- Что ж царь войско не посылает?
- Посылает, коли Стеньку побили.
Соседка-подросток привела Малашека.
- Здравствуй, племяш! - Егор поднял мальчика на руки. - Какой же тебе подарок поднести?
- До подарков ли? - простонала Енафа. - Видишь, на лавках, на печи - вон сколько подарков.
- Что за узлы?
- Сначала ограбили, а потом приняли за свою, вернули с прибавкой.
- Беда! - покачал головой. Егор. - Теперь и я тебе скажу: бегите с Саввой отсюда без оглядки.
- Савва на кораблях воров к Макарию перевозит.
- Беда! - снова сказал Егор и вспомнил о Малашеке. - Вот что я тебе подарю.
Развязал свой мешок, достал кисть, доску, краски.
- Садись к окошку. Сиди смирехонько. Я тебя нарисую.
- Господи! Выдумщик! - снова всполошилась Енафа. - Да и я хороша. Расселась.
Побежала распорядиться. Соседку послала топить баню, Керкиру - нести с ледника всё, чем богаты.
Попарился Егор в своё удовольствие, а спать много не пришлось. При звёздах, задолго до рассвета поехали с Енафой на мельницу к Иове. А на мельнице пусто.
- Улетел сынок, - сказала Енафа.
- Куда улетел? - не понял Егор.
- Ох, братец. Когда-нибудь расскажу тебе про нашего Иову.
Показала тайник. Попрятали добро воровское и своё. До восхода управились.
- Хорошо, хоть ты знаешь, где искать нашу похоронку, - порадовалась Енафа, - а то ведь будет лежать до Страшного Суда.
Егор тяжко вздохнул:
- Хороший у вас с Саввой дом. И на мельнице благодать, но скажу тебе теперь то же, что и сын твой советовал: беги отсюда, ни о чём не жалея. Придут царские люди - все у них будут за виноватых. Царю жестокий народ служит. Я хоть к иконам приставлен, но вижу, как людей в Пыточную башню таскают.
- Егорушка! - взмолилась Енафа. - Может, и ты с нами? О своей голове тоже надо подумать.
- Как я побегу? Казаки быстро догонят. Расплата у них короткая. А царёвы люди придут - отговорюсь. Я ведь пленник.
Вернулись в Мурашкино - в доме казаки бражничают. Евтюх объявил Егору:
- Поедем к царевичу Нечаю в стан. Город Василь, слава Богу, взяли его царским счастьем. Без боя. Воевода, сукин кот, сбежал. В Курмыш помчим. Курмышские люди присягнули царевичу. Ихний воевода Рожнов сдал город без единого выстрела.
7
Саввины корабли трудились без устали. Сначала возил крестьян да холопов к Макарьеву. Кто в сафьяновых сапогах, а на плечах сермяга, кто в шёлковом кафтане, в шёлковых штанах, а обувка - лапти. Оружие - у кого топор, у кого сабля, а кто и с оглоблей. Многие крестьяне были с косами, но иные ватаги имели ружья, пистолеты и даже панцири.
Теперь Савва возил бунтарей обратно на правый берег, к Лыскову. Атаманша Алёна уводила свой отряд из-под стен святой обители. От неумелых приступов только искалеченных прибавлялось. Казаки указали атаманше идти к Темникову, монастырь никуда не денется.
Савва перевозил последние ватаги Алениного войска. Малый корабль уже был на середине Волги, а сам он на "Пестуне", отойдя от монастырской пристани, приказал поднять парус, когда приметили идущие со стороны Нижнего ладьи. Посчитали - дюжина.
- Царевич Нечай, что ли? - удивился Савва. - Откуда столько кораблей добыл?
Вдруг с первой ладьи ударила пушка. Ядро ляпнулось в борт малого корабля, полетели щепки.
- Воеводы! - Савва, не размышляя, повернул "Пестуна" вниз по Волге, крикнув, чтоб поднимали второй, вспомогательный, парус.
"Пестун" порхнул птицею, несколько ладей пытались пойти наперехват, но было видно - не успевают. Ядра не долетали. Зато малый корабль, обсыпаемый ядрами, на глазах потонул.
- Был и нет, - сказал Савва.
Бунтари сидели притихшие.
- Пойдёмте в Курмыш, к Нечаю! - предложил Савва атаманам.
Согласились.
Парус под ветром звенит, волны брызжут. Воля! А у Саввы руки дрожали: взялись воеводы волю эту самую взнуздывать. Корабль хуже цепи - не бросишь. А не бросишь - вздёрнут вместе с разбойниками.
Осенняя благодать стояла на Волге. Небо - сто колоколен одну на другую поставь - и не упрёшься. Синева уж такая радостная - истинный Божий дар. Солнце светлое, но не жарит. Одна щека от тепла млеет, другой свежо. Октябрь.
Передав руль, Савва лежал на корме, глядя, как приникают к "Пестуну" всё новые и новые версты. Обоймут - и в стороны.
"Ведал ли поп, крестя младенца во имя равноапостольного Саввы, что означает сие слово? Савва - вино. Вино жизни".
Вволю наотведывался Савва кипящего в крови напитка.
Глядя на дорогу, оставляемую на воде быстрым своим кораблём, перебирал жизнь, как сундук, в котором всё вперемешку - драгоценные ферязи, охабни и какие-нибудь азямы с армяками.
Ни отца, рано умершего, ни матери, отдавшей его слепцам в поводыри, Савва не помнил. Но он помнил встречу с юным царём по дороге в Троицу, ефимок, житье на Кремлёвском подворье, свой глупый побег от слепца Харитона. Уж очень больно и зло щипал, за провинность и в похвалу. Издали жизнь показалась причудливой. Надо бы за большого удачника себя почитать, всегда встречались во дни отчаяния и беды добрые сильные люди, но полного счастья не бывало. Каждая медовая бочка его бытия - на треть с дёгтем.
Так просто, так легко нашёл он в Москве себе пристанище у братьев-пирожников. Хлеб, защиту. А по счастью чуть не в тот же день - метлой. Братьям за болтовню языки отрезали. И снова голодное хождение по белу свету. И опять - Божья милость. Мельник Серафим, учивший искать добрые травы. Инокиня Гликерия, грешница-соблазнительница. Колодезное дело. Столько подземных жил со сладкою водою найдено и выведено - пейте, люди! Колодец в Рыженькой. Енафа. Война. Ратные деяния. Служба в больших начальниках на Кий-острове. Воскрешение в Мурашкине, когда Бог вернул жену, сына, дал ещё одного, дал корабли, немалый достаток. И вот гроза и тьма впереди.
Савва глядел на пирующих на палубе мужиков, и ему хотелось завыть - за каждым стоит безносая.
"Царевич" Нечай сидел не дыша, хватая воздух ртом и опять каменея. Егору было удобнее, если б "царевич" сидел расслабясь, но на замечания не отважился.
Лицом Максим Осипов был красив, парсуна выходила светлой, даже радостной.
Писал Егор "царевича" в Курмыше вот уже третий день. Теперь глаза писал. Голубую невинность с удивительно крошечными зрачками. Давал краске просохнуть, принимался прописывать золотые, посверкивающие цветы на ферязи, пылающие рубины на всех пяти пальцах правой руки, лёгшей на толстую книгу. Лёгкими прикосновениями самых тонких кисточек удалось разжечь огонь в каменьях, и Егор радовался удаче. Парсуна была поясной, и на сжатом пространстве всякая деталь становилась важной.
Тут вдруг приехали гонцы из войск. Нечай принял их, сидя на "царском" стуле и по-прежнему каменея и отдуваясь.
- Ну, что у вас? Говорите!
Казаки глазами указали на художника.
- Это мой придворный знамёнщик, - объявил Нечай. - Генерал.
Егор так и ахнул про себя - в генералы угодил.
- Взяли Ядрин, - сообщил один казак. - Воевода присягнул Войску, Степану Тимофеевичу, тебе, святейшему Никону... В граде Козьмодемьянске жители до прихода нашего воеводу прибили. Атаман Долгополов в тюрьме сидел, в Козьмодемьянске. Набрал тысячу человек и пошёл теперь Ветлугу воевать.
- Добре, - сказал "царевич".
Выступил другой казак:
- Князь Юрья Алексеевич Долгорукий взял Арзамас, всю округу повоевал. Наши биты в Путятине, в Юсупове. Большой бой был у села Мамлеева. Князь Щербатый и воевода Леонтьев побили наших. У вольных людей - тысяч десять, а у воеводы - сотен пять. Да ведь все с ружьями, и пушек у них с десяток.
Нечай встал, прошёл по горнице взад-вперёд. Занимал он покои самого богатого курмышского купца.
- Выступаем в Мурашкино. Из Арзамаса Долгорукий в нашу сторону кинется, от Нижнего отрезать. Где же Степан Тимофеевич, Господи?!
Подошёл к парсуне. Изумился нарисованным рубинам - горят. Пальцем потрогал. Потрогал и цветы, сначала на себе, на ферязи, потом на парсуне.
- Диво! - Повернулся к своим казакам, указывая на себя и на парсуну: - Я?
- Как две кровинки.
- Поезжай-ка ты, знамёнщик, - тотчас решил "царевич", - к святейшему Никону. Напиши и с него парсуну. Да вместе с ним и приезжай к нам.
У Егора аж в голове зазвенело: "Час от часу не легче!"
8
Казачье войско отряд за отрядом покидало Курмыш, когда пристал к берегу резвый "Пестун". Город над Сурой, Нечай как раз прощался с народом.
Увидевши корабль, подозвал к себе тотчас казака Евтюха и Егора:
- Вот вам судно. Поднимайте парус и плывите в Нижний и дальше. Святейший верхом не поедет, а на корабле поедет. Нетряско.
Савва, узнав, что ему надо снова пускаться в плавание, упал "царевичу" в ноги. Тот его узнал, обрадовался:
- Здравствуй, хозяин, приветивший меня в Мурашкине. Сослужи ещё одну службу Великому Войску, Степану Тимофеевичу и мне, грешному. Отвези знамёнщика с казаками к святейшему Никону, отцу и молитвеннику нашему.
- Смилуйся! - Савва говорил негромко, да напористо. - Нас под Макарьевом чуть было царские струги не перехватили. Один мой корабль на глазах в щепу пушками разнесли.
- Кончим дело - десять кораблей тебе пожалую! - объявил на весь Курмыш "царевич". - Боярских стругов не бойся. Я приказал взять Макарьев. Пока подойдёте к Нижнему, и Нижний станет казаком.
Савва и Егор друг друга узнали, но виду не подали. Сначала было не до приветствий, а потом смекнули: может, это и к лучшему - не объявлять родства.
Погрузились казаки на корабль, вкатили пару пушек, чтоб бодрей себя чувствовать. Развернулись, подняли паруса.
Подходя к Макарьеву, Савва приказал изготовиться к бою, но в монастыре хозяйничали казаки да мордвин Боляев.
Ни церквей, ни монахов бунтари не тронули, не обидели. Забрали сундуки да казну окрестного дворянства и на том успокоились. Пленных дворян не резали, дворянок не насиловали. Перед Богом совестились.
В Нижнем тоже было тихо. Власти в Кремле запёрлись. В городе верховодили посадские люди, грузчики, татары, большинство стрельцов тоже были с народом. Ни поджогов, ни грабежей, а вот ели-пили в кабаках задарма, в богатые дома заходили угоститься без стеснения.
Евтюх, оставив на "Пестуне" трёх казаков, отправился с остальными проведать, можно ли плыть дальше. Савва наконец-то поговорил с Егором по душам. Сошлись на том, что бежать невозможно.
- До Кириллова монастыря нам доплыть нельзя, - говорил Савва. - Ни из Волги, ни из Оки в Шексну хода нет. Где-нибудь казаки сойдут, тогда и поглядим.
Егор тоже голову не терял:
- Мне выгоднее всего до монастыря добраться. У монахов всю эту страсть пересидеть.
Разговор шёл на корме. Солнышко сияло, да не грело. Смотрели, как Волга и Ока неслиянно катят свои воды. Окский поток помощнее, желтизной отдаёт, берега размывает. Волга принимает гостью вежливо, но за городом, где зрителей поменьше, смиряет сестрицу, и это уже одна река.
Судов не видно было, лодчонки суетились.
- Погляди! - встревожился Савва: к их "Пестуну" с обоих бортов подходили два струга.
Оставленные для охраны казаки только глазами хлопали, когда на борт полезли вооружённые люди.
Налёт дворянского ополчения был по-разбойничьи хватким. Кроме "Пестуна", увели ещё четыре струга. Лагерь ополчения стоял вверх по Оке, вёрстах в трёх от Нижнего.
Дворянский суд скорый. Казакам отрубили головы. Егора, знамёнщика Оружейной палаты, отправили то ли под охраной, то ли под конвоем в Москву. Савву за пострадавшего вроде бы и признали, но корабль не вернули, посадили в ригу вместе с пленными: решили в Мурашкине разобрать его дело.
В риге набралось уже человек десять. Все мужики. И среди них - батюшка. В скуфье.
Показал Савве на снопы возле себя:
- Из каких мест?
- Из Большого Мурашкина.
- Дворяне уж до Мурашкина дошли?
- В Нижнем сграбастали. Казаки силой приказывали возить их, а дворяне корабль вовсе отняли.
- Лютуют. Моча им в голову ударила! - Батюшка перекрестился. - В нашем селе мужики господ не трогали... Пограбить - пограбили. Согрешили... Ну а дворяне пришли и двадцать добрых крестьян да трёх баб - на виселицу... Не разбирались, кто грабил, кто плакал, глядя на грабёж. Мужик, значит - разбойник... Не сдержался я, проклял убийц. Ну, они меня высекли и таскают за собой на верёвке.
- Как татаре! - сказал один мужик. - Я попадал к татарам. Те к жердине привяжут человек двадцать и гонят. А эти верёвку на шею, сами на лошадях. Поскачут - беги, не то удавишься.
- Троих уже удавили. Господи, помилуй творящих зло!.. - Батюшка принялся читать молитвы. Поглядел на Савву вопрошающе. - Ты в уныние-то не впадай. Бог тебя уже миловал - не зарубили сгоряча. Может, и минёт худшая смерть.
- Всякая смерть - худшая! - сказал Савва.
- О нет! - потряс бородой батюшка. - Отойти ко Господу в кругу семьи, с миром, с покаянием, тихо, смиренно - сродственникам горе, а тому, кто отходит, свет и вечная благодать. Плохая смерть, когда людей секут, как капусту, когда убитого убивают - топчут, собакам скармливают. От такой смерти не мира в мире прибывает, но злых страстей.
Пушки смолкли, но ружья бабахали часа два... Дверь вдруг распахнулась, и в ригу кинули залитого кровью человека.
Батюшка поднялся, крестясь, но его опередил парень с оборванным рукавом.
- Кто приходил? - спрашивал он, стоя на коленях над раненым. - Уж не Степан ли Тимофеевич?
Грудь раненого вздымалась, но он молчал.
- Отходят. - Батюшка принялся читать молитвы.
- Господи! Царя бы сюда! - вскрикнул один мужик. - Работников бьют! Русских людей бьют! Под корень выводят царёво богатство.
9
На Казанскую служба в соборе Большого Мурашкина собрала не токмо местных людей, но и всю округу. На службу пожаловал "царевич" Нечай с "боярами", а за "царевича" крестьяне Бога молили. В Нижегородчине без году неделя, а добрых дел сотворил, каких за сотни лет не видывали. Помещичью землю указал отдать тем, кто спину на поле гнёт. Да чтоб всем досталось поровну. Беднякам подарил деньги на обзаведение. Объявил: "Бедность на дух не переношу. Везите лес, стройте дома, чтоб жилось не тесно, вольно и весело".
Служба уж и завершалась. "Царевич" причастился, но, правду сказать, второпях, проглотил Кровь и Тело Господне и - к дверям. На коня с паперти садился.
На Мурашкино ударили двумя полками окольничий князь Константин Осипович Щербатов и думный дворянин Фёдор Леонтьев.
Для мужиков всякий бой - врасплох. У "царевича" Нечая было пятнадцать тысяч сиволапых, а казаков - сотня. Поспел Нечай к месту сражения в минуты, но всё уже было потеряно.
Мужики - мордва, черемисы, татары - пальнули по наступающим из пушек, из ружей и кинулись в леса. Бросили и пушки, и ружья, и знамёна.
Воеводы подобрали двадцать одно орудие, восемнадцать полковых стягов, ружья, пики, сабли. Были и пленные - шестьдесят мужиков.
Пять сотен одолели пятнадцать тысяч, потери казались смешными: двое убитых, сорок восемь раненых.
Тут бы простить всех заблудших Бога ради, великодушием уготовить себе Царство Небесное. Куда там! У мужиков Мурашкина для Давыда Племянникова столбов на виселицу не нашлось, а вот воеводы не поленились, погнали мурашей в лес. Виселицы соорудили на двух опорах. Уж такие широкие ворота в рай. Но помереть простору не давали. Шестьдесят человек на двух уместили, чтоб, дёргаясь, друг о дружку бились, чтоб ветер колотил тело о тело, а после, когда птицы да черви сожрут, - костяк о костяк.
На казнь согнали весь городок. Умирающих с одра подняли, матерей с младенцами. Гляди, народ, сколько воля стоит, соображай!
А потом пошёл сыск. Вызнали: "царевич" Нечай у Енафы в доме хлеб-соль кушал. Князь Щербатов решил: дом сжечь. И бабу сжечь. Князю сказали: у бабы той, у Енафы, дитя.
- Отродье! - пристукнул ногою Щербатов, и это означало, что и Малашек подлежал сожжению.
Большой костёр, однако, откладывали. Хотели набить дом многими злыми преступниками, чтобы вой стоял, чтоб страх до матки пронял баб - рабы, так и рожайте рабов.
Приставы обходили дом за домом, ставили соседей друг перед дружкою и обещали жизнь тому, кто оговорит страшнее. И оговаривали. Оговорённых тотчас вели к виселицам, а они на всех четырёх дорогах.
Разъезды драгун рыскали по окрестным деревенькам, по лесам, пригоняли в Мурашкино мужиков и баб, сотни три набралось.
Всех вывели за околицу к прудам, рубили саблями, секирами. И стали земля и вода красные от крови, а потом почернели.
Пригнали мурашей с лопатами:
- Закапывайте!
Стали рыть общую яму - вода.
- Насыпайте холмы!
Насыпали. И уже на другой год поросли эти холмы луговой клубникой. Только никто не брал тех ягод. Лет с полсотни от ягодок шарахались, а потом забылось.
За полтора дня превратили царские воеводы благодатнейшее село боярина Бориса Ивановича Морозова в заповедник смерти.
Двадцать четвёртого октября, в день иконы "Всех Скорбящих Радость", полки Щербатова и Леонтьева были в Лыскове.
Лысковцы не то что воевать - на коленях встретили царёву грозу. Но и здесь - вешали, рубили головы, а самых ярых любителей воли отослали в Мурашкино, в дом Енафы. На сожжение.
Да только в ту же ночь в городок проникли неведомые люди. Порезали стражу возле дома Енафы, в четырёх избах - драгун. И пропали вместе с приговорёнными к лютой смерти.
Послали погоню, но летучий отряд повстанцев действовал хитро и жестоко. В ближайшем же лесу нашла свою смерть полусотня драгун. Ни один не вырвался из западни.
И оказалась Енафа с Малашеком в Темникове. Встретила их атаман Алёна. Отвела к себе. В доме попа Пимена стояла, в холодной летней избе.
С батькиной половины принесли для Енафы и Малашека щей с мясом, каши с маслом, кринку сливок. Сама Алёна хлебала жидкую ушицу из плотвичек, прикусывая то хлебом, то луковицей: блюла монашеский чин.
- Ну, знаешь теперь, каково государево милосердие? - горько, без злорадства спросила Алёна. - Я видела, какими глазами смотрела ты на меня, на атаманшу. Оттого и атаманша.
- О себе я не помнила. - Енафа перекрестилась, показывая глазами на Малашека. - Мне старший сын говорил: брось всё и езжай в Рыженькую.
- Нынче ездить - как в гуси-лебеди играть: волк под каждым кустом.
- Ну а куда деваться? В Мурашкине мне теперь сто лет показаться нельзя. А в Темникове кому мы нужны?
- Здесь я у тебя, - нахмурила брови Алёна. - Ты вовремя подоспела. Собираюсь в Шацкий уезд наведаться. Подмогнуть мужикам... Эх, мужики, мужики! Возьмись бабы за дело, в Москве бы зимовали. Нынче велю коней кормить. А дня через два-три пойдём. В Шацке тебя никто не знает. Оттуда и поедешь в свою Рыженькую.
- Спасибо тебе, старица! - Енафа проворно поднялась, поклонилась, и Малашек вдруг соскочил с лавки, подбежал к Алёне, руку ей поцеловал.
- Я, чай, не владыка, не поп! - Атаманша взяла Малашека за плечи. - Из благодарности - ладно, но из покорности - никогда спину не гни.
Дообедали. Помолились, благодаря Бога за хлеб насущный.