- Ваше высочество! - крикнул Савва. - На хлеб-соль пожалуйте. Осётры заждались, гуси-лебеди!
И умер от страха: воевода бы не уличил в обмане. Обошлось.
Подскочил казак-детина:
- Царевич Нечай! Твоё высочество в сём городе ждали, радовались. Царский стол во всей красе у этого человека.
- Ты кто? - спросил Нечай.
- Савва-корабельщик. Я в прошлом годе у Степана Тимофеевича был на пиру.
- Приду, - сказал Нечай и прошествовал по коврам на помост.
Среди казаков знали: "царевич" - природный казак Максим Осипов. В царевичи определён на тайном сговоре самим Степаном Тимофеевичем. За добрый нрав, за чистое лицо, за глаза-соколики. Ясно взглядывал, словно бы одаривал. И уж очень хорошо улыбался. Изъяны у Нечая тоже были: громовой голос и годы. Царевич Алексей помер шестнадцати лет от роду, а Максиму к тридцати подкатывало.
Народ глазел на царского сына не сомневаясь. "Бояре" тоже как бояре, в шубах, в шапках.
Нечай сел на золотой стул, и суд начался.
Казак в парчовой ферязи подходил к "царевичу", подставлял к его устам ухо, а потом шёл на край помоста и сообщал народу повеление его царского высочества.
- Злодеи, прислужники изменников-бояр, - кричал казак что мочи, - самовластвовали в здешнем краю без совести, пили вашу кровь как воду, а посему Нечай-царевич отдаёт их всех на суд вашего круга. Что приговорите, то и будет. Отныне вы, старые и молодые, сами себе господа. Имя ваше - казаки.
Воевода Давыд Племянников лихоимствовал в Мурашкине по обычаю, не лютее воевод Лыскова, Княгинина, Макарьева, но обиженных было много.
- Сей дракон! ни одной девицы не пропустил. На кол его! - закричали обесчещенные отцы семейств.
- Четвертовать! В мелкие куски посечь!
- Повесить!
- Башку долой! - веселились молодые парни.
Казак, исполнявший роль глашатая, подошёл к "царевичу", выслушал и объявил:
- Мы не царёвы палачи - четвертовать, не турки - на кол сажать. Повесить так повесить. Ставьте виселицу, а коли голову рубить - тащите плаху.
Гробовой тишиной придавило Мурашкино. Кто-то из мужиков сказал:
- Виселицу ставить - столбов таких нет, в лес ехать далеко.
- Да вы его на пеньке. Курям-то головы рубите! - засмеялся казак, посматривая, впрочем, в сторону "царевича".
Чурбан прикатили с поповского двора. И снова безмолвие.
- Ну чего же? - грозно закричал казак. - Али вы - судить, а мы - казнить? Нет уж, сами управляйтесь. Коли топоры тупые, саблю дадим.
Смутился народ. Понурился. Злое веселье ушло в землю под лаптями, под чёботами, под сапожишками.
- Жалко воеводу? - спросил казак, недобро сверкая глазами. - А он вас больно жалел, когда ноздри рвал, уши резал, ноги-руки сёк? А кому-то небось - и голову долой... Было? Или, может, не было?
- Было, - ответили из толпы.
- Вот и посчитайтесь с ним за свои обиды. Страшно убить доброго человека, а кровопийца - всё равно что волк.
- А нет ли охоты исполнить приговор у подсудных? - вдруг грянул "царевич", да таким басом, что многие вздрогнули.
- Я! Я! - закричал Фрументий, голова Кружечной избы.
- Экий ты мерзавец! - изумился воевода.
"Царевич" махнул рукой.
Казаки собирались тащить Племянникова, но тот дёрнул плечами, подошёл сам к чурбану, громко, твёрдо спросил:
- Где же поп, чтоб грехи отпустил?
- А ты, когда калечил людей, попа звал? - спросил воеводу Фрументий.
Племянников засмеялся:
- Вот перевёртыш! Нашёл-таки господ по себе! - возвёл глаза к небу. - Помилуй, Боже, дураков!
Опустился на колени, положил голову.
Казаки дали Фрументию саблю, тот помахал ею, взвешивая, приноравливаясь.
Давыд Племянников приподнялся вдруг, закричал семейству:
- Прощайте, милые! - и, страшно выворачивая глаз, искал Савву и нашёл: - Осетровый хрящ тебе в глотку!
Фрументий пнул воеводу в загривок и с бабьим визгом рубанул. Голова стукнулась темечком о землю, Фрументия обдало фонтаном крови. Отскочил, кинул саблю на труп. Казаки тотчас скрутили ему руки, подвели к толпе.
- Теперь его судите! - приказал с помоста глашатай.
Мураши омертвели: кровавое дело, знать, не кончилось на воеводе.
Вдруг крикнула женщина:
- Фрументий половину села по миру пустил! Мою Маньку, крошечку, засёк до смерти! Двадцать алтын выбивал. А у нас их не было. Не найдётся мужика, сама голову отсеку ироду.
Фрументий боком-боком побежал к помосту.
- Я - ваш! - кричал он "царевичу". - Любую службу сослужу! Смилуйся!
- Ты - ихний, - сказал казак-глашатай, посматривая на "царевича", но указывая на толпу.
Казаки столкнули с чурбана тело воеводы, подтащили Фрументия. Несчастный выл, корчился.
- Тятенька! Тятенька! - крикнула девочка, выскакивая из толпы.
Казаки торопливо ткнули бывшего подьячего Тайного приказа лицом в воеводскую кровь, тотчас и сабля свистнула. А девочка-пятилеточка уже вот она, схватила голову тятеньки и кинулась в толпу, к матери, к братьям, к сёстрам. Мураши в ужасе рассыпались, побежали.
Пришлось казакам девочку догонять, голову отнимать, кровью вымазываться.
Площадь опустела, но подсудные остались.
- Куда их? - спросил глашатай "царевича".
- Этих - в капусту, - указал на воеводскую семью. - Остальных на все четыре стороны.
Казаки тотчас и зарубили воеводиху и трёх её сыновей.
- А бумаги?! - вспомнил глашатай. - Может, согнать народ?
- Сей народ отныне - казаки! - гаркнул Нечай. - Баранов будешь сгонять. Когда заведёшь.
Бумаги заставили поджечь самих подьячих.
4
Обедать "царевич" Нечай пожаловал-таки к Савве с Енафой. С "царевичем" было шестеро "бояр" и шестеро старшин.
Кровавые казни казакам голода не убавили.
Савву "царевич" тоже посадил за стол - отведывальщиком еды и питья.
Енафа подала на первое стерляжью, золотом полыхнувшую уху и окрошку с белужьим боком, с укропом, с пёрышками лука, с листиками свёклы.
Кубки и чары против каждого стояли серебряные, братина с мёдом позлащённая. От разбойников всё бы попрятали, а перед царским сыном - лучшее напоказ. Нечай был доволен.
Выпили за здоровье великого государя Алексея Михайловича, не закусывая - за святейшего Никона, третью - за "царевича". И только потянулись к рыжикам, к груздочкам - явился ещё один гость. Высокий, статный, глазами сер, взглядом твёрд, а губы да бровки - бабьи.
Поклонившись "царевичу" до земли, гость, не ожидая приглашения, сел рядом с Саввой.
- Я - Алёна. У вас - праздники, а у меня - сражения. Второй день Желтоводский монастырь промышляю. Народу имею тысячи полторы да в Лыскове столько же, а городоимцев нет, ратное дело один Боляев знает, мордвин, в Москве служил, в стрельцах. Помогайте.
- Коли ты, Алёна, атаман, ешь и пей с нами, - предложил Нечай и глянул на Янку Микитинского. - Помощника тебе найду. Однако ж промысел нужно чинить обдумавши. Ты - человек здешний, вот и расскажи, что тут да как.
- Я за столом помалкивать привыкла, - сказала Алёна.
- Царский пир - всё равно что Дума ближних людей. Не монашенка, чай. Чувствуй себя вольно.
- Пальцем в небо попал, - усмехнулась атаманша. - Под мужским платьем на мне риза черным-черна. Ну а коли ты меня, бабу, пожаловал, вели за столом хозяйке дома сидеть. Мне без неё будет скучно с вами.
- Ты с царским сыном повежливей! - крикнул один из бояр.
- Ладно тебе, - сказал Нечай. - Хозяин, зови свою половину.
Енафа отнекиваться не стала, села рядом с Алёной.
- Видишь, - сказала та, - приходила к тебе смиренной побирушкой, а Бог меня - в атаманы. Бестолковее меня нет, вот и выкликнули.
Казаки выпили за здравие Степана Тимофеевича, налегли на вкусную, на царскую еду. Похваливали хозяйку, и Енафа улыбалась.
"Господи! - думал с ужасом Савва. - За один этот пир нас коли не повесят, так засекут до смерти".
- В малых городах воеводы присланные, а стрельцы местные, - говорила Алёна. - За воевод стоять не будут, да ведь и мало стрельцов. Где сотня, где полсотни, а где десяток-другой.
- Что ж ты под Макарьевым толчёшься? - ухмыльнулся Янка Микитинский.
- В Макарьеве есть кому биться и есть за что. Все окрестные сундуки свезены в монастырь.
- За сундуки-то мы не прочь повоевать! - засмеялись казаки.
- Ты сундук вместо горба, что ли, повесишь? - рявкнул "царевич". - Мы за правду пришли постоять!
- Святое слово! Нынче за правду война! - согласилась Алёна. - Я монастырь мучаю не ради сундуков. Сё - крепость, её надо взять, чтоб за спиной чужих не было, когда пойдём к Нижнему.
- Верно! - хлопнул по столу огромной лапой "царевич" Нечай. - Янка, забирай полусотню наших донцов да тыщи две приставших и гони в Макарьев.
- Макарьев на другом берегу! - возразил Янка.
- Нам хозяева помогут. - Алёна подтолкнула Енафу. - Дашь корабль?
- Я, чай, мужняя жена, - ответила Енафа.
Казаки упёрлись глазами в Савву.
- На моём корабле восточные патриархи плавали, - сказал тот, храня достоинство. - Осчастливь и ты, ваше высочество.
- Я? - призадумался Нечай. - Нет, я в другой раз. Нужно край показачить...
- Прежде всего пусть Василь тебе присягнёт, - сказала Алёна. - Как бы из Казани войско не прозевать... Да ещё Козьмодемьянск.
- Ай да черница! Истинный атаман! - радостно закричал Янка, наливая Алёне полную чару.
- Кровь лью, а вина не пью, - отвела его руку атаманша.
- Укажи-ка ты нам попа доброго, у какого мог бы я исповедаться, - тяжко вздохнул Нечай. - Сюда шли через Алатырь. Там на воеводстве сидел Акинф Бутурлин. Запёрся со всем семейством, с дворянами, с дворянками в церкви. На грех церковь была деревянная. Наши хотели их выкурить, а те заупрямились, не открыли дверей... Погорели.
- Никогда не выбирай, на кого грехи сваливать. Не поп хорош, Бог милостив. Кого послал тебе, тот и есть лучший.
- С твоим умом - тебе бы в игуменьи, - смеялись казаки.
Алёна поднялась.
- Меня в Макарьеве ждут. Хозяевам спасибо за хлеб-соль, а тебе, царевич, за милость. - И глянула на Яцку: - Пошли, казак.
- Да я недопил.
- Волги тебе будет довольно - жажду утолить?
Казаки смеялись, нравилась им атаман Алёна.
Пришлось и Савве собираться в дорогу, перевозить войско бунтарей на левый берег.
5
Утром Енафа, взяв с собой пятилетнего Малашека, поехала на мельницу рассказать Иове о мурашкинских делах.
Казаки на мельнице были, взяли десять мешков муки, но мельников не тронули. Кельдюшка перепугался, собрал котомку и ушёл в Вальдеманово родню проведать.
- Я ждал тебя, матушка. - Иова вежливо поклонился и повёл родительницу к плотине, где вода шумит: знать, хотел сказать тайное.
- Казаки отца увели, - торопилась с новостями Енафа, но взгляд у сына был отсутствующий. - На кораблях наших станут войско перевозить к Макарию. В Мурашкине ужас: воеводу казнили, твоего ненавистника Фрументия...
- Да, - сказал Иова. - Крови прольётся много. Корабли пропали. Всё здесь пропало. Поезжай с Малашеком в Рыженьку. Сегодня и поезжай.
- Иовушка, да как же?! А батюшка?
- У батюшки дорога зело дальняя! - Иова покачал головой. - Не думай о худом. Батюшка - глаза Божии. Ему дано быть свидетелем.
Страшно, когда твой сын видит жизнь наперёд.
- Иовушка! - пала духом Енафа. - Может, с нами бы... и ты поехал?
- Моя дорога - в лес, подальше от людей.
- Это я твою жизнь сломала. Заманили меня, глупую, злые хитрые люди в сатанинские сети, а я и сама пошла, и тебя взяла.
Никогда не поминала Енафа о днях, когда во время ратной службы Саввы втянута была в секту, когда слыла у отступников Христовых за Богородицу.
- Судьба, - сказал Иова.
- А что ты про него знаешь? - Енафа показала на Малашека, смотревшего, как вода крутит мельничное колесо.
- Счастливую жизнь проживёт. При земле.
- Как дед?!
- Малашек будет сам себе хозяин. Пахать землю - его судьба, его счастье.
- А ты? Иовушка, а ты?
- Мне надо новую птицу родить. Благослови.
- Благословляю, - пролепетала Енафа и совсем опустила голову, не посмела спрашивать сына про его птичьи тайны.
Взяла с собой четыре мешка муки самого нежного помола и, уже сидя в телеге с Малашеком, просительно глянула на Иову:
- Скоро ли увижу тебя, сыночек?
Иова улыбнулся, покачал головой. И вдруг схватил Малашека, обнял, рванул со своего кафтана пуговицу нефритовую в виде совы:
- Играйся. А ты, матушка, прости и прощай! - и махнул рукой на лошадь, да как - скоком пошла.
Иова долго смотрел на пылевой вихрь за матушкиной телегой. Уезжала его жизнь, обыденному пришёл конец - впереди леса, поиски сокровенных сил, нечеловеческой воли.
6
Енафа разбирала сундуки. В одном лежало её добро, женское: скатерти, кокошники, сарафаны, ферязи, убрусы, исподние рубахи, в другом - мужская рухлядь, в третьем - детская. Составить обоз да и увезти весь домашний скарб, но много ли наездишь в такую пору? На дорогах крестьяне с косами, казаки с ружьями, царские солдаты с пушками. Если не на сундуки, так на лошадей позарятся, а чтобы концы в воду - зарежут.
Полдюжины узлов навязала да и повалилась на лавке без сил. Сказанное Новой сидело в голове, как гвоздь, но здравое рассуждение своё брало. "Клуша, сиди! Сломя голову бегать - без головы останешься".
В горницу влетел Малашек, глаза круглые:
- Маменька, дядьки на конях!
А в курятнике уже гвалт: видно, кур ловят.
Енафа успела привскочить, перстень с камнем, с изумрудом, в паз между брёвнами сунуть, в паклю, тут и вкатилась братва. Лопочут, всюду лезут, глаза как у хорьков: черемисы, татаре... Ни одного русского лица.
Узлы порасхватали, сундуки до донышка выбрали.
Появился начальник, указал на Енафу:
- Богачка! Гоните бабу на площадь!
- А мальца?
- И мальца. Такой же кровосос растёт.
Очутились Енафа с Малашеком перед помостом: там, где совсем недавно стояло семейство воеводы Племянникова. Сюда же приволокли и других зажиточных людей.
Согнали народ. Атаманом у заезжей вольницы был мордвин Боляев. Рыжеватый, среднего роста, с хорошим открытым лицом. В его отряде было полторы тысячи мужиков, а русских среди них меньше сотни. И три донских казака. Один из казаков прочитал мурашам грамоту атамана Разина.
- Поклон вам от Степана Тимофеевича! Понятно? - крикнул казак, обводя весёлыми глазами сутулую, прибитую страхом толпу. - Всей черни пишет и кланяется. Понятно? Зачитываю: "Хто хочет Богу да государю послужить, да и Великому Войску, да и Степану Тимофеевичу, и я высылаю казаков, и вам бы заодно изменников выводить и мирских кровопивцев, - казак ткнул пальцем в сторону Енафы, - выводить. И мои казаки како промысел станут чинить и вам бы итить к ним в совет. И кабальные, и опальные шли бы в полк к моим казакам". Так велит Степан Тимофеевич. Ну а вам решать.
Указал на богатых людей.
- Хотите - головы им порубаем? Хотите - по-учёному - всех на виселицу. Как скажете, так и будет.
"Господи, - взмолилась Енафа, прижимая к себе Малашека. - В Рыженькую уеду, полем буду кормиться. Только спаси! Невинное дитя спаси!"
На одного Бога уповала. "Царевич" Нечай ушёл под Васильсурск. Оставленные в Мурашкине казаки тоже куда-то отлучились.
- С кого начнём? - спросил казак толпу. - Вот баба с дитём. Она у вас мельничиха, корабли, говорят, имеет?
- Её корабли перевозят войско Степана Тимофеевича к Желтоводскому монастырю! - крикнули из толпы.
- Как так?! - Казак смутился.
- У нас суд был! Царевич Нечай судил! - закричали мураши.
- Чего же молчали?..
- Ейный мужик Савва Малахов с самим Степаном Тимофеевичем чару пил! - выступила вперёд Керкира.
- Чего же ты-то молчала?! - взъярился казак на Енафу и, пошептавшись с Беляевым, приказал своим: - Всё, что в её доме взято, - принести. И смотрите у меня! - Поклонился народу: - Просим, братья казаки, и сёстры наши, и отцы, и матери, - прощенья... Мы от монастыря отошли, а теперь снова идём. Вся Русская земля будет вольная, казацкая... А посему вступайте своей охотой в наше войско. А по указу Степана Тимофеевича - берём одного мужика с дыма.
Начался набор в казаки.
Когда Енафа вернулась домой - горница была как чулан у бабы-чумички: на столе, на лавках, на полу, на печи - узлы, узлы, узлы! Взяла Енафа первое, что попалось на глаза, - женскую ферязь, какой у неё отродясь не было, шёлк розовый, жемчугом расшит не речным, гурмыжским. Рукава узлом завязаны. Раздёрнула - серебряные ложки, братины, кубки.
Развязала скатерть - свою, своими руками расшивала - шуба. Её шуба, беличья, с воротником из куницы, с вошвами. Развернула грязную сермягу - ещё шуба. Соболья - неведомо чья.
- Вот так грабёж! - изумилась Енафа.
Отвела Малашека к соседям и принялась разбирать, что ей понабросали. Ужасалась. Куда деваться с чужим добром? Владельцы небось или бежали, или, Господи помилуй, - зарезаны. Всё это нужно было спрятать, да куда подальше.
"На мельнице, в тайнике схороню", - решила Енафа.
Запёрлась - и давай вороха ворошить, чего куда. Только к вечеру освободила от узлов стол, пол, и тут - гость. Нежданный, негаданный.
- Егорушка! - ахнула Енафа. - Каким же ветром?
- Лютым, - сказал брат не улыбнувшись.
Кинулась Енафа к печи, хотела бежать к соседке, звать, чтоб баню истопила. Егор поймал сестру за руку, усадил:
- Не мечись! Есть дела поважнее бани. Верно ли, что "царевич" Нечай в твоём доме стоит?
- Одну ночь ночевал. Господи, зачем тебе этакий "царевич"? Егорушка, милый, куда деваться-то нам? Иова наказывает в Рыженькую ехать, спасаться.
- Нашёл куда посылать! Я из Рыженькой. Наехали казаки, взяли меня, поволокли в стан Разина - парсуну с царевича писать. А царевич в походе, вот и гонимся за ним... Мои казаки ко мне привыкли, оставили в Мурашкине, сами поехали узнавать, где Нечай.
- Братец! Что же будет теперь? Велика, знать, напасть, коли и в Симбирске Разин, и в Мурашкине, и в Василе, и где его только нет!
Егор поманил сестру, шепнул на ухо:
- Стеньку саблей порубили. Бежал он с казачками. Войско бросил и бежал. Теперь вся власть у царевича.
- Батюшки! А царевич-то, он что же, и впрямь государев сын? - изумилась Енафа.
Егор махнул рукой:
- Такой же вор, как Стенька. Казак.
- За столом с ним сидела. Человек спокойный... А убежать-то тебе нельзя?
Егор вздохнул:
- Куда ни поворотись - бунт. Мы сначала в Нижнем Ломове были... По всей засечной тамбовской черте - бунт и кровь. Все города пристали к воровству: Корсунь, Инсарский острог, Саранск, Пенза. Своими глазами видел, как в Нижнем Ломове подняли на копья воеводу Верхнего Ломова. Привезли судить, а вместо суда бросили с крыльца казакам на потеху. Керенок, Кадом - везде власть казацкая! Помещиков режут подчистую, старых и малых.