Не ведая, куда бы спрятаться от себя, кликнула служанок, оделась, вышла в сад. Россия страна холодная, но - весна и здесь весна. В зелёной траве - золотые цветы. Над цветами бабочка. Бархатная боярышня, с синими глазами на крыльях. Бабочка садилась на золотые венчики, раскрывала крылья, замирала, показывая свою красоту. Вдруг замелькал там и сям мотылёк. Должно быть, только что родился.
"Его жизнь - день, - подумала домна Стефанида, - и для него это вечность, для него это долгая радость. Ему повезло: он явился в солнечный день, солнце в России показывается по праздникам..."
- Буду как мотылёк, - сказала домна Стефанида вслух. - Буду как мотылёк...
9
За неделю до дня рождения царевича Фёдора Алексей Михайлович заказал иконописцу Зубову образ святителя Феодора - Божий дар.
Фёдор Евтихиев Зубов, родом пермяк, был в Оружейной палате вторым мастером после Симона Ушакова. Жалованья Симон получал 67 рублёв, да за дворцов корм и питье 50, да кормовых ржи и овса - 52 четверти. Оклад Фёдора Зубова был много меньше: 18 рублёв, подённого корму по 2 алтына на день, всего в год 39 рублей 30 алтын да 40 четвертей ржи и овса.
Остальным мастерам платили по 12 рублёв, с дворцовым прокормом по 33 и хлеба да овса по 30 четвертей.
Дети крестьянина Малаха, прижившиеся в Оружейной палате, получали как мастера третьей статьи.
Образ Феодора Сикеота Зубов доверил писать Егору, сам спешил исполнить заказ ярославского купца Ивана Скрипина. Передача заказа - дело обычное, когда икона будет почти закончена, мастер пройдётся по ней вдохновенною рукою и подпишет.
Работал Егор с трепетом душевным, не простой заказ! Нужно было написать и святителя, и Духа Святого в виде голубя, а главное - в семи лучах семь даров. Всякая вещь в свету - иная, и цветом, и истечением флюидов. А времени на прозрения да раздумья не дадено.
Царские заказы всякий раз суматошные, грозные: "Писать в день и в ночь, наскоро". Бывало, за неделю приходилось поставлять по семнадцати, по двадцати и по тридцати больших икон. Всей артелью наваливались: и Симон Ушаков писал, и Фёдор Зубов, Тимошка Чёрт, Иван Леонтьев, Степан Резанец - все двадцать три живописца Оружейной палаты.
Место Егора было рядом с Зубовым. Видел, как тот работает. Пророк Илия сиял у мастера золотом. Золотая парчовая риза, золотой лик, золотой нимб. Яблоко, которое приносил чёрный ворон, тоже было золотое. Вокруг Илии голубовато-зелёная пещера, утопающая в зелени деревьев, выше - зелёные горы. У ног пророка золотистые цветы, справа, среди зелени, крошечная совсем сцена: Илия-пророк ведёт Елисея на гору, в левом верхнем углу - огненное восхождение Илии. Пророк в пламенах, бросает вниз Елисею свой плащ - передаёт дар пророчества.
Егор писал то, что ему велено было, но думал, как он подступился бы к образу пророка Илии. Гудящий вихрь огня - вот что нужно написать, чтоб пришедший помолиться услышал этот гуд. И чтоб кони-то летели, спицы в колёсах без промельков, и земля чтоб аж вытягивалась вслед за пророком, за огненным вихрем.
- Егор!
Вздрогнул.
- Размечтался... Готово у тебя, что ли?
- Пожалуй что готово.
Зубов перед иконой позадержался, щурил левый глаз, смотрел в кулак.
- Наш брат, старичье, отойдёт в мир иной - будешь первым в палате... Лик я по-своему высвечу, серебра в волосы прибавлю, больше ничего трогать не буду. Грех. - Троекратно поцеловал молодого мастера. - Ты к отцу собирался, ступай к Богдану Матвеевичу, просись. Я - отпускаю. Да смотри дело какое-нибудь придумай.
- Дело есть. Монастырские просят "Страшный Суд" в храме обновить, чтоб смутьянов вразумляло.
- О смутьянах нынче на всех базарах шепчутся. Про Стеньку слышал?
- Слышал.
- Прямо ведь беда... Вот что, идём вместе, я лучше тебя скажу.
Забота самого Фёдора Евтихиева Егора радовала: понравилась икона. И заступничество будет кстати: просьбу большого мастера Богдан Матвеевич уважит, а Егор истосковался по дому, по Рыженькой. Да ведь и батюшка-то совсем старик, весело улетали из родного гнезда, не понимали: жить на отцовских глазах только дураку не мило. В глазах отца Бог.
Хитрово выслушал Фёдора благосклонно, на Егора смотрел приветливо, сказал:
- Ты, Фёдор, ступай. Трудись. За хлопоты благодарю. Я Егорушку отпускаю - на доброе дело просят у нас мастера... Но сначала сослужи-ка мне малую службу, - призадумался, поджидая, пока Зубов уйдёт. - Отвези икону Артамону Сергеевичу Матвееву. Какую - это мы сейчас подумаем с тобой. Сие будет в дар. Твой. Московские люди любят Артамона Сергеевича. Тебе его дружба тоже пойдёт на пользу. Матвеев с царём взрастал.
Удивление на лице Егора было такое искреннее, что Хитрово улыбнулся:
- Я почему тебя посылаю. Ты - молодой, глаз у тебя хваткий. А у нашего Артамона Сергеевича есть на что посмотреть. Парсуны, севиллы всякие. Да и образа. Ты на образа особо погляди. Они небось у Артамона Сергеевича письма латинского, нарядного. То, что запрещены, - не наше дело. Ты в них доброе ищи, чтоб доброе перенять.
- А какую же икону поднесть? - спросил Егор, немножко испугавшись.
- Артамонова ангела-хранителя. Бери доску добрую, кипарисовую, краски, кисти. Напиши образ преподобного Артемона - и поезжай себе.
- А какого Артемона писать, святителя Солунского или святителя Селевкийского? Али священномученика, пресвитера Лаодикийского?
- Пиши пресвитера. Чего его святителем-то баловать.
- С житием писать?
- С житием. Пока Артамон Сергеевич будет клеймы разглядывать, и ты поглядишь, какие иконы у нашего зело учёного друга.
Нехорошая тоска посасывала сердце, но Богдану Матвеевичу не поперечишь.
Пошёл Егор в Успенский собор, помолился перед святой иконой Владимирской Божией Матери и - за дело. Получил кипарисовую доску, краски, хорьковые кисти, сел житие читать.
Преподобный Артемон родился в Сирии, в Лаодикии, в доме благочестивых христиан. В шестнадцать лет был поставлен чтецом. В сим звании трудился двенадцать годиков. Вот и тема для верхнего клейма: "Чтец Святого писания".
Святитель Сисиний поставил Артемона во диаконы. Бог дал двадцать восемь лет диаконства. Сё тема второго клейма. Артемон поёт с прихожанами "Верую". Третье клеймо - служба во пресвитерах. Егор посчитал: рукоположили Артемона пятидесяти шести лет от роду. В сане был тридцать три года... Значит, надо писать в клейме старца, убелённого сединами, с длинными власами, с бородой до пояса. Пусть это будет крещение Артемоном язычников - главное его деяние. В четвёртом клейме Сисиний и Артемон разбивают в капище Артемиды статуи римских богов и богинь. Император Диоклетиан издал указ о поклонении идолам, в Лаодикию послал наблюдать за исполнением указа Патрикия. Пятое клеймо: избавление Патрикия от смертельной болезни по молитве епископа Сисиния. Шестое - Патрикий встречает на дороге старца, за которым попарно шествуют шесть диких ослов и два оленя. Старец - Артемон. Седьмое клеймо: олень, получивший дар слова, рассказывает Сисинию об аресте преподобного Артемона. Восьмое: Артемон изгоняет змей из капища Асклепия. Жрецы принуждали преподобного поклониться идолам, бросили к змеям, а змеи на них пошли. Жрецы бегут, змеи ползут, но Артемон убивает их взглядом. В девятом клейме: говорящий олень предрекает скорую смерть Патрикию. Огромный котёл с кипящей смолой. Палачи собираются кинуть в котёл преподобного. В десятом - Артемон жив и здоров, а в котёл орлы бросают Патрикия.
Сам же образ Егор решил писать поясной, чтоб было много лица, чтоб глаза в душу смотрели.
10
Три рубля пожаловал Богдан Матвеевич Егору за его образ.
- Сие тебе награда.
Подумал и ещё три рубля прибавил, но с напутствием:
- Станешь образ дарить, на иконы-то позорче гляди. "Высматривать посылает!" - затосковал Егор, будто дёгтем душу вымазали: не в радость стала Рыженькая.
Приехал к Артамону Сергеевичу как на казнь.
Иконописца Оружейной палаты дворовые слуги почтительно провели в хозяйские покои, сдали карлу Захарке. У Захарки брови коротенькие, толстые - два шмеля. Личико ангельское: губки бантиком, глаза цвета васильков, ручки детские, а вот ноги тяжёлые, мужичьи.
Захарка долго смотрел на икону, подпирая голову кулачком, наконец сказал:
- Баско! - и уставился на Егора. - Молодой! - то ли похвалил, то ли осудил. И ухмыльнулся: - Напиши с меня парсуну! Тогда доложу.
- Парсуны с персон пишут, - сказал Егор.
- Я - персона! - Карлик вздёрнул носик, сверкнул мелкими, жемчужной белизны зубами. - Я скоро буду такая персона, что не пинки мне станут дарить - золотые.
- Асхамон Сергеевич прикажет, напишу, - согласился Егор.
- Я сам тебя нанимаю! Сам и заплачу. Сорок рублёв тебе будет довольно?
- Да где же тебя писать? Место нужно.
- В кабинете Артамона Сергеевича.
Егора жаром обдало - наказ Хитрово гвоздём сидел в голове.
- Думай, не то я на дворе собак на тебя спущу.
- Мы люди подневольные, - сказал Егор уклончиво, но карлик подпрыгнул, убежал. Тотчас и вернулся:
- Просют.
Артамон Сергеевич принял Егора в кабинете. Да с каким ещё уважением. Поднялся из-за стола, на поклон ответил поклоном. Лицо весёлое, но без лживой ласки Богдана Матвеевича. Ферязь из розовой камки. Нежнейшей, словно камку в яблоневый цвет опускали. Пуговицы янтарные. Рубашка под ферязью белей снега, полотно с паутинку, заморское.
- За какие заслуги честь? - изумился Артамон Сергеевич, глядя то на икону, то на иконописца.
- Вот, - сказал Егор, - поглядите, ваше благородие. Сё - преподобный Артемон, с житием... Образца не было. Вольно писал... Может, вам и не по нраву придётся.
Артамон Сергеевич сам взял икону, поставил на сундук, на свет. Встал рядом с Егором.
- Как хорошо смотрит преподобный! И строго, и жалеючи, и ободряя. Дивное письмо - не мелко, как у Строгановых, широко, но где бы взгляд ни остановился - красота.
Егор потупил голову.
- Олени и ослики - сама радость. А ведь это слеза, у говорящего-то оленя! И Патрикий!.. Ведь он не злодей. Слуга, язычник... Благодарю тебя, знамёнщик, принимаю твой любовный вдохновенный труд. Позволь же отдарить. Ты полной мерой, и я полной мерой.
- Не награды я достоин! - Егор медленно-медленно опустился на колени. - Пусть твоё благородие пощадит меня. Я, грешный, окаяннее Патрикия.
- "Мала пчела между летающими, но плод её - лучший из сластей" - так Писание говорит. Я вижу - твой дар от сердца, отчего же и мне не быть сердечным?..
Егор простёрся на полу, коснулся пальцами мягких сапожек Артамона Сергеевича.
- Выслушай, государь! Сними грех с души моей.
И тут в кабинет влетел, громыхая ножищами, Захарка. Увидал, что знамёнщик поклоны отбивает, с разлёта брякнулся на пузо и проехался по гладкому полу, как по льду.
- Батюшка! Артамонушка! Прикажи ему мою парсуну написать! Ну прикажи! Тебя не убудет, а я в персонах покрасуюсь.
- Куда же ты свою парсуну повесишь? - спросил Артамон Сергеевич, поднимая Егора. - Рядом с моей или вместо моей, коли ты персона?
- Никуда не повешу. Я с ней ходить буду, как с братом.
- Ну что, знамёнщик, напишешь карлу Захара? Он правду говорит: персона. Великий государь его яблоком угостил в последний приезд.
Егор снова быстро поклонился, коснувшись рукою пола:
- Дозволь, государь, слово сказать!
- Говори.
- Не при людях бы. - В голосе была тоска.
- Захарка, прочь! - приказал Артамон Сергеевич.
Карла кубарем выкатился за дверь.
- Я писал икону с чистым сердцем, но в дом твой прислан - с умыслом.
- Что же тебе наказал Богдан Матвеевич?
- Поглядеть на твою божницу, нет ли среди икон папёжеской ереси.
- Ну и что ты скажешь?
- Я на иконы глаз не поднимал.
- Ну так подними.
- Не соглядатай я, Господи! Я святые лики пишу, Богородицу, Бога!
- Не горячись, - сказал Артамон Сергеевич. - Ты - человек совестливый, а Хитрово может подослать ко мне такого же, как сам, - змею подколодную. Чем подлее извет, тем дороже за него платят. Тебе Богдан Матвеевич деньги давал?
- За икону заплатил. Шесть рублёв. Обещал в деревню отпустить, к батюшке.
- Посмотри на божницу. Можно по неведенью в виноватые попасть.
Иконы у Артамона Сергеевича были и древние, и совсем новые, нарядные, из мастерских Строгановых.
- Эта моего учителя Фёдора Евтихиева Зубова, - показал Егор на икону Сретения. - А это моего письма!
- Симеон Столпник?.. Я перед этой иконой подолгу стою. Лик у великого подвижника уж куда как строг, но кругом столпа его свет, радость.
- Вот, - показал Егор на образ Богородицы. - Недозволительная.
Богородица была простоволоса, в малиновом платье, с прорезью на груди. У Богомладенца на голове золотые кудряшки, ручкою к материнской груди тянется. Улыбка у Богородицы нежная и печальная. Ланиты румяные, лицо юное.
- Италийского мастера, - сказал Артамон Сергеевич. - Как живые, и Богородица, и Младенец.
- Се - не икона! - вздохнул Егор. - Не молитвенно. Сё - Мадонна. Невместно ей быть среди святых икон.
- Гармонию, верно, нарушает.
Артамон Сергеевич потянулся, снял италийскую Мадонну с божницы:
- Может, и не молитвенно, да уж очень красиво.
- Красиво, - согласился Егор. - Живые и Матерь, и Сын. Прямо-таки вот-вот и заговорят.
- Ты бы этак мог написать?
- Нам такое нельзя.
- Ну а мог бы?
- Если приноровиться, отчего же... Человека написать - дело немудрёное. В божественном всякая малость - символ, и тайна, и страх. - Поклонился. - Дозволь умолчать о Мадонне.
- Вот что, мастер. Хочешь, чтоб Богдан Матвеевич оставил тебя в покое?
- Хочу.
- Тогда расскажи ему правду. Увидал-де Божью Матерь иноземного письма, указал на Неё Артамону Сергеевичу, а Артамон Сергеевич испугался, образ с божницы снял, сам скорёхонько в Успенский собор - грех отмаливать. И прибавь: обещался-де кормить нищих на своём дворе. А за благодеяние, за указ на недозволенную икону - пожаловал ефимок. - Подошёл к столу, открыл ларец, дал Егору тяжёлую монету. Улыбнулся и прибавил к ефимку мешочек с серебром: - Это в обмен на твою икону.
Егор простился, но в дверях дорогу ему загородил Захарка, завопил:
- Парсуну хочу! Парсунку! Хоть в полголовы! Хоть в полуха!
- Мне домой в Рыженькую надо ехать, храм расписывать, - сказал Егор Артамону Сергеевичу.
Захарка кинулся мастеру в ноги.
- Он хуже банного листа, - сказал Артамон Сергеевич.
- Ладно, - сдался Егор. - Дайте мне бумагу, да уголь, да Захарку.
Четверти часа не прошло - парсуна была готова. Карла ликовал, целовал своё изображение.
- Воистину Захарка. - Артамон Сергеевич удивлялся схожести, быстроте работы.
Егор попросил лаку, закрепил уголь и ушёл из дома царского любимца своим человеком.
11
Заскучал Алексей Михайлович, уж так заскучал! Июль. Жара. С соколами бы в поле - нет мочи на подъем. Даже в садах дышать нечем. У бабочек крылья отваливаются от зноя.
Земля в трещинах, собаки тощают, свиньи жрать перестали. Им наливают с утра лужи. Лежат, стонут да белыми ресницами хлопают.
Алексей Михайлович брал в ладони отвисающее брюхо и с тоскою убеждался: прибывает. Жениться надо скорее, а про свадебные дела даже думать тошно: происки, сыски.
Захотелось к Артамону Сергеевичу, но - Господи! - за царём догляд хуже, чем за иноземцами.
Повздыхал Алексей Михайлович, повздыхал и, покосившись на дверь, лёг на пол. Боже ты мой - благодать!
Но царю разве дадут покоя? Дверь осторожно отворилась, и появился Фёдор Михайлович Ртищев - постельничий с ключом, ему в царские покои дозволительно без доклада заходить.
- Государь!
- Ну что, Господи?! - взмолился Алексей Михайлович. - От жары спасаюсь... Хоть в ушат полезай.
- Дементий Минин прибежал.
- Ну вот! Ну вот! - Обида заплескалась в глазах великого государя, уж такая детская. - Со страстями небось? Сказывал тебе?
- Не сказывал... Но ужасно мрачен.
Алексей Михайлович вздохнул. Нехотя поднялся:
- Зови, куда от вас денешься.
Дементий Башмаков притворил за собой дверь, но от порога не шёл.
- Стенька Разин, атамашка казачий, опять забаловал.
- Ну! Ну! - Государь капризно подогнал дьяка. - Хватит с меня ваших хитростей. Прямо говори. Черкасских казаков взбунтовал?
- Ещё чего! Бог миловал... Однако...
- Ну, что "однако"?! - закричал Алексей Михайлович в сердцах.
- Царицын Стенька взял.
- Как так Царицын? А Тургенев где?
- Тимофея Васильевича и племянника его злодей в Волге утопил.
- Но Прозоровский!!! Чего ждёт Прозоровский? Указа моего?
- Иван Семёнович тоже... великий государь... Царство ему Небесное...
- Иван Семёнович?
- Со стены его Стенька скинул.
- Дожили... Рассказывай, Дементий Минич, всё по порядку.
- Иван Семёнович выслал на Стеньку голову Лопатина, тысячу стрельцов московских, а у Стеньки семь тысяч, две тысячи конных. Больше половины положил, остальных приковал к стругам... Князь Иван Семёнович выслал тогда астраханских стрельцов с князем Семёном Ивановичем.
- Со Львовым, что ли?
Со Львовым... А стрельцы астраханские - народ шаткий. Стакнулись с разбойником, повязали сотников да пятидесятников, Стеньке предались... Прозоровский встретил злодеев пушками. К пушкам Бутлера поставил де Бойля, но стена пространная, Стенькины казаки взошли по лестницам на стены, и приняла их измена астраханская, как родню. Ивана Семёновича копьём в живот ткнули, а потом всех начальных людей повязали - и в Волгу со стены. Одного князя Львова не тронули. Семён Иванович в приход Стенькин из Персии пиры ему задавал. Говорят, тогда и побратались.
- Хорош братец.
- Сыновей Прозоровского, княжат, Стенька за ноги велел повесить. Старшего утопил. Младшего - ему восемь лет - высек и к матери отослал. В Астрахани ныне власть казацкая... Дворян, с полтысячи человек, Стенька зарезал. Дворянских жён за казаков замуж отдал.
Алексей Михайлович слушал опустив голову. Дементий Минич подумал и досказал свою повесть:
- Детишки астраханские нынче в Стеньку играют. Устраивают казацкие круги, судят. Виноватых палками бьют, за ноги вешают. Кого-то за шею вздёрнули, насмерть.
- За чьи грехи - сей Стенька? За мои? - тихо спросил царь, поднимая на дьяка глаза. - За Никона, что ли, Бог наказывает? За Соловки?.. Не молчи, Дементий. Всё мне говори. Без утаек... Что иноземцы-то? Неужто и они к Стеньке перебежали?
- Бутлер скрылся. Где теперь, неведомо. Полковника Бойля ранили... Стенька немцам, когда в осаде сидели, письмо прислал прелестное, на ихнем языке. Бутлер грамоту воеводе отдал, князю Ивану Семёновичу. А Иван-то Семёнович холопа, который письмо принёс, казнил.