Непобежденные - Бахревский Владислав Анатольевич 11 стр.


– Хорошо. Пойду к волостному старшине. К Гукову. Ежели утвердит ваш приговор, так тому и быть.

Легкий на ногу человек! Еще только собирались расходиться, а Герасим Семенович – в телогрейке, в брезентовом плаще, с котомкой через плечо, через толпу и – в сторону Куявы. Впрочем, как с глаз долой, так звериными тропами совсем в другую сторону, к Золотухину.

Золотухин новости обрадовался. Свой староста поблизости от базы – глаза и уши партизан.

К Гукову Герасим Семенович пришел под вечер. Мужику за пятьдесят, румяный, статный, скорее всего, и человек-то добрый. Глаза виноватые.

– Господин волостной старшина, я из Думлова. У нас в деревне целую неделю партизаны стояли.

– В Думлове?! – ахнул Гуков, хватаясь за голову. Крикнул в комнаты: – Мать, слышишь? А ты меня попрекаешь трусостью.

Помог гостю раздеться, за стол усадил.

– Поужинаем. Пока хозяйка собирает, рассказывай.

– Что рассказывать? – развел руками Герасим Семенович. – Не скажу чтоб грабили, но ели-пили наше. А потом, знать, испугались чего-то, в единочасье убрались…

– Далеко ли ушли?

– Этого не знаю… А думаю, не больно далеко. От нас до Жиздры почти столько же, как до Людинова.

Гуков сердито глянул на жену:

– Под носом у смерти жили! – И признался: – Я дома не ночую. Слышал о Заболотье?

– Откуда? Партизаны из деревни народ не выпускали.

– Старосту тамошнего казнили. Пришли, зачитали свой приговор и посреди леса расстреляли. Народными мстителями себя зовут.

На ночь глядя волостной старшина Зайцева не отпустил.

– Утречком пойдешь в Людиново к бургомистру Иванову. Все ему доложишь.

– Мне лес – как стихи Пушкина, наизусть знаю! – набивал себе цену Герасим Семенович. – Если это немцам нужно, найду партизанские лежбища, проведу незаметно хоть целый полк.

Спать легли сразу после ужина.

Лампу Гуков боялся зажигать. На окнах маскировка, как положено, однако береженого Бог бережет.

Постелили Зайцеву на печке, с краю. У стены – место Гукова. Жена сердилась:

– Иди в постель. Поспи, как человек.

– Пятница! – сердито отвечал жене Гуков. – Постный день, тем более от женского пола.

– Покойной ночи! – пожелал хозяевам Герасим Семенович. – А вы, господин волостной старшина, не беспокойтесь. Ежели чего, мне первому достанется, но я медведь чуткий, не подберутся.

В управу Зайцева привезли на лошади.

Бургомистр, узнавши, с чем пожаловал к нему житель Думлова, перепугался. Сергей Алексеевич Иванов в управе-то не больно командовал, а тут надо идти к самому Бенкендорфу. Бенкендорф – человек высокомерный, фон-барон, но о партизанах не доложишь – самого в партизаны запишут.

Бургомистр знал Зайцева как хорошего охотника, в молодости на глухарей хаживали. При советской власти бывшему нэпману о ружье пришлось забыть.

Утром бургомистр вежливо оглядел Герасима Семеновича с ног до головы. Как такого вести на глаза коменданта? Телогрейка, брезентуха, сапожищи. Шапку в печурке, что ли, держит? Мятая, кособокая…

"Да пропади всё пропадом!"

– Пошли.

В кабинет коменданта Иванов вступил первым, но дверь придержал.

– Господин майор! Я с человеком из леса! Дело срочное.

Бенкендорф из-за стола не поднялся, но шею вытянул.

Зайцев вступил во вражеское логово, усердно кланяясь, а как выпрямился, услышал:

– Партизан!

– Никак нет, господин майор! – тоненько закричал бургомистр, прижимая руки к груди. – Это – друг немецкого командования. Пришел из Думлова доложить как раз о партизанах.

Бенкендорф, выпячивая губы, уставился на русское чудовище взглядом, пронизывающим до костей. Майор был убежден: сей особый способ смотреть разоблачающе он унаследовал от шефа жандармов, от самого Александра Христофоровича.

– Был ли под судом советской власти? – резко спросил Бенкендорф по-русски.

– Не был, господин комендант! В тюрьме не сидел и не привлекался, но я был в немецком плену с 1914 года по 1918-й, – все это сказал на немецком языке.

Бенкендорф смотрел теперь в переносицу лесному человеку.

– Что знаете о партизанах?

– Партизаны целую неделю стояли в Думлове, позавчера ушли в лес. Леса наши я знаю. Могу найти партизанскую базу.

Бенкендорф откинулся на спинку кресла. Подобрел.

– Ваше Думлово может стать плацдармом для борьбы с лесом! – Поднял строгие глаза на бургомистра. – Господина Зайцева надо избрать старостой Думлова. С господином Зайцевым деревня и примыкающие леса перестанут быть территорией партизан и НКВД.

Встал, выпрямился.

– Господи! Надо поскорее заканчивать игры в Робин Гуда, в прятки, в догонялки. Москва вот-вот падет, и партизаны станут заложниками игр несуществующей красной власти.

Герасим Семенович прямо-таки расцвел. Глядя на него, Бенкендорф улыбнулся, покровительственно, однако естественно.

Было чему порадоваться Герасиму Семеновичу. От самого коменданта Людинова получена информация о Москве. Москва сражается!

"Будем!"

В первый день жизни в лесу коммунисты, отгородившись от немцев, распределяли обязанности.

В подпольный райком партии избрали пятерых. Суровцев – первый секретарь, Солонцов – секретарь парторганизации отряда. Золотухину, члену бюро, поручили возглавить подпольное движение в Людинове и в районе; на Кизлова, он был батальонный комиссар запаса, возложили ответственность за пропаганду. Пятого члена бюро, начальника штаба Алексеева, сделали ответственным за оперативно-тактическую подготовку личного состава отряда и за разведку.

Разведчики Володи Короткова как раз вернулись из Людинова. Сразу же получили новое задание: достать писчей и копировальной бумаги, а также множительный аппарат. Все это хранилось у машинистки райисполкома Елизаветы Вострухиной. Ее шестнадцатилетний сын был в отряде.

Докладывать Короткову пришлось самому бюро. Сказал, что видели в городе:

– Настроение народа – хуже некуда. Рабочие на завод идут с опущенными головами. Все, кто штаны носит, в глаза женщинам не смеют глядеть. Немцы объявили: Москва взята, фюрер скоро оповестит мир о конце войны с Россией… В городе устанавливается новый порядок: немцы не грабят, не убивают, но зато убивают мирных людей полицаи. Немцы в первые дни оккупации резали скот, забирали продовольствие, теперь грабят, насилуют женщин полицаи! Обрекают сельское население на голод. А мы всё это видим и в лесу посиживаем.

– Во-ло-дя! – осадил разведчика Золотухин.

– А что "Володя"?! – дерзил Коротков. – Люди уверены, что у них нет никакой защиты. С партизанами покончено. Отряд Цыбульского попал на переходе к лесной базе в окружение… Кто-то, может, и ушел, но таких немного. Никитин, работник лесхоза, переметнулся к немцам, сам показал свои схроны. Немцы в награду назначили его лесничим Радомичского лесничества.

– Спокойно, Коротков, спокойно! – Суровцев карандашиком по столу постучал.

– Будет немцам белочка, будет и свисток, – сказал Золотухин. – А насчет опущенных голов… Мы еще поглядим на белый свет, себя не стыдясь. И на нас поглядят. Будет за что.

Упрек разведчика резанул-таки Василия Ивановича по сердцу.

С музейными английскими винтовками, с патронами, может, даже столетней давности, смерть навоюешь.

Маяковский мозги сверлил: "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!"

Сел сочинять листовку.

Где фронт? Держится ли Москва? Положил перед собой речь Сталина по радио. По-сталински начал: "Дорогие братья и сестры! Нам с вами довелось видеть, как фашистские захватчики топчут нашу землю. Тысячи и тысячи ни в чем не повинных женщин, детей и стариков гибнут от рук извергов".

Теперь надо было что-то про само Людиново сказать… Написал:

"Посмотрите вокруг, горят наши города и села, все то, что создавалось многие годы русскими людьми".

Самое-то главное! Вдохновить надобно народ. Глянул в сталинский текст. Писал и декламировал:

"Вспомните наших великих предков: Александра Невского, Минина и Пожарского, поднявших свой народ против иностранных захватчиков! Все, кому дорога Родина, честь и совесть русского человека, поднимайтесь на борьбу с заклятым врагом – германским фашизмом. Уничтожайте вражеские коммуникации, мосты, дороги, склады с горючим и продовольствием. Помните! Лепта каждого из вас во всенародной борьбе – удар по врагу. Человечество с благодарностью будет вспоминать имена своих героев".

Теперь подпись: "Штаб народных мстителей".

Утешил себя: пока оружие молчит, пусть слово сражается.

В это же самое время имевший звание батальонного комиссара Кизлов, отвечающий в отряде за пропаганду, тоже сочинял листовку.

"Товарищи! Не верьте фашистской брехне. Москвы Гитлеру не видать как своих ушей. Москва – это смерть оккупантов. Нам теперь трудно, но страна Ленина могучая. Русских не одолеть".

В Брынском лесу, где укрывался беспомощный со своими тридцатью музейными винтовками отряд людиновских рабочих, не знали и знать не могли: в Москве, в которой комиссар Кизлов видел спасительницу от нашествия, решали теперь один-единственный вопрос, поставленный Сталиным перед Государственным комитетом обороны: "Будем ли мы защищать Москву?"

В приемной, где собирались члены Комитета, ожидая вызова в главный кабинет СССР, верховодил Берия.

Как это ни удивительно, судьбу Москвы и страны решали люди не военные. Красную армию представлял всего один генерал – командующий войсками Московского округа Артемьев.

Берия крутил головой, как сова, упираясь глазами в одного, в другого:

– У нас же ничего нет! Нас расстреляют, раздавят, как куропаток. Ни танков, ни самолетов! С чем вы беретесь защищать Москву? – И рисовал будущее: – Отойдя за Волгу, будем топить немцев, если сунутся дальше.

Маленков смотрел перед собой и соглашался:

– Так и есть! Так и есть!

Молотов хмурился, качал головой, ему было не по себе.

– Будем ли защищать Москву? – спросил Сталин, когда все уселись за столом совещаний.

Молчание в ответ. Сталин пыхнул трубкой:

– Ну что ж! Начнем спрашивать персонально! – посмотрел на Молотова, Молотов сидел первым. – Вячеслав Михайлович!

– Будем! – сказал Молотов.

– Будем! – Калинин положил руки на стол.

Преданно сверкнул очками Берия:

– Будем!

– Будем, товарищ Сталин! – Маленков был солидарен с вождем.

Сталин подошел к телефонам.

– Пронин! – обратился к председателю Моссовета. – Пиши: "Сим объявляются…"

Продиктовал Постановление ГКО.

– Немедленно передать по радио!

Достал маленькую книжечку.

Называя номера дивизий, приказывал командующим округами срочно отправлять эти дивизии в Москву.

С Урала ответили: дивизия вооружена, готова сражаться, но нет вагонов. Не на чем отправить уральскую силу.

– Здесь сидит Каганович, – сказал Сталин в трубку. – Он головой отвечает за то, чтобы подать вагоны.

В те октябрьские дни среди правительства трусость проявил один только Микоян. Укатил на восток со своим Комиссариатом Внешторга.

Разведчица

Анастасия Петровна Мартынова, провожая доченьку Олю в Киров, попросила надеть и носить, не снимая, крошечный образок Божией Матери "Путеводительница".

Пропуск Ольга получила из рук самого бургомистра. Сергей Алексеевич в молодости был дружен с ее отцом.

Но не пропуск – материнское благословение явило благую силу на первом же пропускном пункте. Немцы ожидали прохода техники и никого не пускали.

Ольга смиренно встала в чреду ожидающих. И тут к ней подошел безупречной красоты ариец:

– Танки могут прийти через двадцать минут, но, скорее всего, они будут здесь через сутки.

Подвел к мотоциклу и показал на коляску:

– Извольте!

Ольга ужаснулась: изнасилует! Но страха не выказала. Немец промчал ее до Тихоновки, подсадил в машину к русскому водителю.

– Как вас благодарить?! – изумилась Ольга. Немецкий она после школы не успела забыть.

– Вы истинная нордическая красавица, – офицер щелкнул каблуками сверкающих сапог. – О русские! Здесь, в глуши, женщина владеет языком европейской страны.

– Мой немецкий – школьный. Позвольте сказать вам по-русски: спасибо!

Сидя в кабине, дотронулась до иконки на груди.

– Не приставал? – спросил шофер.

– Я думала – погибла, а он – каблуками щелкает.

– Фашист, – определил шофер.

И в Кирове все устроилось: бургомистр дал ей пропуск ради ухода за больной тетушкой. Встречая патрули и полицаев, Ольга обмирала: тетушки нет, она остановилась у знакомой. Ездили в Ленинград поступать в Геологический институт. И учились бы – война.

Подруга Ольгу оставила у себя, хотя в доме было тесно. Приняла два семейства беженцев из Белева. В Белеве – страх Божий! Немцы в городе, на высоком берегу Оки. Наши – на равнине за рекой. Обстрелы, бомбежки. Сила у немцев приготовлена большая, дальше попрут.

Из Кирова Ольга вернулась с мешком фаянсовой посуды. С этим же мешком отправилась в Заболотье, якобы к ученикам своим и для мены посуды на хлеб.

В деревнях школ не было; учились по домам, соблюдая черед.

По дороге узнала: в Заболотье партизаны убили старосту. Староста был из раскулаченных, но человек серьезный, спокойный. В его доме Ольга учила детишек большую третью четверть. Теперь в Заболотье стоят полицаи. Ольга подалась в Черный Поток.

Страшно одной на дороге. Земля родная, каждое деревце – как друг, но ведь не своя. Надругаться могут полицейские, немцы, да ведь и так называемые партизаны или, лучше сказать, те, кто в лесах таится и живет грабежом деревень и сел.

Пооглядывалась Ольга, пооглядывалась.

Одна.

Шла, шла, устала. Уставши, страхи забыла.

В прижукнувшимся к лесам деревенькам дома, еще недавно гордившиеся друг перед дружкой окнами, высокими крышами, резьбой, теперь к земле припадают; окон боятся, бычий пузырь бы на них вместо стекол. Народ в этих деревушках не живет – выживает. У него одно лицо и одно-единственное чувство – перетерпеть.

Ольге показалось вдруг – сверху смотрят, смотрят и ведут. И берегут! Ни волка, ни полицая. У нее ведь даже палки нет – отмахнуться. Кто он, ее хранитель? Страна огромная? Или, может быть, Мартынова Ольга и есть страна?

Война народная – тоже она. Потому что не покорилась, потому что не ждет, пока за нее убьют тысячи солдат, сама идет на смерть! И это правда. Всякое дело учительницы Ольги Мартыновой, даже дыхание, – ради Победы.

Но как же затрясло эту героиню, когда перед ней отворили дверь дома, где муж и жена – учителя! Свои люди. Дороге конец.

В Черном Потоке школа не работала. Районы ликвидированы, волости – это скорее сельсоветы; есть уезды, но губернии в границах не определены.

Ольга вызвалась сходить в Жиздру, взять у властей разрешение открыть школу. За пропуском к полицаю пошли втроем – полицай слыл сластолюбцем.

Мужичок с ноготок, кривоногий, очки толстые, голова всегда потная, волосы на голове тощие. Женщины от такого нос воротили, а тут – он-то и есть новая власть. Мстил бабам за свою поруганную молодость. Всех обошел, со всеми спал, а иначе – смерть. Винтовку наставит, затвором щелкает, а которая не испугается – прикладом. Да еще свяжет. Негодяй, в общем.

Притих, когда немцы в село на постой пришли.

– Нет! – сказала хозяйка, оглядывая Ольгу. – Пальто на тебе сидит уж ахти как фасонисто. Со спины даже бабам поглядеть на тебя завидно. К тому же снег порхает, речка замерзла.

Облачили в старую шубу. Пуховый белый платок заменили на серый, грубой вязки.

Полицай Ольгиной красоты словно бы и не разглядел: пропуск выдал. Одно сказал:

– Временный. Завтра и отправляйся. Горшки на хлеб будешь менять, дело хорошее, но мешок для тебя тяжеловат. Так и быть, подвезу. Мне тоже в Жиздру надо.

– Спасибо, – сказала Ольга, – и не беспокойтесь. Я как-нибудь доберусь.

Домой вернулась – а там двоюродная сестра хозяйки. Обнялись – и в слезы.

Горе от немцев. У сестры младенец был. Животик что-то разболелся. Плачет и плачет. На руках плачет, в люльке плачет. А на постое – немец, громадный, страшный. Ночью встал, схватил люльку и на улицу выбросил. Мать – за сыном, а немец ей в лицо – автомат.

Пока оделась, пока умолила немца, простудился крошечка. На другой день не стало.

Пошли к начальству немецкому, пожаловались. Начальство строгое, справедливое. Злодея немца на передовую отправили. Только никакое наказание не вернет дитя с того света.

– Это все Сыч! – вытирая слезы досуха, сказала несчастная мать.

– Зверь – немец, а Сыч при чем тут? – удивилась хозяйка.

– Все наши несчастья – его черного сердца делишки. Не помнишь разве, как моя мама сгорела от неведомой немочи?

– А что было-то? Я ведь не знаю, – удивилась учительница.

– Сыч моей маме – дядя. Они с дедом наследство делили. Обиды какие-то остались. Вот и мстили нашей семье. Принесла жена Сыча пирожков. Мамину сестру угощает, а та ни в какую. Не взяла. Мама сердобольная, гордыни не любила. Съела пирожок. И слегла. Врачи говорят: здорова. А мама не встает. В Людиново ездили, молебен заказывали. Поднялась. А женушка Сыча тут как тут. Пришла с семечками. Говорит маме: "Бери!" А мама в ответ: "Не люблю щелкать". – "А ты хоть одну попробуй!" И ведь попробовала. Похоронили.

Женщины собрались на кладбище, и Оля пошла. На кладбище ей показали удивительное:

– Приглядись! Видишь – камни в ногах?

На некоторых могилах действительно лежали камни. Серьезные камни.

– Могилы колдунов. Чтоб встать не смогли.

Помолились над крошечным холмиком. Ольга осенила крестом село в низине.

– Если мы пришлых не убьем, они убьют нас.

– Тихонечко бы пережить, – сказала подруга учительница.

Когда возвращались в село, по мосткам, через болотце, женщина, потерявшая сына, спросила сестру:

– У тебя есть заговор от сглаза?

– Есть, – ответила учительница.

– Потом перепишу.

Дома хозяйка дала Ольге тетрадь. Было дико: немцы, война и колдуны, напускающие порчу на своих близких.

"На море, на океане, на острове Буяне стоит там колодец, – читала Ольга, – плотошный, крутые берега подмывают, желтые пески вымывают, со всяких сглаз смывают. Смой с етого раба (имярек) от черного глаза, от радостного глаза, от ненавистного глаза, косоглазого, разноглазого, мужского, женского, молодецкого…"

Спросила хозяйку:

– А от немцев заговора нет?

– От немцев – солдатские жизни. Сход у нас был. Немец сказал: "Москву Германия взяла. Германия ждет от русского народа разумного повиновения".

– Нашли разумных! – пыхнула Ольга синими глазами.

– До чего же ты красивая! – улыбнулась хозяйка. – Вам бы, девки, счастья.

– Я – не девка! – Ольга косы свои по груди пустила. – Одну ночь была замужней. Теперь – солдатка. И сама солдат.

Утром в шубе, в платке, с мешком вышла из дома, а у крыльца тарантас стоит. Полицай уже поджидает.

Хозяйка утянула Ольгу в сени, сунула в руку мешочек.

– Что это?

– Табак. Полезет, а ты ему – в глаза!

– Он же в очках!

– Очки сшибешь.

Ольга не дрогнула, села в экипаж. В дороге понемногу разговорились.

Назад Дальше