Егора от обильного ужина кинуло в дрёму, намотался в седле, да и звёзды уже загорались. Вдруг на горе, где стоял город, пошли громы, полыхания.
- Степан Тимофеевич на приступ казачков повёл, - говорили у костра. - И нам бы туда, но уж больно приказ строгий струги стеречь.
Было видно, как вздымаются столбы огня. Пламя двигалось.
- Город зажгли? - спросил Егор.
- Нет, - сказали ему. - Туры под стены подкатывают. В турах солома, смолье. Горят шибко, а выкурить Ваньку не удаётся.
- Какого Ваньку? - не понял Егор.
- Да всё того же - Ивана Богданыча. Воеводу, - сказал Евтюх и взъерошил Егору волосы пятерней. - Совсем спишь. Ступай в шалаш. Утро вечера мудренее.
Шалаш был застлан сеном, но пахло рекой. Егор хотел додумать некую важную мысль. Мысль ускользала, он ловил её, ловил и заснул. И тут его растолкали. Показалось - спал одно мгновение, но было светло, заря на полнеба и на всю реку.
Евтюх подвёл Егора к всадникам:
- Степан Тимофеевич, вот изограф. Изрядный.
Казак в сером невидном кафтане, облокотись рукой на высокую луку седла, спросил:
- Ты царя видел?
- Видел, - сказал Егор, - я в Оружейной палате служу.
- Царские одежды написать можешь?
- Могу.
- Напиши царевича в царских одеждах. Десять парсун напиши! - И поворотился к Евтюху: - Ищи царевича Нечая возле Нижнего. Неделю тому назад ушёл... Торопись.
Повернул коня, и казаки уехали.
- Воистину атаман! - Глаза у Евтюха сияли. - Видом любого боярина знатнее... Собирайся, Егор, торопиться указано.
Егор, проснувшись наконец, вдруг понял - не запечатлел нутряным взором лицо грозного атамана. Сам был в дрёме, и атаману неудача и бессонная ночь сгладили черты: в седьмой раз приступал и не взял города. Зря туры пожёг.
Глава вторая
1
В России исторические истины сверяют по кремлёвским часам, а часы эти то стоят без завода, то их начинают переводить. На часок вперёд, на другой, и крутят, крутят, покуда пружины не полопаются. Иной же возьмётся назад стрелки отводить. Жмёт, а никак. Тогда срыву, да во всю дурь - кувалдой. И рассыпаются часы по винтику, по колёсику. То же и с курантами. Чего хозяин, живущий за каменной стеной, желает слышать, то и пожалуйста - вызванивают. Вот и наши историки, как куранты, вызвонят чего изволите. Сегодня - это, завтра - с пыхом, с жаром - всё наоборот. Две с половиной сотни лет Стенька Разин слыл разбойником, душегубом. Но вот с кремлёвскими часами поигрались - и появился памятник народному герою Степану Разину. Семьдесят лет был в героях и опять разбойник. Уж такое время на Спасской башне. Но какие песни спели бы эти же самые блюстители исторической правды былинному богатырю, старому казаку, атаману Степану Тимофеевичу, приди к власти станичники с тихого Дона. Соловьями бы разливались - слава, слава!
Тут и задумаешься: так ли уж велика разница между разбойником и героем, если одного и того же человека то хулой мажут, как дёгтем, то хвалой, как мёдом?
От перевёртышей не было спасу и не будет, но нас-то, Господи, упаси от кощунства.
Степан Тимофеевич Разин - природный казак. Его ремесло - война, служба Великому Войску и московскому царю. Грабить Крым, жечь турецкие города - это почиталось среди донских казаков за доблесть. Военный разбой, идущий на пользу государству, поощрялся царской милостью, царским жалованьем.
Таков наш мир. Всё зависит от размаха и размера содеянного, от удачи. Ограбить человека, дом, деревню - разбой. Ограбить государство - подвиг. Имя грабителя Константинополя, Рима, Иерусалима почтительно заносится в анналы истории, награбленное именуется благородным словом - трофеи, да ещё с прибавкой - трофеи победы.
Степан Тимофеевич государства на основал, а людей побил много, но всё-таки не столько, как князь Юрий Алексеевич Долгорукий со товарищи. Выходит - разбойник. К тому же свою долю на дуванах брал. Правда, не для того, чтобы скопить на старость, а чтоб явиться из Персии пред очи своего народа с шёлковыми парусами на всех сорока кораблях или чтоб пушек прикупить, пороху да свинца.
Мстить Степану Тимофеевичу тоже было за кого - князь Долгорукий старшего брата казнил. За самовольство. Казачков пугнул.
Только много ли царству наметишь, если за спиной у тебя один брат Фролка? Но за спиною Разина стояли тысячи. Голытьба, бежавшая от постоянного господского грабежа. С тысячами можно любой город ограбить, но Степан Тимофеевич пошёл не на русские города, а кинулся в Персию. В Чёрное море донским казакам ходу не было. Азов турки снова превратили в могучую крепость. Дон цепями перегородили.
В Персии казаки попросились на службу к падишаху. Ложным доброжелательством персы усыпили бдительность пришельцев, напали врасплох, вырезали четыре казачьи сотни.
Вот тогда падишах и узнал, какого войска сам себя лишил. Для Разина персидские крепости были как яичная скорлупа. Грабили казаки теперь по праву, кровью плачено за шелка, за золото, за рабов.
Попытались персы поймать Стеньку на море. Пять тысяч отборного войска, стало быть, добрая сотня кораблей напала на казачьи суда. И от всей этой флотилии спаслось только три корабля. Менеды-хан, вдрызг проигравший битву, бежал, а вот его сын и дочь, та самая персидская княжна, стали добычей казаков. Выходит, первая великая победа на море для Русского государства одержана Степаном Тимофеевичем Разиным.
Поход на Персию донских казаков был в ущерб торговле, но не было ли это бесшабашное предприятие угодно московскому царю?
"Прощение" Разин получил, едва только появился близ астраханских берегов. "Дары" - а это морские корабли, пушки, казна - были приняты, а товарищ астраханского воеводы князь Львов не только пировал с Разиным, но и побратался. Чтобы князь, воевода - да в братья к разбойнику? Пировать - ладно, и с врагами пируют, но брататься? Знать, не грозил воеводе царский гнев за такую дружбу. Воину, человеку государству полезному, угодному клялся князь Львов в верности.
Но казак Степан Тимофеевич не о шубе боярской возмечтал - на устройство мира саблю поднял. Казацкий ум в военных хитростях изворотлив и мудрен, а для жизни прост: быть вольным и дать другим волю. И уж больно счастлив был Степан Тимофеевич города брать. Объял умом Россию и решил показачить всех, а там как народ решит. Была бы воля.
И брали казаки города, большие и малые. Воевод почём зря не били, перед людьми ставили. Что народ скажет - тому и быть. Иные воеводы на воеводстве остались, иных сместили, но не тронули. Ну а прочих - в Волгу или башку долой. Правду сказать, был у казаков враг, милосердию не подлежащий. Имя ему - казённые бумаги. Всё пошло в костёр. Бумага вяжет человека по рукам и по ногам, вся народная неволя - в бумагах.
Такой же вот бумажный костёр запылал однажды и в Большом Мурашкине.
2
Утром, до солнца, привезли Савве с Волги в Мурашкино два воза стерлядей и воз осётров. Савва собирался на мельницу, проведать Иову. Парню исполнилось шестнадцать, и Савва дал ему мельницу. Хозяином без хозяйства не станешь. Хозяйствовать - всё равно что плавать: на мели, хватаясь руками за дно, не поплывёшь, нужно глубину под собой прочувствовать.
Втайне Савва надеялся вырвать сына из таинственного лесного братства. По себе знал: ремесло в человеке - вторая душа. А перенять мельничные секреты было у кого. Среди мукомолов Нижегородчины мордвин Кельдюшка равных себе не знал. Купила его Енафа, когда устраивалась в Мурашкине, вместе с мельницей. Избу ему построила, в долю взяла.
- Осётры мерные, прямо к царскому столу! - радовалась Енафа улову.
Савва усмехнулся:
- Ублажим Давыдку, любит обжираться задарма!
Давыда Племянникова, мурашкинского воеводу, презирали за жадность к еде, к девкам, к дармовщине. Зато и пользовались воеводскими слабостями: власть без слабостей в России - худшее из бедствий.
- Ты приготовь двух осётров! - распорядился Савва. - Один для стола, другой Давыдкиным домочадцам. Стерлядей для ухи выбери самых лучших... Остальное в лавку. Стерляди нынче много. Осетров - на ледник. Если Упокой заявится, дай ему за дичь сколько попросит. Давыдка без дичи и за стол, пожалуй, не сядет. Двух поросят зажарьте, а то и трёх! Трёх, Енафа, трёх!
- Господи! Да куда же столько?
- Для еды много, для почёта в самый раз. Давыдка, видя к себе таковское почтение, любое прошение подмахнёт. Пожрали и забыли, а дворянство на века. Мне за прежние службы положено... Мало - пятидесятник, островом управлял.
Енафа помалкивала: мужские затеи не женского ума дело. Блажь блажью, а зарабатывал Савва торговлишкой хорошо. Он теперь скупил у мурашкинских скорняков овчины, тулупы, кожухи, конскую упряжь и собирался на "Пестуне" сходить на Оку. Своё продать, а привезти, что у них там, на Оке, дёшево и что будет иметь спрос в Нижнем, в Макарьеве, в Курмыше ну и в Мурашкине! Куда ж без Мурашкина?
Симеон Столпник миновал, но погода стояла краше июньской. Ехал Савва и радовался.
Стерня мёдом пахла. По стерне цветы. Пчёлы промелькивают. Благодать. А всё же осень. Солнце жарило, но ветерки - сквозняками, будто где-то поблизости огромный ледник разбросали.
На мельнице хозяина встретил старик Кельдюшка. Рыжий, как подсолнух. Поклонился в пояс.
- Я вам осётра привёз да стерлядок корзину, - сказал Савва.
- А Иова окуньков пошёл наловить!
Мельница стояла.
- Воскресенье, - объяснил Кельдюшка. - По деревням где престол, где свадьба.
- У Иовы-то что-нибудь получается?
- Глазастый, сметливый... Без году неделя при жерновах, а уже в треть меня.
- Как это - в треть?
- Из пшеницы, изо ржи сортов по десять намелет.
- А ты все тридцать?
- Все тридцать.
- Ну а сверх?
- Сверх-то... Не-ет. Разве уж в доску разбиться.
- Хитрый ты, Кельдюшка.
- Куда мне до твоего сына!
Савва быстро глянул на старика.
- Я всю жизнь на воду глядел, ничего не выглядел. А твой старший посмотрит: завтра дождь. И дождь. Завтра туман - и туман... Как скажет, так и будет.
- Вари ушицу, старче. Пойду к рыбаку.
Иова пристроился за бугорком, напротив ветлы на другом берегу. Сидел замерев, но глядел куда-то далеко, плечами тянулся. Паренёк и паренёк в полинявшем кафтанишке. Шея длинная, мальчишеская, в золотом пушке... А Савва заробел. Что он видит? Не судьбу ли? Всё их состояние - оба корабля, мельница, дом, хозяйство - обретено на сыновьи неведомые богатства... Как в голову такое взять? Твой сынишка - лесной царь, прозорливец. Вся его жизнь - сокровенная тайна.
Иова поднялся, обернулся, поклонился:
- Здравствуй, батюшка!
- Бог тебе в помощь. Много ли поймал?
Иова показал на удочку в траве:
- Я, батюшка, задумался... Рыбку для нас в Волге поймали.
"Всё-то он знает", - затосковал Савва. Сам себе не признался бы, но ехал выспросить - удачный ли будет торг на Оке, удастся ли от воеводы получить нужное...
- Чай, не старик думы думать, - сказал Савва наставительно, по-отцовски.
- Да я так, - смутился Иова. - Сидел, глядел... Небо синее, вода синяя. Покойно.
- Женить тебя надо, - оказал Савва. - На хорошей девке. Без дуростей, без тайностей.
Иова опустил голову: невесту ему искали, и уж наверняка с тайностями.
Савва размотал удочку, насадил червя на крючок. Закинул:
- Нут-ко!
Клюнуло тотчас. Подсек, дёрнул. Краснопёрая плотва затрепетала над разбившимся зеркалом запруды.
- Вот как по-нашему! - обрадовался Савва, поймал рукою рыбу, снял с крючка. - Я завтра отплываю. Товар собрал. Думаю по Оке пройти. Обернуться бы до шуги. - И поглядел на сына, спрашивая глазами: обернусь, что ли?
Иова смотрел на отцовские сапоги: далеко им шагать. Сердце вещало: перемены в жизни грядут самые скорые, недобрые. Возможность плавания по Оке была, но истончилась до паутинки.
- Сегодня бы ты отплыл, - сказал Иова неопределённо.
- Сегодня воеводу потчую... Воевода, слава Богу, берёт что ему дают, не кобенится, запросами не разоряет.
Иова стоял, сжимая губы. Савва даже и обрадовался, что ничего ему сын не сказал.
- Я за мукой приехал. Пять мешков возьму. Три ржаной, два пшеничной... Твоего помола. - Савва наконец улыбнулся, приобнял парня. - Пошли, поможешь в телегу закинуть.
Длинною ложкой Кельдюшка сдавливал с ушицы пушинки пепла, у костра сидел Гость, стрелецкий десятник, охотник Упокой. В траве лежали огромный красавец лебедь, три гуся и ворох бекасов.
- Еле допёр, - признался охотник.
- А Енафа тебя дома ждёт.
- На бочажины ходил. Там птица садится.
- Сколько тебе? - спросил Савва.
- На двух осётров меняю, - сказал охотник.
- У Енафы возьмёшь. Я ещё скажу, чтоб в придачу стерлядок тебе положила.
Иова, не подходя близко, смотрел на убитых птиц.
- Царская еда, - сказал он батюшке.
- Я, пожалуй, два мешка только возьму. Поспешать надо. Птицу быстро не приготовишь.
Трижды поцеловал Иову, простился с Кельдюшкой, с Упокоем. Садясь в телегу, спросил стрельца:
- А что слыхать о бабе-атаманше? Не поймали?
- Как бы она нас не поймала, - усмехнулся десятник. - У неё народу с тыщу, а то и поболе.
- Вот и не ждите, пока из тыщи станет три! - Савва досадливо шлёпнул лошадь вожжой.
Весело поехал.
3
Савва расставлять яства никому не доверял. Неприступные крепости за столами гордые свои шапки ломают.
Енафа на летней кухне пот проливала вместе со стряпухой. Прислуги в доме не водилось. Был, правда, сторож, престарелый кормщик, учивший Савву корабль водить, за скотиной приглядывали соседки, им за помощь и деньжат перепадало, и кормились, да в отдельной светёлке жила Керкира, отставная стряпуха Анны Ильиничны, царицыной сестры. Керкира и была у печи главной, указывала, что принести, когда в котёл положить.
Особых блюд под осётров в доме не было, но Савва купил в Астрахани саженный круглый поднос, посеребрённый, с арабскими письменами, с узорами.
Осетров Савва разместил по краям подноса, а в середину поставил лебедя. Для гусей и для поросят судки были. Все серебряные. Три гуся, три поросёнка. И ещё три судка для бекасов.
Дубовый стол - во всю горницу, человек на двадцать. Савва заставил его двумя дюжинами судков с соусами, тарелями с груздями, с копченьями, с икрой, с молоками, с персидскими смоквами. На четырёх концах стола водрузил пироги: с голубикой, с ревенём и по одному со всякою всячиной.
Глядя на свой стол, Савва ликовал: царя не стыдно пригласить.
А ещё готовилась стерляжья уха под шафраном, окрошка с белугой да большой сладкий пирог, начиненный вишнями в мёду, медовыми яблоками, голубикой, малиной, смородиной, крыжовником - всё это полито вином, приправлено мятой, чабрецом, хмелем.
На Саввины труды пришли поглядеть Енафа с Керкирой.
- Тебе бы в дворецкие! - одобрила стол боярская стряпуха.
У Саввы гудели ноги - напрыгался. Он сел на лавку, млея от блаженного удовольствия.
- Ещё чего-то не надо бы?
- Главное забыл. Братины с мёдом, вино в сулеях! - засмеялась Керкира. - Царь Соломон таким столом бы не побрезговал.
- Возьми серебряный кувшин да цветы в него поставь! - предложила Енафа. - Ты берись за питье, а я за цветами сбегаю.
Принесла охапку кипрея.
- Да что это за сноп такой! - рассердился Савва, но тотчас и примолк, увидев, что стол ожил: розовое пламя отразилось на серебре, в винах, в мёду.
- Еле набрала, - сказала Енафа, - уж все почти распушились.
- За банькой? - улыбнулся Савва, снова садясь на лавку. Села и Енафа. - Ну что, голубушка? Вот до чего дожили... Иове такую бы свадьбу сыграть. Столы бы на площади поставить, чтоб всё Мурашкино гуляло.
- Дожди скоро пойдут, - сказала Енафа и положила голову на Саввино плечо.
Тут дверь уж так дёрнули - о стену хлопнула. В темноте проёма появилось ружьё, и только потом усатый, с бритыми щеками детина, весь в шелках, в перстнях, пистолеты за красным кушаком, как забор.
- Гей! - сказал казак, вытаращив глаза на невиданной красоты стол. Ткнул перстом в потолок: - Вы его ожидаете?
- Его! - сказал Савва, хотя в горле у него пискнуло.
- Так я стражу поставлю. Сожрут ведь всё! - И закричал, поворотясь к сеням: - Протас! Гребень! Станьте у дверей, и чтоб нихто сюда не лез! Здесь палаты царевича Нечая.
Сполошно зазвонил колокол. Огромный казак сказал Савве:
- Бери супругу, ступай на площадь. Там и позовёте его царское величество на хлеб-соль.
По Большому Мурашкину ездили туда-сюда верховые казаки. Все жители тоже были на улице, тянулись, сбиваясь в толпы, к площади.
- Откуда взялась напасть? - озирался Савва. - Куда стрельцы подевались? Ни пушки не палили, ни ружья не стреляли.
- Это разинцы? - тихонько спросила Енафа соседок.
- Царевич какой-то приехал.
- А воевода где?
На площади стучали топоры. Мурашкинские мужики сколачивали помост. Среди работников суетились мурашкинские стрельцы и мурашкинские казаки.
Помост ещё доделывали, а уже тащили ковры.
- Воеводские, - узнал Савва.
Коврами выстлали помост и дорогу к помосту. Пришлые казаки, все с ружьями, с саблями, привезли золотой стул.
Вдруг толпа задвигалась, раздалась, и под пронзительные свисты через толпу провели воеводу, воеводиху, трёх воеводских сыновей - старшему двадцать, младшему пятнадцатый, затем голову Кружечной избы Фрументия, без семейства, двух подьячих, писаря, сотника, двух полусотников...
Среди чужих казаков крутилось четверо бобылей и пьянюги Гришка с Маруськой. Лавочку когда-то имели, валенками торговали, козьим пухом, всяким вязаньем, рукодельем. На беду себе к винцу пристрастились. Пошло их достояние прахом. Муравьи в муравейник тащат, а эти - из дому. Потом и дом пропили. В сгнившей, в ничейной баньке кукуют.
Упокой вдруг появился. Стал выхватывать из толпы зажиточных людей. Один яму дегтярную держал, поташный заводик, другой - лавку скобяную. Выдернул двух крестьян, торговых людей, владельцев стругов, имевших с полдюжины крепостных, хотя сами-то тоже были в крепости. Вздёргивая того и другого, кидал Упокой взгляды на Савву, на Енафу. Самому тащить совести не хватило, указал казакам. Поставили Савву с Енафой перед помостом, но детина казак, тот, что праздничному столу изумился, цыкнул на Упокоя, отвёл супругов обратно в толпу:
- Как выйдет царевич Нечай, так сразу и бейте ему челом. Зовите откушать.
Снова затрезвонили колокола, будто Пасха на дворе, открылись двери соборного храма, и на площадь вышла толпа знатных людей. Впереди "царевич" в золотой шубе, в золотых сапогах, в золотом шлеме - великан. Даже казак-детина, знакомый Саввы и Енафы, был ему по плечо. За "царевичем" следовало шестеро "бояр", все в шубах из чёрных лис, в высоких собольих шапках, в красных сафьяновых сапогах, расшитых лалами и жемчугом. Казаки, сопровождавшие государева сына и вельмож, были все в шелках, пуговицы на кафтанах - самоцветы, рукояти сабель, пистолетов - в золоте, серебре, перламутре.
"Царевич" ступил на ковёр.
- Савва! - прошептала Енафа. - Пора!
И пошла первая, и Савва, как во сне, кинулся за нею. Упали в ноги "царевичу".
- Зови! Зови! - Енафа даже толкнула Савву.