Москву, в Москве долго думали, и наконец пришёл царский указ: ехать можно, но с малыми людьми. Пришлось остаться во Пскове. Вернулся из Москвы Георгий Стефан обескрыленный: ни надежд, ни денег. Из Пскова отправились в Померанию, в Штеттин... Сюда приехал к ним бывший логофет Николай Милеску Спафарий. Георгий послал его своим резидентом к шведскому королю Карлу XI. Королю было девять лет, но Спафарий расположил к себе влиятельных людей, и господарю-изгнаннику королевским указом пожаловали замок. И забыли. Георгий Стефан возмутился, приказал Спафарию быть настойчивым. Втолковать королю: турки - бич Европы, нужно создать Лигу христианских государств, которая смогла бы остановить османов. Шведы послали Спафария к французскому королю, но дело кончилось ничем. А когда Георгий попросил у короля Карла имение, чтоб от земли кормиться - и поскорей! - весна, пора сажать, сеять, король ответил: своих земель он в аренду не сдаёт.
Жить было уже не на что. Имения Стефаниды новый господарь Георгий Дука (сколько их мелькнуло на бедном молдавском престоле!) забрал себе. Решились продать последнюю ценность - бриллиант в одиннадцать карат. Бриллиант был заложен в Вене еврею Френкелю. Покупатель нашёлся. Цесарь Фридрих Вильгельм заплатил четыре тысячи ливров, но тысячу пришлось вернуть тому же Френкелю - выкупили золотой крест с каменьями. Этот крест теперь - всё, что осталось от прежней жизни... В отчаянии Георгий Стефан написал русскому царю, просил принять на житье. Алексей Михайлович ответил не быстро, но милостиво. Стали собираться, Георгий радовался: на дворе январь, зимняя езда быстрая. А сердце, наверное, болело - умер внезапно. Она отвезла тело в Молдавию, в Кашинский монастырь. А убежище себе нашла в Киеве, купила дом в слободе, возле Печерского монастыря. Молилась. В монастыре встретил её иерусалимский патриарх Паисий, написал о несчастной вдове Алексею Михайловичу. И вдруг - толпою царские стряпчие, подали возы, карету, забрали её слуг - четырёх стражников и четырёх комнатных девок, - примчали в Москву. До сих пор в глазах бело от снегов, от просторов. А как весело было в крови от быстрой езды! Метель за собой вздымали.
- Домна Стефанида! Домна Стефанида!
Она очнулась: перед ней её комнатная служанка и две монахини.
- Просят надеть лучшее платье.
Кровь отхлынула от лица.
Поднялась, роняя с ладони жемчужины. Потянулась к Евсевии:
- Матушка, помолись.
4
Смотрины молдавской государыни Алексей Михайлович устраивал втайне. Секрет доверил одному Богдану Матвеевичу Хитрово, хотя сердит был за глупые слова об Авдотье Беляевой. В сердцах кулаком в брюхо поддал.
Государя-вдовца, бедного, огнём палила плотская страсть. Указал Авдотью взять в Терем, впрочем, без огласки, для повторного смотру. На смотринах распалился, а проклятый Богдашко хмыкнул и морду сделал кислую:
- Руки-то - кость без мяса. Обнимет, как в гроб потащит.
Тут-то и получил в брюхо змеиноустый шептун.
И однако ж не кого иного, а Богдана Матвеевича позвал на сокровенные смотрины. Хитрово слыл за упоительного поклонника женской красоты, был вдов, но, как доносили, плотской болезнью не маялся. Все хорошенькие польки, жившие в Москве, побывали в его окаянной постели... И вот опять сердился Алексей Михайлович, не терпевший промедлений, сам был уже в шубе, в шапке и даже в рукавицах, а Хитрово запропастился.
- Притащить его! - грянул наконец Алексей Михайлович, и дюжина стольников устремилась на поиски дворецкого.
Тут-то и вынырнул Богдан Матвеевич:
- Прости, великий государь! Нежданное лихое дельце. Дозволь рассказать.
- Недосуг! - Алексей Михайлович шлёпнул себя рукавицами по бокам и пошёл не оглядываясь.
Санки им подали на заднем дворе, крытые, но самые простые. Стражей было не много: один впереди, трое за санями.
Ехали быстро.
- Ну, чего там у тебя? - спросил Алексей Михайлович нелюбезно: предстояло тайное волнующее действо, а тут опять какая-нибудь пакость.
- Врач Стефан ко мне приходил. Иван Шихирев съехался с ним вчера ввечеру на Тверской улице и говорил затейливое.
- Кто этот Шихирев?
- Дядя Авдотьи Ивановны Беляевой. Сказывал этот самый Иван Шихирев дохтуру Стефану, что его племянница взята в Терем, ну и про то, что я смотрел её и нашёл изъян в руках, дескать, худы. А они и впрямь худы.
- Худы, худы! Дело-то в чём?
- Вот Шихирев и говорил Стефану: будешь смотреть девицу - вспомоги. Стефан начал отнекиваться, страшась твоего гнева: я, говорит, не смотрю девиц да и не знаю твою Авдотью. А Шихирев своё: "Как руки станешь у ней смотреть, она перстом твою ладонь придавит - вот и узнаешь: она самая и есть".
Алексей Михайлович откинулся на сиденье, закрыл глаза. Молчал. Хитрово тоже затаился, не зная, что и думать. Кажется, не угодил... Так ведь и не донести такое невозможно. Сам станешь пособником Шихиреву.
- Допросите дурака, - сказал Алексей Михайлович, не открывая глаз. - Запрётся - бить кнутом.
И снова замолчал, и молчал, пока не приехали. Тут и улыбнулся вдруг:
- Ну, Богдан Матвеевич, гляди у меня.
И было непонятно: о чём это? А ведь с угрозой сказано...
Домну Стефаниду пригласили в ризницу. Указали место возле окна. Вспыхнула, но подчинилась смиренно. Знала: её счастье давно уже в птичьем раю, в Вырии.
Она выбрала для смотрин платье строгое, тёмно-вишнёвый струящийся шёлк, ожерелье из кружев, с искорками крошечных алмазов. Тяжёлая чёрная коса - короной. Лицо - белый безупречный мрамор, совершенные дуги бровей, глаза огромные, чёрные. Точёный нос, губы ласковые, уголками вверх, оттого в них невольная улыбка и растерянность. Высокая, стан гибкий. Грудь расцветшая, соразмерная.
Стефанида подняла руку, оправляя волосы у виска, и рука была тоже совершенство. Длинные персты, нежное запястье. Дивный живой мрамор.
- Ох ты, Господи! - Алексей Михайлович отпрянул от потайного окошечка.
Богдан Матвеевич воздел руки:
- Статуй!
Они глядели друг на друга, ошеломлённые. Алексей Михайлович потянулся было опять к глазку и понял - трусит. Домна Стефанида стояла теперь сложив ладони, и такое недоумение было в её лице, такая беззащитность - стыд цапнул за уши. Алексей Михайлович и вспомнить не мог, когда ему в последний раз стыдно было.
- Ну вот! - сказал он Хитрово. - Ну, пошли, что ли...
Подошедшей монахине подал тугой кошелёк:
- О здравии молитесь.
Ехали опять молча. Алексей Михайлович вдруг осердился, вскипел:
- Ты рыба ал и что?!
- Не гневайся, государь! - заёрзал Богдан Матвеевич.
- Какова, спрашиваю? Глазами смотрел или всё прикидываешь?
- Статуй, великий государь. Дивный статуй... Но, смилуйся, кровь-то у неё... Южная кровь, говорю.
- А что она тебе, южная?
- Стареют быстро.
- А я тебе юноша! Ты прямо говори.
- Бесподобна! - выдавил из себя Богдан Матвеевич.
- То-то! - торжествующе воскликнул государь и украдкой перевёл дух.
5
Ныло под ложечкой - решаться надобно. Жена - жизнь. Положиться бы на Бога, но Бог послал самому выбирать. Три бабы - три разных счастья. Спрятаться хотелось.
Пометавшись по комнате, сел было за стол дела Посольского приказа читать и, не дотронувшись до отписки Ордин-Нащокина, изнемог.
- В Измайлово! - приказал стольникам. - Да без шуму. Скорым обычаем.
Скорым обычаем - без жильцов, без стрельцов, с полусотней рейтар - промчался Алексей Михайлович по вечерней Москве. Миновали заставу, и душевная суета пошла на убыль.
Сияли голубые насты. Огромные дубы отпечатывались на светлых небесах. Корнями держали землю, ветвями - небо. Проехали полем, где в прошлом году он завёл пшеницу с беловатым колосом. Мука из той пшеницы выходила белее обычной, хлебы получались удивительной пышности.
Бугорками лежал навоз. Алексей Михайлович посчитал - восемь. Землица тут ахти бедная, восемь возов для такого поля - крохи. Скотный двор нужно заводить. Надо быков держать! Бычий навоз не чета коровьему. От бычьего навоза растение так и прёт.
Мысли перетекли на хозяйственные дела... Всё-таки пятиполье выгодней трёхполья. Треть земли пустует или только пятая часть... А чтоб скудости в урожае не было - навозу не жалей. В Измайлове сеяли яровую пшеницу, рожь, овёс, горох, пятое поле - четыреста десятин под паром. После гороха хоть ячмень сажай, хоть пшеницу, гречу - земля родит благодарно, не хуже, чем после пара.
Не мог вспомнить, кто ему говорил, - в Суздале горох уж больно налитой да белый. Надо четей двести купить, на все восемь подмосковных сёл.
И вдруг перед глазами, заслоняя поле и мысли о поле, не домна Стефанида явилась, а милое лицо Натальи Кирилловны, а сам он себе представился с громадной кистью винограда: "Кушай, милая! Всяка ягодка - янтарь".
Виноград, слава Богу, прижился в Измайлове. Алексей Михайлович хотел теперь повести дело с размахом. Ещё осенью из Астрахани на судах привезли землю, сто пудов арбузной, сто пудов виноградной. Надо вот только мастера виноградного строения залучить. Искать такого мастера Алексей Михайлович решил в Малороссии, тоже ведь не больно тёплая сторона, снежная, а виноградники не вымерзают. Мастер нужен, первейший мастер!
Выбираясь из саней, государь схватился за поясницу: хрустнуло. Засиделся. Но домовой был добр к хозяину. Печка в опочивальне ждала протопленная и манящая. Алексей Михайлович разоблачился до исподнего и залёг выжарить из костей зимнюю немочь.
За версту от села их настигла метель, неистовый ветер на повороте накренил возок, да, слава Богу, не перевернулись. Оттого и радость домашнего уюта была сугубая.
Печь - крепость. От зимы, от снежного засилья. Как таракашечки в печурках, так люди по избам. Зима на то и послана православному человеку, чтоб Богу молился да сказки указывал.
Долгая зима - долгая молитва, крепкая жизнь. Жизнь среди милых чад, с милою женой... Алексей Михайлович силился додумать что-то важное, нужное, но дрёма накатила сладчайшая. И вдруг к изголовью подошла Мария Ильинична. Господи, уж такая молодая, как в первый месяц их жизни. Бровки вскинуты изумлённо, глаза ласковые, весёлые.
- Ну, женишок, гадаешь, из какой братины винца пригубить?
Алексей Михайлович смутился.
Сон пропал. И впрямь - женишок. Однако ж Мария Ильинична всё-таки не права, он не гадал и даже не пытался сравнивать, какая невеста лучше. Авдотья - красота гордая, девичья. Домна Стефанида - не статуй, как говорит хитрец Богдашка, домна Стефанида - храм великолепия. Наталья Кирилловна - мила, приятна, охотница до наук. Три женщины, три пути.
Вошёл комнатный слуга.
- Великий государь, с Белого моря птиц привезли.
Алексей Михайлович так и привскочил:
- В такой буран? Живы ли птицы-то? Одеваться! Одеваться!
Птиц привёз кречатий помытчик Нестерка Евдокимов. Нестерка, увидевши государя, просиял, и у Алексея Михайловича отлегло от сердца.
- Ну, показывай, показывай!
Три дюжины кречетов и челигов были как одна дивная семья.
- Ах, ты! Ах, ты! - восхищался царь. - Где такая красота водится?
- На мурманском берегу, на скалах, великий государь.
- С такими можно и на журавлей охотиться.
- Зайцев бьют почём зря.
- А белые-то, белые! Таких крупных у меня за всю жизнь не водилось, и сразу пять.
- С Новой Земли, государь. По морю за ними ходили.
Алексей Михайлович глаз не мог оторвать от белых, воистину северных птиц.
- Как у Трифона на иконе. - И приказал: - Помытчиков накормить-напоить с моего стола. Тебе, Нестерко, сто рублёв и шуба. Твоим товарищам по полсотни и всем по кафтану. Сколько вас?
- Со мной - девять.
- И каждому - по лошади... По мерину, из конюшен измайловских... У кого жёны - по атласу, на платье. У кого матери - по бархату.
Осчастливил помытчиков-добытчиков и сам вполне счастливый - соколы были для него совершенством Творения Божьего - пошёл ужинать и молиться на сон грядущий. Соколиная изба стояла отдельно, и, проходя двором, государь изумился тишине и ясности неба. Бури как не бывало. Глядел на небесное Утиное гнездо - на Стожары и задохнулся от слёз, вспомнив о своём гнездовье.
Налетел чёрный вихрь, ударил, унёс Алексея, Симона, Марию Ильиничну, крошечку Евдокию - и тишина, и даже радость - невесты, соколы...
Ему поставили дюжину блюд, но он съел белый груздок, закусил чёрным, выпил настоя из калины и пошёл в крестовую.
Пел пред иконою Спаса "Канон покаянный": "Ныне преступих аз грешный и обременённый к Тебе, Владыце и Богу моему; не смею же взирать на небо, токмо молюся глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько".
Душу вкладывал в слово, но вот напасть, застилая молитву, пошли образы: храмы, монастыри, часовни, какие поставлены во дни его царствия. Сколько дивных чудотворных икон пришествовало в Русскую землю по его прошениям, сколько книг приискано в разных странах. А призвание добрых учителей!
- Господи, коли я грешен, меня бы и наказывал за все мои неистовства, за всю мою ложь... Ан нет! Алексея взял, душу чистую, невинную, света светлого. Не царю окаянному наказание - России, Белому царству.
Перед глазами встал Никонов Новый Иерусалим.
- Господи, сколько красоты Тебе!
Бесконечною чредой пошли иконы пред внутренними очами: строгановского письма, письма Оружейной палаты, Царицыной...
- Всю Москву можно иконами покрыть...
Застонал, обрывая видение - мерзостный плод гордыни, снова пел канон: "О, горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, слёзы, да плачуся дел моих горько".
В крестовую вошёл старец, божий человек, взятый в тепло на зиму.
- Во славу первого и второго обретения главы Иоанна Предтечи ты, царь-батюшка, в московской своей церкви молился, а поминал ли нынче Еразма Печерского? Помнишь ли урок, данный Господом через своего угодника?
- Преподобный Еразм... Болел, согрешив, а Господь помиловал: дал здравия, чтоб Еразм схиму принял.
- А в чём прегрешение-то было?
- Раздал имение, а потом пожалел. Так, что ли?
- Так, царь-батюшка. Так. Преподобный Еразм все свои немалые средства употребил на украшение Печерской церкви, оковал серебром и золотом множество икон. Иконы эти алтарь украсили, но, ставши бедняком, испытал Еразм пренебрежение от властей монастыря и от братии. Великая обида поселилась тогда в душе его. О бесплодности дара своего стал задумываться. Перестал радеть Богу в молитвах, в трудах. Господь и навёл на него, усомнившегося, тяжкую болезнь. А братия пуще: "В лености жил, вот и награда. Мучается, а умереть не может. В больном теле и душа больная".
- Вспомнил! - просиял Алексей Михайлович. - Еразм воспрял от немочи и сказал: "Мне явились ныне преподобные отцы Антоний и Феодосий. По их молитвам Господь дал мне время для покаяния".
- Еразму-то и Богородица являлась. Благословила: "Ты украсил Церковь Мою иконами, и Я украшу тебя в Царстве Сына Моего! Встань, покайся, облекись в ангельский образ, а в третий день возьму Я тебя к Себе как возлюбившего благолепие дома Моего!"
- Ах, старче! - воскликнул Алексей Михайлович изумлённо. - Тебя сам Господь прислал ко мне. Я, грешник окаянный, Бога укорил в мыслях. С Творцом Вселенной и всего сущего взялся мериться: он, Свет, не видит-де моих церквей, моих монастырей! Подавай мне за оные награду. Ты пришёл и вразумил... Промельком, но пробралась-таки в башку сатанинская мысль. Всю душу вычернила. Возгордился на единый миг, а вот отмолить соблазн - года будет мало.
Поклонился старику в ноги. Совершил перед Спасом тысячу метаний и, утомя тело, спал сном детским, лёгким, счастливым.