Дома Герасим Семенович показал жене и дочери нежданную награду: портсигар.
– Переводчик пожаловал. Говорит: серебро очень старое… Правду сказать, я ноги ему спас, а может, и саму жизнь. На мину чуть было не напоролся. Партизаны стрельбы не поднимали. Не хотели своих бойцов терять.
И радостно засмеялся.
– А ведь мы теперь с керосином.
Лиза кинулась обнимать отца:
– Папа! Ты же теперь Сусаниным работаешь! Па-а-а-па!
Час правды
В Сукремли, в доме Виктора Фомина – вернее, в его погребе возле деревянного сарая, где хранили картошку, капусту, свеклу и соленья, – партизаны устроили тайник.
Люди из леса приносили в сарай очередную листовку, а забирали ее Шумавцов или Толя Апатьев.
Алеша знал Димку Фомина, в одной команде играли. Виктор был однофамилец, рабочий чугунолитейного завода. Шумавцову адрес мстителя дал Посылкин.
Лицо у Виктора уж очень обыкновенное, но улыбнется – и совсем другой человек, кладезь радости.
Шумавцов пришел к Виктору третьего ноября. Немцы как раз готовили к отправке в Германию четыреста человек.
– Листовка нужная, к молодежи, – сказал Алеше Виктор. – Но это не все. Обещают прислать взрывчатку.
– К седьмому?
– Приказано не спешить, а сначала приглядеться.
– К железной дороге?
– К железнодорожному мосту возле Сукремли.
– Его взрывали!
Взрыв моста был первой партизанской диверсией, только проку в ней оказалось уж очень немного. Взрыв покорежил всего один пролет моста. Немцы пролет заделали за час, а за другой укрепили полотно дороги.
– Тебе, Алеша, приказано взорвать мост так, чтоб чинить его смысла не было.
Задание головоломное.
Шумавцов убрал листовки в потайной карман и отправился в церковь. Священник, отец Викторин, прилюдно пригласил его быть прихожанином. Значит, надо появиться в церкви.
Пришел в Казанский собор, а там праздник. Четвертого, оказывается, Казанская.
За стенами храма – война, немецкая неволя, а в храме островок России, народ празднует русские победы над врагами.
– Вы – соль земли! – говорил отец Викторин, протягивая руки к женщинам. – На ваших плечах дети, внуки, дом. Но это малая малость, потому что сегодня на ваших плечах – Россия. Ваша участь и ваш подвиг – жить и обязательно выжить. Спасти от гибели детей, стариков и самих себя. Будут живы дети – будет жив наш народ. Будут живы родители ваши, бабушки и дедушки – сохраним память о пережитом, о величии древнего нашего государства. Убережете себя – значит, и народ русский не исчезнет и не канет в небытие. Что такое народ? По слогам слово разделите. На-род. Это то, что можно народить, и вы, прекрасные и мудрые, труженицы безответные, хранители дома и любви, – нарожаете нашу, русскую силу!
Алеша слушал священника, затаив дыхание. Это – посильнее листовок. И это – суть борьбы, когда кругом тебя вооруженный враг.
Батюшка увидел Алешу. И теперь говорил ему. Люди это поняли, смотрели на паренька.
Конспирация по швам трещала, но это был урок науки о победе. Слова отца Викторина словно бы вылетали из отворенных Царских врат.
В словах огонь и еще что-то, прикасавшееся к сердцу.
– Давид, юноша годами, сказал огромному Голиафу: "Ты идешь против меня с мечом и копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа… И я убью тебя, и сниму с тебя голову…" А в Первой книге Маккавейской сказано: "Не от множества войска бывает победа на войне, но с неба приходит сила". Сказано кратко, но это – всем терпящим нашествие завет. – И улыбнулся батюшка, и засмеялся тихонечко. – Куда эта дивная сила придет сегодня? Да ведь на Русскую землю! К кому? Да ведь к народу нашему.
– Батюшка! Отец Викторин! – Женщины плакали, а отец Викторин поцеловал крест и благословил крестом паству.
Пошло какое-то движение, и Алеша увидел: женщины расступились и шепчут ему:
– Подходи! Ты – мужчина! Ты должен подойти первым!
Отец Викторин смотрел на него, ждал. Алеша пошел, поцеловал крест. И теперь надо было отойти, но он продлил мгновение, почувствовал на себе непонятное – свет, что ли?
Когда отошел наконец от батюшки, вспомнил слово из молитвы: "облекся".
Выходя из собора, Алеша уже о другом думал: листовки надо клеить с двух сторон от входа в храм, чтобы в глаза бросились, чтобы прочло больше людей. И на деревьях листовкам место. Возле дерева можно постоять, вникнуть в смысл без спешки.
Дома, устроившись за печкой, Алеша прочитал новую листовку. Толковая, но пространная. Золотухин, наверное, сам писал.
"Дорогие юноши и девушки!
Ваши отцы и деды в 1917 году, не жалея сил и жизни, шли на штурм капитализма. Ради того, чтоб вы не знали капиталистического рабства. Фашистские орды опасны временными успехами. На оккупированной территории в бешенстве спешат установить новый порядок. А это значит отнять у вас все, что было завоевано и создано ценой жизни ваших близких. А вас сделать рабами фашизма.
Ваши отцы, братья и деды на фронтах войны и в тылу врага ведут жестокие бои с фашистскими ордами.
Наши юные друзья! Среди вас много таких, которые способны носить оружие и бить врага. Теперь уже всем известно, что в городе создана биржа труда во главе с предателем Родины Ивановым, чтобы потом отправлять вас в Германию на фашистскую каторгу.
Дорогие юные друзья!
Саботируйте вражеские мероприятия, уклоняйтесь от регистрации. Уходите в леса к партизанам. Смерть немецким оккупантам!
Штаб народных мстителей".
Снова вспомнил удивительное слово: "облекся".
Во что облекся он, Алексей Шумавцов, целуя крест?
В веру? Бабушка в детстве научила его всего одной молитве: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя".
Может быть, в силу? В силу Русской земли? В силу русского духа?
Пусть все само собой откроется.
В час правды.
"Облекся"
Листовку с призывом к молодежи Алеша отнес Ольге Мартыновой. У нее почерк хороший. Писала крупно, кругло, на буквы, ее рукой выведенные, смотреть радостно. Получили листовку Тоня Хотеева и Мария Михайловна Лясоцкая. Мария Михайловна переписывала листовки для Саши, брата, для себя и для Толи Апатьева. У него почерк неразборчивый.
Подготовку к 24-й годовщине Октября решили обсудить в воскресенье у Лясоцких.
Утром Алеша сыпанул в мешок ведро картох, в кармане пристроил початую, но почти полную банку немецкой тушенки и – к другу в гости. Остановят, отбрехнуться легко: у Лясоцких народу много, бабушка послала отнести гостинец.
Сердце и впрямь чуяло опасность. У дома Лясоцких встретился с полицаем. Узнал своего футболиста Димку Фомина.
– Предъяви документы! – потребовал полицай и, не поднимая головы, быстро сказал: – Слушай внимательно: среди лесников есть немецкий осведомитель. В городе на Тайную полицию Айзенгута работают шпионы-"консервы".
– Какие консервы? – не понял Алеша.
– При советской власти они годами таились. О себе дали весть, когда началась война. У них есть радиопередатчики. И еще. Комендант Бенкендорф назначил себя директором завода. Немцы выявляют среди рабочих подпольщиков.
Полицай прямо-таки обнюхал документ, выслуживается.
– Все у тебя в порядке.
Пошел своей дорогой, а у Шумавцова ноги к земле приросли. Что если Димка подловил? Почему немецкие тайны выдал ему? Как быть? Войдешь в дом Лясоцких, а там сборище, провалишь всех сразу.
Дергалась жилка под глазом.
Нет! Димка в шкуре врага, но свой. Немцы без него знают: Шумавцов и Лясоцкий – друзья, электриками на заводе работают.
Не оглядываясь, взбежал по ступенькам на крыльцо, стукнул в дверь. Открыл Саша.
– Погляди, полицаев не видно? – одними губами спросил Алеша.
– Чисто.
Сашина мама Матрена Никитична тушенке обрадовалась:
– Мясного духа на две недели! И за картошку спасибо. До лета вон как далеко, а до молодой – и подавно.
Алешу окружили, повели за стол. Скатерть белая, чашки фаянсовые. Самовар – бока золотые.
Пришли Тоня и Шура Хотеевы, Ольга Мартынова, Толя Апатьев и старый знакомый, но среди них новый человек – Николай Евтеев, Тонин одноклассник. Мария Михайловна принялась разливать чай. Объявила:
– Заварка домашняя: лист смородины, лист брусники, мята, иван-чай. Берите мед.
Хозяин семейства, Михаил Дмитриевич – лесник. Держал пчельник в лесу. Дезертиры несколько ульев разорили, но за лето меда все-таки успели накачать.
– Начнем с приема нового товарища? – спросила Мария Михайловна.
Все смотрели на Алешу.
Это было первое собрание группы. Командир сказал, глядя в свою чашку чая:
– Седьмого сходки не будет. В нашем городе очень много полицаев, почти все местные. Охотников отправиться в Германию в добровольное рабство тоже предостаточно.
– Мы – прифронтовая полоса, – вздохнула Мария Михайловна, – а в Германии война за тысячи километров. От войны люди спасаются.
– Они свою войну еще получат! – Толя стукнул о стол ребром ладони.
– Так и будет, – сказал Алеша, в груди у него было что-то уж очень пространное. – Я о другом. У нас есть партизаны, есть патриоты. У нашего Людинова – я это разведал моим сердцем – нутро советское. Но все чувства наши оставим до того дня, когда придет в город Красная армия. Никаких посторонних глаз, когда вы клеите листовку!
Посмотрел в испуганные глаза Шуры Хотеевой:
– Мы же их сильней! Они не знают, а мы знаем: победа будет за нами!
У Шуры лицо зарумянилось, в глазах светился огонек.
– Правда?
– Правда. С праздником двадцать четвертой годовщины! С праздником Правды нашего народа на нашей Русской земле!
– Алеша, мне хочется тебя расцеловать! – сказала Мария Михайловна.
– Хочется ей! – Тоня вспорхнула со своего места и поцеловала Алешу в глаза, в щеки, в губы!
Все смеялись, потому что – праздник.
– А меня? – обвел стол обиженными глазами Толя Апатьев.
– Ольга! – сдвинула шелковые брови Мария Михайловна.
А Ольга уже целовала Толю в височек.
– Нецелованным остался мой соученик Коля Евтеев! – объявила Тоня Хотеева. – Он – наш. Ему совсем уже скоро, седьмого декабря, исполнится двадцать лет. Учился сначала в пятой школе, потом – в образцовой, в нашей, в первой. В учебе тоже был первым, вступил в комсомол. Летом он ездил в Ленинград, сдавал экзамены в Медицинский институт, не прошел по конкурсу. Вернулся в Людиново, подал документы в Машиностроительный институт Орджоникидзеграда, но учиться придется на войне.
Алеша помнил – Евтеев однажды играл в его команде, спросил:
– Вы знаете, чем рискуете, вступая в боевую группу народных мстителей?
– Жизнью.
– Жизнями. Своей семьи и нашими.
Евтеев снял очки, потер о рубашку, надел:
– Я это знаю.
Алеша встал, и все встали.
– Дайте клятву верности, Николай Евтеев.
– Мне текста не показали…
– Как совесть подсказывает.
Все умолкли. Из комнаты Марии Михайловны раздался голосок:
– Мама!
– Клянусь быть верным! Моей матери не придется стыдиться за сына. Я не подведу Людинова – города рабочих и мастеров.
– Твое имя – Сокол! – объявил Алеша. – С тобою за праздничным столом…
– Огонь! – назвал себя Саша Лясоцкий.
– Победа! – подняла руки Тоня.
– Отважная! – просияла глазами Шумавцову ее сестра Александра.
– Руслан, – подал руку Толя Апатьев.
– А я – Весна! – тихонько засмеялась Ольга Мартынова.
– Слышите? Тамарочка проснулась, к себе зовет.
– Я – Непобежденная, – Мария Михайловна поспешила к дочке.
Все сели, потянулись к меду, к чашкам с чаем.
– А – вы? – спросил Евтеев Шумавцова.
– Орел… Переходим ко второму вопросу. Распределим улицы, кому где расклеивать листовки. Тебя, Сокол, мы пока освободим от задания. Уж очень толстые у тебя очки.
– Я могу переписывать листовки.
– Отлично! – согласился Орел.
– А настоящие дела будут? – спросил Толя Апатьев.
– Тебе чего-нибудь рвануть! – сказала Тоня. – А листовка – это голос Советского Союза. Это – надежда.
Алеша промолчал. Задание: взорвать железнодорожный мост возле Сукремли уже получено. Остается дождаться, когда из отряда доставят взрывчатку. Алеша уже наблюдал за мостом. Для танков негоден, а машин идет много, подвозят грузы к передовой, перебрасывают солдат.
– Все надо делать по порядку, – сказал Орел Руслану. – Сегодня самое важное для нас дело – объявить народу в день Октября правду, которую утаивают немцы. Правду о том, что армия и народ сражаются с врагом, бьют врага. Москва – наша.
* * *
Домой шел, на небо поглядывая.
Небо чистое от облаков, хотелось увидеть звезду.
У дома его окликнули. За углом стоял Толя Крылов. Молча подал листок бумаги:
– Спрячь. На карте новые флажки поставлены. Немцы знают, где партизаны.
И вдоль стены, за дерево, другое. На дорогу.
Алеша положил карту в потайной карман. Придется рисковать, в Сукремль ночью идти. Хорошо хоть сапожники спят молодецки. Бабушка ничего не спросит, ничего не скажет, но глаз не сомкнет.
Золотухина вспомнил: все-таки кое-чему научил. Крест встал перед глазами… "Облекся"… Да ведь все они, мстители, облеклись.
Внук и бабушка
Какая радость! Ночь – яма черная, холодный дождь, пронизывающий ветер.
Бабушка давно уже кое-что смекнула, но молчит. Слышала, как он одевался, как уходил… Двором, по огороду. Себе он взял самые опасные улицы: Фокина, Урицкого. К собору будет трудно подойти – место открытое, но листовки здесь хорошо поработают. К отцу Викторину ходят подростки, дети…
Алеша слушает ночь. Никого. Полицаи напились, боятся ночи. Немцам черный город, без освещения, страшен. Осветить нельзя – бомбу получишь. Холодно, сыро, грязь по колено.
Алеша наклеивает листовки у входа в собор.
На белой стене – темная фигура. Могут увидеть. Очередь из автомата – и для тебя уж больше ничего не будет. Дождя не будет, ветра, тьмы, не будет весны. Не будет мамы, Дины синеглазой. Не будет Шуры Хотеевой…
Себя, конечно, жалко. Но сколько убитых, неубранных лежат на земле, под этим дождем, а где-то уже под снегом. От Бреста, от реки Прут в Белоруссии, на Украине и по нашей земле. Сколько их, лежащих в грязи на каждом километре под Москвой! Убитым, конечно, не холодно, сырости они тоже не чувствуют… Но они лежат. Они – наши! – устилают собою землю. Нашу! Потому что сражаются. Они сделали свое дело. Немцы тоже лежат. Точно так же. Офицеров, правда, подбирают в Людинове, площадь превращается в кладбище…
Значит, сражаемся. Осталось пять листовок, три… Может, довольно? Две… Чего рисковать?
Домой бы дойти. Не напороться бы в собственном сарае на немца. Последняя листовка обжигает руки. Скомкать – и в канаву. Кто увидит? Главное сделано. А ведь и с одной могут сцапать.
Прокрался к дому в три этажа. Наклеил листовку… Читайте!
Дело закончено. Да ведь надо городом пройти и не напороться на патруль.
– Господи, помилуй!
Всё. Как в детстве – под одеяло с головой. Спать! Спать!
Русские мальчики
Разведчики Гехаймфельдполицай обошлись без русских предателей, обнаружили новую партизанскую базу. Генерал дивизии Ренике не доверял комендатуре, тем более – русской полиции, лично отдал приказ об уничтожении партизан комиссару специального батальона майору Гуттенбергу. В ночь с 6-го на 7 ноября каратели на грузовиках доехали до поселка Петровский, взяли в проводники старосту, деда Шаклова, лесника Жудина и, дождавшись рассвета, углубились в лес.
Одну роту, уже во время похода, Гуттенберг направил на старую, покинутую партизанами, базу. Роту повел Жудин.
Дед Шаклов без промашки указал искомое место. Безжизненное. Пустые блиндажи, пустые землянки. Лагерь на сотню человек, не больше.
Гуттенберг пришел в ярость:
– Партизан предупредили! Кто предал? Кто?! С белками воевать? С деревьями?
И тут с двух сторон ударили пулеметы. Штабные офицеры кинулись в блиндажи. В блиндаже грохнул взрыв. Земля вспучилась, осела. А ведь саперы все проверили, мин не обнаружили.
Гуттенберг возблагодарил Бога, что не дрогнул, не поспешил укрыться от огня.
Батальон расстрелял лес и стал отходить. Как и в первой экспедиции, снова рвались мины, солдаты залегали, саперы осматривали тропы. Но начиналось движение и – очередь из автомата. На очередь отвечали шквалом огня, прочесывали лес – никого. Мгновение, другое – тишина, и опять пулеметы с трех сторон.
Рота, посланная на старое партизанское гнездовье, вернулась без потерь. Партизан там не было. Невидимые пастухи роту не пасли.
Выходило: у русских их праздник состоялся. Гуттенберг привез в Людиново убитых офицеров и солдат. Госпиталь принял раненых.
Гуттенберг пинком распахнул дверь своего кабинета. Сорвал со стены секретную карту.
– Кто среди работников штаба русские?
Смешались, кому надлежало ответить. Однако вспомнили: есть мальчишка, дрова по кабинетам разносит. Фамилия – Крылов.
– Допросить!
Когда вместо уничтоженного партизанского отряда – убитые, покалеченные немецкие офицеры и солдаты, герои, прошедшие Европу в считаные дни, разгромившие русские корпуса и целые армии под Киевом, под Смоленском, – не до психологии.
Толе Крылову пришлось бремя дров в коридоре, у стены, сложить. Его повели в подвал. На столе – сияющие никелем инструменты.
Толя восьмой класс, как и все прочие, закончил круглым отличником. Задачу решил тотчас, предупредив даже мордобой. Он плакал, не отирая слезы рукавами, говорил очень даже толково:
– Я – партизан. Сведения передавал связнику. Адрес не знаю, но могу показать его дом.
Наемник Ростовский перевел вопрос самого Айзенгута:
– На карту в кабинете майора Гуттенберга ты обращал внимание?
– Карта замечательная! Я ее даже срисовал и передал связнику.
– "Замечательная"! – вспыхнул, как от пощечины, начальник Тайной полиции. – Готовятся ли диверсии против войск Германии? Говори тотчас!
Крылов поспешно головой закивал:
– Готовятся!
– Когда? Где?! Кто?!
– Мне таких секретов не доверяют. Связник знает! Он был при советской власти начальником.
– В какой части города дом связника?
– Это в сторону Вербицкой.
Айзенгут вызвал дежурного офицера.
– Партизан покажет дом сообщника. Обеспечьте надежный конвой.
"Сбегу! Сбегу! – колотилось сердце. – Не избили. Сил у меня много".
Вильнуть за дом и – по огородам.
На улице на Толю поглядело солнце.
– Все будет хорошо! – сказал он себе, но вслух.
Впереди шли полицаи. Вокруг – четверо немцев с автоматами. На крыльях не улетишь. Подстрелят.
Толя спросил переводчика:
– Молитвы знаешь? Скажи хоть одну.
– Молчать! – заорал на партизана Двоенко. Он шел среди полицейских.
Ростовский сказал:
– Не держи зла, я молитв не учил.
На улице пусто. За окнами люди прячутся, смотрят через занавески.
Знать бы молитву… Помолиться – и немцев как ветром сдует.
Смотрел на небо. Белесое. Затянуло наволокой солнце.
– Мама! Ты меня на небе молитве научи. Я других ребят спасу.
Впереди – журавель колодца.
– Ангел-хранитель, спасибо!