6
К Артамону Сергеевичу в тот самый день, когда царь смотрел домну Стефаниду, приехали двое украинцев, монах и казак, привезли письмо от черниговского архиепископа Лазаря Барановича. Владыка Лазарь мечтал сесть на престол Киевской митрополии, потому и радел Москве и государю. Но судья Малороссийского и Посольского приказов Ордин-Нащокин интриг не терпел и дела вёл с действующим митрополитом, с Иосифом Тукальским, тайным противником России.
Владыка Лазарь доносил: Иосиф заодно с гетманом Дорошенко. Это они упросили Юрко Хмельницкого снять монашескую рясу, взять гетманскую булаву. Смута на Украине как половодье, которому ни конца ни края. Лазарь слёзно просил оказать военную помощь гетману Демьяну Многогрешному. "Государь указал князю Григорью Григорьевичу Ромодановскому стоять в Севске, - писал владыка, - но от этого гетману и Украине какая помощь?" И рисовал картину самую печальную: Крымская орда, запорожцы Суховея, казаки Ханенко, верные польскому королю, Юрко Хмельницкий - пустошат Украину. "Если бы сначала, вскоре после статей Глуховских, как я твоему благородию советовал и к царскому величеству писал, силы государевы наступили, то давно бы уже Украина успокоилась. И теперь ещё не так трудно это сделать, если скорая помощь к гетману придёт, потому что гетман - человек рыцарский, знает, как дело сделать, только было бы с чем".
К письму прилагалась книга Лазаря "Трубы", владыка желал, чтобы её напечатали в Москве, дабы вострубили истину.
Артамон Сергеевич задал в честь дорогих гостей обед, поселил у себя в доме. И устроил так, что говорил с глазу на глаз сначала с монахом, потом с казаком. Монах уверял: владыка Лазарь служит православию и великому государю сердцем, несчастья Украины его собственное несчастье. Боится, как бы государь не отдал полякам Киева. Того же опасался и казак. Клял Дорошенко: султану служит, ради спасения собственной головы уведёт православную матерь Украину под басурманов. От Юрко Хмельницкого казаки добра не ждут - полякам в рот глядит, от великого отца своего отпал безнадёжно.
С письмом, с книгою "Трубы" Артамон Сергеевич поехал в Кремль, а государя нет - в Измайлове. Стал искать Симеона Полоцкого, передать ему "Трубы" для прочтения, для свидетельства. Сказали - у царевича Фёдора.
Царевича Артамон Сергеевич застал в разгаре потехи. Фёдор, неистово раскачивая деревянного коня, пускал стрелы из лука. На дюжине саженных столбов - чучела птиц.
- Попал! - закричал Фёдор, доставая из колчана очередную стрелу. - В сороку попал! Теперь - в воробья.
Мотнулся, мотнулся, тетива тренькнула - стрела вонзилась в столб. Вторая - мимо, выше, третья - опять в столб.
Царевичу было девять лет - отрок, но скакать на деревянном коне - затянувшееся младенчество.
И только это подумалось, Фёдор вспыхнул, соскочил с коня и, протягивая лук Артамону Сергеевичу, потребовал:
- Попади! Стоя, не качаясь...
Артамон Сергеевич поклонился, но лук не брал.
- Нет! Ты стреляй! - Глаза, как пули, тяжёлые.
Лук был детский, но тугой. Артамон Сергеевич пустил стрелу и попал... в потолок.
Фёдор закатился довольным смехом.
- Ладно! Первая - с непривычки! Вот ещё стрела.
Пришлось выцеливать старательнее, но, отпуская тетиву, Артамон Сергеевич дёрнул левой рукой, и стрела ушла от воробышка на сажень в сторону, попала в дверь. Царевич опять рассмеялся. Подал ещё одну стрелу. И эта мимо, не задев столба.
- Ты очень плохой воин, - сказал Фёдор, глаза-пули стали ещё тяжелее.
- Ваше высочество, я на войне другими делами занимался.
- Какими?
- Призывал в подданство украинского гетмана Хмельницкого, разменивал пленных. Спас для великого государя пятьдесят девять пушек. Воевода Бутурлин бросил, а я с немногими людьми, с немногими лошадьми тащил их по грязям не одну сотню вёрст.
- А какой был конь у гетмана Богдана? - вдруг спросил царевич, и лицо у него стало совсем детское.
- Валашских кровей. Золотой масти.
- Валашские кони хорошие, но мне бы туркменского, серебристого.
В палату вошёл Симеон Полоцкий.
- Учитель! - обрадовался Артамон Сергеевич. - Владыка Черниговский Лазарь прислал свою книгу. Прочитайте. Я еду к великому государю в Измайлово доложить о "Трубах".
- В Измайлове у батюшки десять английских жеребцов. Вот красота! - Фёдор решительно протянул руку и взял фолиант.
- Это по-польски, - сказал Артамон Сергеевич.
- По-польски так по-польски. - Фёдор положил книгу на лавку, открыл и принялся читать вслух, почти скороговоркой, но ударяя на важные по смыслу слова.
Артамон Сергеевич откланялся, но царевич даже головы не поднял, увлёкся.
"Этот царственный отрок обиду за версту учует", - думал Артамон Сергеевич, усаживаясь в возок.
Тревога шевельнулась в сердце, но тотчас и отошла: нужно было приготовиться к встрече с государем, а главное - придумать, как заманить царственного жениха в свой дом.
Государь приезду Артамона обрадовался:
- Вот уж удивлю тебя! Глаза вытаращишь.
- Моисей Терентьев новую машину устроил?
- Моисей молодец, да только Ивашка Вязьма переплюнул немца. А чудо - иное.
И повёл друга детства в стекольный амбар.
- Ну, ребята, выставляйте! - приказал Алексей Михайлович стекольщикам.
Сел на лавку перед столом, указал Артамону Сергеевичу место подле себя.
На стеклянном подносе величиной с копеечку управляющий завода венециец Ловис Моет подал гостям шесть рюмок-мурашей.
- На бисерную росинку! - сказал Алексей Михайлович, радуясь удивлению Артамона Сергеевича. - А погляди-ка на эти, с гранями. Как алмаз блещут.
Мастер Христофор Хункель подал кубки.
- На детскую слезу! - определил царь.
Индрика Лерин - братины.
- На дождинку! - включился в игру Артамон Сергеевич.
- Право слово! Ну не чудо?
- Чудо!
- Чудо впереди! - сиял Алексей Михайлович.
Мастера выставляли рюмки, кубки, стаканы, сулейки, скляницы, и каждое изделие было выше, объёмистее. Стекло тоже разное: белое, жемчужное, зелёное с нежностью и ярое, как изумруд. Стаканы и кубки чешуйчатые, витые, с обручиками, полосатые, кубки с кровлями и без кровель, рюмки гранёные, пускающие радуги. Появились кружки в четверть ведра, стакан в ведро, кубок трёхвёдерный, и наконец русские мастера Бориска Иванов да Гришка Васильев внесли и поставили рюмку. Высотой - косая сажень. Вся в узорах.
- Будто мороз на окне! - воскликнул Алексей Михайлович. - Ну, Артамон, говори - мастера?
- Мастера, великий государь... Рюмкой полк допьяна напоишь.
- Ты на узоры-то, на узоры погляди. Ведь - снежинки! Живые снежинки. Так и сыплют искрами. Мороз, а сотворено в огне.
- Чудо, Алексей Михайлович.
- А работа, друг ты мой, русская. Учителям спасибо. Тебе в первую очередь, Иван Мартынович.
Мастер-немец поклонился царю:
- Науку мою Борис да Григорий ещё на духанинском заводе переняли. Стекло варят доброе. А узорам мне у них надобно учиться.
- Вот и выпьем вишнёвочки! - весело сказал государь.
Слуги принялись наполнять стаканы и кубки. Алексей Михайлович сам поднёс вино мастерам.
Из стеклянного амбара пошли к часовнику Моисею Терентьеву. Моисей сделал малую молотилку, с аршин. Молотила пучки ржи билами, била приводились в движение колёсами и гирями.
Стрелец Ивашка Вязьма, поглядев на немецкие хитрости, устроил большой станок, молотил сразу по три снопа. Тут надо было ручку крутить. Одному тяжко, а вдвоём - так и ничего.
- В этом году виноградный сад будем машиной поливать, - сказал Алексей Михайлович. - Мастер Моисей придумал, как при весть воду из пруда.
- У меня всё готово, великий государь! - подтвердил мастер. - Снег сойдёт, сразу буду устраивать.
- Новое дело затеваю, - признался Алексей Михайлович. - Приказал с утра снег сгрести, кострами землю отогреть, а как отволгнет, копать ямы и сруб ставить.
- А что затеял? - удивился Артамон Сергеевич.
- Скотный двор для быков. Навоз нужен. Земля в Измайлове - нищенка. Её кормить и кормить... Просо придётся переводить из подмосковных сел... В прошлом году в Скопине сеяли, в Романове. Лучше идёт. Нынче думаю в Лыскове, в Мурашкине завести просо да в Гридине.
Пошли смотреть место строительных работ. Костры ещё полыхали, а возчики уже подвозили брёвна разобранного сруба, звонкие, просушенные.
- Три дня - и будет готово. За быками я уже послал: в Сасово и к тюрешевской мордве. У них быки как дубы.
- Всё у тебя, государь, скорёхонько.
- Эх, дружочек! Будь у меня хотя бы дюжина людей таких, как ты! - подтолкнул Артамона плечом. - Сослужи службу.
- Я вот он, государь! Приказывай.
- Какие тут приказы... Сафьяновый завод на бечевенном дворе совсем захирел. Нового мастера я сыскал. Мартына Мардьясова, армянина. Но двор совсем запоганили. Хочу в селе Чашникове завод строить. Мартын мастер знатный. Ты пригляди, чтоб помехи ему не было да чтобы делалось всё самым скорым обычаем.
"Сафьяновый завод? - осенило Артамона Сергеевича, и увидел тотчас Наталью Кирилловну в сафьяновых сапожках. - Из-под земли надобно достать лучшие из лучших... Пусть приедет, поглядит, какие сафьяны бывают".
- Как от тебя, государь, в Москву вернусь, сразу и поеду в Чашниково.
- Вот хорошо-то! - обрадовался Алексей Михайлович: любил, когда его слушались.
На морозе разрумянился: стать, богатырское дородство, но от царской радости кошки пуще душу скребли.
"Что же ты про домну Стефаниду помалкиваешь? - думал Артамон Сергеевич. - Посмотрел и забыл? Или вся эта радость от соблазнительных предвкушений?"
Пошли в комнаты, Артамон Сергеевич прочитал письмо Лазаря Барановича, поговорили о "Трубах", о Киеве.
- Афанасий Лаврентьевич твердит: Киев не стоит крови, которую придётся пролить за его удержание. Казаки - народ непостоянный, измена для них не позор - выгодное дельце. Его послушать: судьба Российского царства на Варяжском море, в свояки Европе тянет. Для него юг - басурмане, тьма невежества.
- Император Константин с императрицей Еленой - тьма? Византия? - Артамон Сергеевич говорил твёрдо, жестоко. - Киев - матерь русских городов. Оставить мать за порогом дома - бесчестие. У иудеев двенадцать колен, а народ единый. У нас, слава Богу, всего три колена - Русь Белая, Малая, Великая. Без единства - худо. Султан, глядя на казацкие распри, разохотился Украиной владеть... Не прав Афанасий Лаврентьевич.
- Я Киев не отдам, - сказал царь.
7
Артамон Сергеевич с головой ушёл в сафьяновое дело. Уже через неделю сносно разбирался в качестве козлиных шкур, из которых делали сафьян, знал снасть - скобели, скребницы для удаления шерсти, клевцы - доски, которыми мяли шкуры, добиваясь нежной мягкости. Красильное производство было похитрее: чернильные орешки, купорос, квасцы, поташ, зола, соль, цветные индийские сандалы, святогорский лист...
Козлиные шкуры тысячами штук покупали во Владимире, в Торжке, но привоз был помалу и из других городов - из Каширы, Калуги, из Рязани, Шуи, Твери, Переяславля...
Не хуже царя искал Артамон Сергеевич мастеров: одного, чтоб изготовил чудо-сафьян, другого - чтоб мог пошить сапожки прелести несказанной. Мастеров искать - всё равно что золото. Что блестит - обманка. Истинные золотые руки могли быть у такой голи перекатной, у такой пьяной, битой рожи, что только перекреститься да заплакать от обиды.
Суета суетой, а на Русскую землю накатывала жданная, но бедовая весна. Вспухали реки, безудержное половодье затапливало деревни и даже города. Плавали на воротах, коров поднимали на крыши и сами сидели рядком - воробушки бескрылые. Беда, но весёлая!
Зайцы, а то и лисы прибегали на взгорья, ждали, когда вода спадёт, вместе с людьми, с собаками. Гуси-лебеди, пролетая, садились бесстрашно на скотные дворы, подкармливались.
Алексей Михайлович весну встретил как молодой. Надежды взыгрывали в нём безымянные, но лёгкие, счастливые. И - на тебе! Напасть.
День был добрый, память Феодора Сикеота - подвижника, возлюбленного Господом Богом и Богородицей, ангела-хранителя царевича Фёдора. В отрочестве будущий святитель исцелён был двумя каплями росы, павшими с лика Спасителя из-под купола храма. Во епископах превозмог смертельную отраву - получил от Богородицы три зерна. И это он, Сикеот, истолковал патриарху Фоме ужасное знамение, когда во время Крестного хода в Константинополе кресты сами собой стали колебаться и раскалываться: "Грядёт ересь иконоборчества".
В день памяти преподобного 22 апреля Алексей Михайлович молился в домовой церкви, и только кончилась служба, явился Богдан Матвеевич Хитрово. Отбил две дюжины поклонов и два письма подаёт.
- Подмётные, великий Государь. Истопник нашёл в Царицыной палате. Под дверь сунули.
- Читал?
- Читал! В одном навет на Авдотью Ивановну, в другом похвала Наталье Кирилловне.
- А ну, давай! - государь выхватил письма и стремительно прошёл в кабинет.
Грамотки бросил на стол, сидел, не дотрагиваясь до них. Кипел: "Дожили. Заговорщики по Терему ходят, смотрят, пишут. Кто?!"
Войти к государю не смели.
"Сыск нужен. Строжайший сыск".
Превозмог себя, взял одну из писулек и сразу понял - змеиное сочиненьице. Наталья-де Кирилловна хоть и хаживала в лаптях, но нрава кроткого. Косолапа маленько, так оттого, что в деревне вырастала, никто за ней не смотрел. Коли приставить доброго учителя, походка может и исправиться. Господа Бога девица любит, боится, а то, что в иноземные бесстыдные наряды нынче рядится, да иноземные скоромные кушанья в посты отведывает, да органы слушает, да бесовские пляски пляшет, так то по молодости... Нагляделась на житье Немецкой слободы...
Хулений на Авдотью Ивановну Алексей Михайлович читать не захотел... Изумился подписи: "Артемошка". Так бы Артамон Сергеевич и кинулся писать про Немецкую слободу под своей крышей.
- Кто?! - во весь голос грянул.
В дверях тотчас появился стольник.
- Ступай! Ступай! - махнул ему рукою Алексей Михайлович. - В сердцах сказалось. Нет, погоди! Пусть придёт ко мне Дементий Башмаков... Стой, говорят тебе! Ты его найди, скажи, чтоб пришёл, да не тотчас, а погодя...
Оставшись один, сокрушал сердце худыми мыслями: "Отравят, сатанаилы. Коли письма свободно бросают на царицыной половине, и царицу молодую отравят. Трёх зёрен у меня нету!"
Мысли бежали вприскочку: "В клетках да в веригах я не сиживал, яко Феодор Сикеот, в пещерах себя не закапывал... Ничего духовными очами не вижу, духовными ушами не слышу. Все молитвы - не слава Тебе, Господи, а подай... Подай войско - недругов одолеть. Подай денежек - казна обнищала. Подай здоровья, подай жизни!.. Подай, подай... Феодор полководцу Маврикию предсказал, что станет императором. И стал. Двадцать лет страной правил".
"А кто мне предречёт? Крепок ли корень дома моего? Алексея Бог взял... Боже мой! Боже мой! Такого света!.. Фёдор - дитя. Когда ещё в возраст-то войдёт".
- Господи! - Пал перед иконами, возглашая: - Слава Тебе, Владыка владеющих, Судне живых и мёртвых, Надеждо ненадёжных, Утешение плачущих, Слава нищих. О, Иисусе, Сокровище Ты наше нетленное, Богатство неистощимое, Пище крепкая, Питие неисчерпаемое...
Душа после молитвы охолодала, обволоклась смирением. Тут и явился Дементий Башмаков.
Дементия Алексей Михайлович любил. Дело вершит круто, но всегда честно. Мзды не терпит. Хитрость пред ним хвостом по-собачьи виляет.
Лицо у Дементия пожалуй что и простоватое, но глаза! Алексей Михайлович под взглядом дьяка Тайного приказа чувствовал, как все грешки всплывают со дна души. Какого цвета глаза у Дементия, Алексей Михайлович, пожалуй, и не знал, зрачки поражали, чёрные, как дула ружей.
- Прочитай. - Царь показал дьяку на письма.
Дементий прочитал.
- Ну, что думаешь? Кто затейник?
- А кто письма принёс?
Вопрос как вопрос, но словно зубами ухватил. Намертво.
- Богдан Матвеевич. Ты что это уж! Письма истопник нашёл.
Дементий вздохнул:
- Как же ему было не найти?.. Ишь какие кошачьи хитрости. Порочат Авдотью Ивановну как хвалят: встаёт до зари, песни поёт, растратчица - подавать нищим любит, простое платье носит, пшённая каша для неё - самая вкусная еда, а хвалят Наталью Кирилловну как порочат... Враги Артамона Сергеевича писали.
- Ты не гадай, найди. Догадками злодея не припрёшь... Тоска берёт, Дементий, от такого воровства. Ищи самым скорейшим обычаем.
- За Иваном Шихиревым я уже послал.
- Спрашивай с него строго, а всё-таки не обижай. - Ресницы у государя вздрогнули, но поглядеть на Дементия не решился. - Я тебя о том прошу...
- Я не злодей, великий государь. - Дьяк поклонился в пояс, пошёл, но в дверях остановился, ожидая, не будет ли ещё какого приказа.
- Дементий! - сказал государь. - Я в Измайлове был. Уж очень куры плохо несут... Ты мне давал писанье Аввакумово, протопопа нашего, бедного расстриги. У него курочка, пишет, в Сибири была, несла по два яйца каждый день... Найди смышлёного подьячего, пусть кур купит... Индийских хорошо бы, немецких и русских, самых лучших, чтобы и неслись хорошо, и чтоб дородством радовали... Я поглядел - иные куры как цыплята. Яйца от таких небось не больше голубиного. Ни пера, ни мяса!
- Полянскому скажу, Даниле Леонтьевичу.
- Вот хорошо! - обрадовался царь. - Данила Леонтьевич человек дельный. Ну да поможет тебе Господь Бог! Я, Дементий, в большом гневе из-за сих подмётных писаний.
8
Московский сыск копает уж так глубоко, что в земле дыры от его усердия. Приезжал Дементий в Новодевичий монастырь, монахинь расспрашивал, слуг домны, повидался и с самой Стефанидой. Впрочем, ни единым нескромным вопросом не потревожил её сиятельство. Спрашивал именем великого государя о здравии, нет ли каких челобитий, лепо ли житье, не теснят ли.
А сам глазами по лицу, как по сундукам, и в глаза, в глаза, ища в них донышка.
Домна Стефанида отвечала коротко. Мол, Бог здоровье даёт. Челобитий писать причины нет. Житье монастырское строгое, но матушки к ней, чужестранке, милостивы, жалеют.
Дементий и сам видел: письма-подкидыши происхождения не здешнего. Прощаясь, поднёс домне подарок от царевны Татьяны Михайловны - атлас и камку. Ахнуло у домны сердце: судьба её решена, не быть ей русскою царицей.
Грехи тяжкие, призадумывалась, примеривалась к высокому месту, слова русские схватывала на лету, запоминала. К монашенкам приглядывалась, училась быть русской.
Когда Дементий ушёл, домна Стефанида кинулась перед иконами на колени, а в голове ни единой молитвы. На Спаса смотрела. В золотые глаза, в зияющую бездну зрачков. Такие же зрачки были и у этого царского человека... Такие же, да не такие. Царский слуга не словами - очами её распытывал, а Господь Бог не спрашивает, зовёт к Себе, в Вечность.
- О, Иисусе Христе! Неужто кончилась моя жизнь? Я с господарем моим всё ждала, ждала истинной жизни, а её всё не было, и нет, и не будет.