Со всей силой толкнул автоматчика, забежал ему за спину и – в пропасть сруба.
– Мама!
В тот же день генерал Ренике выговаривал штурмбаннфюреру Айзенгуту и майору Гуттенбергу:
– Мальчик оказался мужественнее и умнее Тайной полиции Германии! Находчивей русского начальника полиции, этого негодяя и мясника! Сильнее четверых опытных солдат! А мы собрались Москву взять?
– Погибший партизан был трусом! – возразил генералу Айзенгут. – Он плакал, когда его допрашивали.
– Ему было страшно! Он – мальчик, но все мальчики мечтают совершить подвиг. – Генерал перевел глаза на майора Гуттенберга: – Вы привезли из леса шесть трупов, среди них три офицера, у вас двенадцать раненых. Когда и как вы разделаетесь с партизанами? Разве не понятно? Партизаны – серьезная помеха в обеспечении наших наступающих войск людьми, вооружением, боеприпасами.
Майор щелкнул каблуками:
– Господин генерал! Я сделаю все, чтобы партизаны сидели в лесу. Пусть не сегодня и не завтра, но зверь попадается на мушку.
– На поиски партизан отправляйте русских, полицаев. Пусть свои бьют своих. Немецкая кровь пригодится для штурма Москвы.
Генерал долгим взглядом посмотрел на Айзенгута:
– Подвиг русского мальчика – очень серьезное предупреждение всем нам, пришедшим в Россию.
У Айзенгута плечо дернулось.
– Господин генерал! На одного подростка Крылова мы имели сегодня три сотни полицейских, среди которых много молодых. Двадцатилетний наш агент, Дмитрий Иванов, подготовил на бирже труда большую партию рабочих, готовых трудиться на Германию. Господин генерал! Я позабочусь, чтобы освободить эту землю от молодых русских. В Германии им придется думать, как выжить, а здесь они думают, как спасти Россию.
Генерал Ренике сел в кресло.
– Вы свободны, господа офицеры. Наши решения, я думаю, удачные. По крайней мере, к пользе дела. А как будет в жизни, мы скоро узнаем.
Панихида
На службу отца Викторина пришли Олимпиада и Клавдия Антоновна Азарова. Олимпиада подала две записки: одну о здравии, другую – о упокоении. В поминальную записку внесла расстрелянных по делу людиновского церковно-кулацкого заговора и вписала имя новопреставленного Анатолия.
Азарова на исповеди сказала батюшке:
– Мы получили приказ достать как можно больше йода, марганцовки, красного стрептоцида, хины, бинтов. Андреева, наш начальник больницы, хуже Цербера, но провести ее удалось. Олимпиада все передала матушке. Ваш дом теперь в зоне риска.
Отец Викторин успокоил:
– Пока идет служба, медикаменты заберут.
– Батюшка! У меня вопрос! – снова заволновалась Клавдия Антоновна. – Мы просим с Олимпиадой отслужить, пусть без людей, панихиду по убиенному Анатолию. Он был совсем еще мальчик. Он вырвался из кольца немецких конвоиров и двух десятков полицаев. Чтобы никого не выдать, Толя прыгнул в колодец. Как к этому отнесется Церковь? Он что же, самоубийца?
– Он – мученик, – сказал отец Викторин. – Церковь причислила к лику святых христиан, которые, избавляя себя от мучителей сатрапа Рима, бросились с моста и погибли. Я видел записку Олимпиады. Панихиду по расстрелянным в тридцать седьмом году и по убиенному новопреставленному Анатолию отслужу.
– Батюшка! – испугалась Азарова. – Немцы – страшно и коммунисты – страшно. Им ведь доложат.
– Мое дело – паства. Я в ответе за здоровье души прихожанина. За здоровье души народа.
Народ расходился после службы и панихиды неохотно.
– Какого же батюшку Господь нам дал! – говорили женщины. – В нашем Казанском соборе за нашим батюшкой, как у Бога за пазухой.
Анастасия Петровна, мать Ольги Мартыновой, поделилась печалями с бабушкой Алеши Шумавцова:
– Немцы, какие на постое были, уехали. Никто не тревожит, но просыпаюсь утром – беды жду, ложусь спать – поблагодарю Господа за день минувший, а заснуть не могу, сердце сжимается: чует войну, у самого крыльца притаилась. Завтрак девкам готовлю, а хочется собрать всех – больших и малых – и в собор бежать. От самой жизни спрятаться.
Война погромыхивала, но где-то далеко, и не шумом, но всплесками. Должно быть, бомбы рвались.
Отец Викторин, оставшись в храме, молился перед иконой Богоматери "Избавление от бед страждущих". Икона небольшая, деревянная, хрустальное поле с как бы нарисованными узорами. Список, одним словом. Но чтимая святыня.
Молился о даровании сил, немочь одолевала. А немочь недопустима. Людям батюшка нужен здравый духом, чтоб свет шел и от лица, и от благословляющей руки, от взора, и от слова, от самой стати несогбенной.
Погиб мальчик. Дважды спас партизанский отряд, предупредил о карательных операциях Тайной полевой полиции и немецких войск.
Восемь классов успел закончить. Круглый сирота, жил у тетки неграмотной и, видимо, далеко не ласковой, но какой же молодец! Учился на отлично. Рос советским человеком. Громко сказано, да ведь так оно и есть. Ребята как ребята, озорники, троечники, но все дети великой страны. Ответчики за всех угнетенных, покалеченных, оскорбленных.
Виновен ли человек перед Богом, если попрекает государство и государству этому назначена кара?
У государства гибнут младенцы, гибнут подростки, вступаясь за народ, за родную землю, ввязываются в войну, а война безглазая. Не смотрит, кого убивает. Мальчику Анатолию пришлось убить себя, чтоб не убили его товарищей, которые остались жить и будут взрывать мосты, будут жечь заводы, работающие на врага.
Государство себя не накажет. Суды над государством все лживые. Потому лживые, что правда нынешнего дня и правда дня будущего – величины несовместимые, непознаваемые. Все равно что галактики. Свет – вот он, но галактика взорвалась миллиарды лет тому назад. История не судима. Все ее персоны – неподсудны. Неподсудны новейшим правдам и справедливейшему праву. История – всего лишь образ. Мгновение текучего времени и пространства. Ни единый промельк Божиего мира, как и все, что есть в этом мире, не ведает конечного или начального. Не только воздух, вода, огонь, но и твердь текучи. Алмаз по-своему тоже текуч.
Вот разве что слово… Слово – печать Творца. Печать взламывают, а за ней – некие животные и всадник, и души убиенных под жертвенником, и солнце во власянице, и луна в крови, и семь ангелов среди безмолвия.
Слово запечатлевает жизнь, но оно вечно живое, живущее сразу во всех временах, как Бог, потому и сказано: Слово – Бог.
– Отец Викторин!
Батюшка вздрогнул. Бенкендорф!
– Замечательно! Я удостоился быть свидетелем вашей молитвы. Отец Викторин! Вы бы только знали, как нужна Германии ваша молитва. Если Германия и Россия будут единым целым – весь мир поклонится этому государству. Отец Викторин, торжество германских войск – факт совершившийся. О победе сообщает приказ фельдмаршала фон Бока. Я, комендант Людинова, устраиваю прием по случаю праздника Рождества и победы. Вы, отец Викторин, с вашей матушкой в числе приглашенных.
Бенкендорф прошелся по храму, оглядывая его громадность.
– Чем не памятник великого события? Нынешнее Рождество – 1942-го – венец второго тысячелетия. Вы только себе представьте великолепие победы – Германия до Урала. Германия на берегах Черного моря, Каспийского и Ледовитого океана. – Подошел к батюшке, посмотрел в лицо: – Я украшу этот собор уральскими изумрудами.
Щелкнул каблуками сияющих сапог.
– Привыкайте, господин священник, друг мой, – быть Германией.
И вышел из храма.
Отец Викторин пал пред Царскими вратами:
– Господи! Я остаюсь Великой Россией. Верую: Ты, Господи, не оставишь Своего народа.
"Получилось!"
Четверо юнцов четыре дня и четыре ночи готовили свой удар по Германии. В октябре 2-я танковая группа Гудериана, переименованная во 2-ю танковую армию, окружила армии Брянского фронта. Был тяжело ранен командующий генерал Еременко, убиты командарм 50-й армии генерал Петров и член Военного совета бригадный комиссар Шляпин. 23 октября 13-я и 50-я армии вышли из окружения и заняли оборону по рекам Ока и Зуша. Гудериан не смог взять Тулу и Каширу.
Теперь, в ноябре, потеряв надежду окружить Москву, немцы таранили оборону русских на отдельных участках.
Гудериан снова и снова бросал моторизованные корпуса и танковые дивизии на Каширу, на Зарайск, отрезал Тулу от страны, захватив шоссе и железную дорогу.
Наступление армий "Центр" вязло в тяжелых боях под Тарусой, под Веневом, и все-таки немецкие солдаты и генералы верили: победа неминуема.
Но в победу верили и мальчики города Людинова. В нашу победу.
Группа Шумавцова вела наблюдение за Гущинским мостом. Первое дежурство взял на себя Витя Фомин.
Доложил Шумавцову:
– Машины – потоком. Чаще всего идут колоннами. На вышке – пулемет. Солдаты охраняют с двух сторон. Часовые на мосту следят за рекой.
Вторым на дежурство заступил Толя Апатьев. Просидел в засаде всю ночь.
Часовые по мосту проходили, но всего два раза. В двенадцать ночи и в час. Движение по мосту прекратилось с наступлением темноты, а темнеет рано. Последние грузовики прошли в шесть часов.
На дежурстве Лясоцкого по мосту проехал большой начальник. Немцы спускались к воде с овчаркой.
Алеша в свой четвертый день наблюдал за мостом на другом берегу Неполоти. Место с двух сторон открытое, пулемет для наземных целей, зенитный пулемет.
Перед боевой операцией собрались у Фомина в сарае.
– Командир, во сколько выступаем? – спросил Виктор.
– Собачья погода! Дождь, холод. Значит, завтра.
– Как завтра?! – удивился Апатьев. – Часовые в такую погоду в тепле будут сидеть.
– Завтра, – повторил Шумавцов. – В два часа ночи, это уже завтра. Виктор и ты, Толя, останетесь над рекой. Мы с Лясоцким спустимся к сваям… Отходить к пожарному депо, дальше – огородами.
– Вы будете с Сашкой взрывчатку закладывать, а мы – прятаться? – возмутился Апатьев.
– Вы – наше прикрытие. Если немцы что-то заподозрят, пойдут прочесывать берег, закидайте их гранатами.
У Фомина и Апатьева было по три лимонки, у Шумавцова и Лясоцкого – по одной. Другого оружия они не имели. Кроме толовых шашек, бикфордова шнура и двух коробков обыкновенных спичек. Спички держали на груди, в самодельных кошельках из клеенки. Отсыреют – и диверсия сорвана.
Осторожничая, взрывники чересчур далеко начали свой путь к мосту. К реке не подходили, вдруг прожектором высветят, хотя прожектора вроде бы и нет у часовых. Лезли через кустарник. Несколько раз останавливались, слушали ночь, успокаивали дыхание. Ночью и дыхание становится громким. Шорох веток, хватающих за одежду, оглушительный.
Лясоцкий, шедший впереди, сказал:
– Пришли.
Где-то на гребне высокого берега – Апатьев и Фомин.
Мост – как динозавр на чудовищных лапах.
– Быстро! – тихо скомандовал Алеша. Теперь он первый. Перебежали пустое пространство, на котором беззащитны.
И – тьма. Значит, под мостом.
Где вода? Где земля? Сваи скользкие от водорослей.
Все ледяное. Руки закоченели мгновенно. Пальцы непослушные, хочется заскулить.
Алеша изоляционной лентой прикрутил шашку тола к бревну. Лясоцкий пыхтит возле другой сваи. Хочется приказать: "Тише!" Не выдерживая, Алеша пробирается к Сашке, проверяет, помогает присоединить бикфордов шнур.
– Вот! – Саша подает Алеше свои спички. Руки совершенно каменные.
– Погрею. – Алеша дышит на пальцы. – Нагнись. От ветра прикрой!
Душа уходит в пятки. Спичка ведь громко чиркает, огонек далеко виден.
Спичка шипит, вспыхивает. Шнур послушно загорается.
– Скорее! – сразу оба сказали, а пошли не сразу, дожидаясь, кто же сделает первый шаг.
Через мертвое пространство под защиту берега, кустов. И вверх. Не промахнуться бы. Мимо пожарного депо, стеной закрыться.
Какими быстрыми бывают ноги, когда о них не думают… Вершина. Взрыв. Пламя. Тьма. Что-то падает на железную крышу депо.
Треск автоматов. Бьет пулемет. Идут шагом, чтоб не нашуметь.
– Ребята! – Шумавцов пожимает руки.
И – кто куда…
Какая благодать – проснуться у себя на койке! Ничего, что сон получился куриный. Из дома человек на работу отправляется. Тому есть свидетели – подразделение сапожников.
Весь день у Шумавцова уши настороже.
Что говорят про взрыв? Что с мостом?
По дороге с работы Алешу догнал Посылкин. Сказал всего одно слово:
– Получилось! – Объявил новый приказ: – Орел! Самое важное, что нужно теперь от вас: сведения о боевой силе. Где, сколько, какого рода части. Сообщения оставлять в тайниках – в первом, третьем, четвертом.
Алеша вдруг спохватился: "Надо было Толе Крылову посвятить взрыв моста".
Партизан Лиза
Герасим Семенович новую педальку выстругивал к прялке.
В жизни резвости убыло. То и дело захаживают полицаи. Делают вид, будто партизан ищут. Всего поиска – торкнуться в лес, полоснуть очередями по чащобе и – к старосте. Осушат четверть самогона – служба исполнена. Скорей домой, покуда не стемнело.
Руки то и дело замирают, забываются.
Проверить тайники Лиза пошла. Четырнадцать лет. Все видит, все понимает.
Герасим Семенович Ефимию Васильевну приставил к секретам. Сам уж больно на виду: куда это наш староста? А Лиза – к матери с теми же доводами: "Тебя выследят".
Разумно, конечно. За девчонкой такого глаза не будет, как за госпожой старостихой.
И вот первый Лизин поход за секретами. Ефимия тоже в лес пошла, проследить за дочерью, помочь, если что.
Выпавший снег растаял. В лесу неуютно. Листва облетела с берез, с кленов… На дубах, правда, держится. Зато пройти сосновым бором – великое удовольствие. Деревья огромные, головы держат высоко, и на каждой сосне шапка Мономаха.
Лиза шла не оглядываясь. Когда человек оглядывается, у него секрет.
Только среди деревьев, нагнувшись за чернушками, смотрела, затаив дыхание, на тропу, на околицу Думлова. Тихо. Пусто. Ноябрь не для гуляний. Чернушки-то на удивленье! Все крепкие, ладные. Черный груздь!
Сосна-тайник у леса на виду, выше всех деревьев. Золотая от корня до вершины. У папани хранится с царских времен учебник истории. Шапка Мономаха в этом учебнике на обложке. На сосне – точь-в-точь.
Тайник под корнем, но нет ничего. Придется к другому тайнику пройтись. Второй – в дубе. Здесь барсучья нора. В норе дупло. Ага! Берестяная трубочка. Бересту – в лукошко, под грибы. Чернушек пять штук всего, но грех не посолить, такие крупные, такие чистые!
Ноги бегом бы кинулись бежать, но голова у Лизы строгая. Ноги немножко дрожат, а хозяйку слушаются. Не торопятся.
Крыльцо.
– Медленно! Медленно! – командует ногам Лиза.
Рука – к двери. Дверь за собой – хлоп! В избу. Нет никого. Отец – у коровы. А на крыльце шаги. Мама. С вязанкой сушняка.
– На растопку.
Лиза подошла к маме, смотрела ей в глаза:
– Ты за мной следила.
Ефимия Васильевна обняла дочь:
– Родная! Господи! Ты – молодец! Ты в Герасима Семеновича. Я видела, как спокойно, без оглядок, проверяла тайники.
– Я чернушки нашла! – порадовалась Лиза.
– И правда! – Ефимия Васильевна нашла под грибами бересту. Положила в печурку.
– Мама, я теперь партизан?
– Партизан, доченька! – подошла к иконам, опустилась на колени. – Да, будет моя дочь – девушкой, а я матерью, женой. Герасим же – кормильцем семьи. Господи! Пусть будет, как было у нас. Чтоб все просто! Всё как всегда!
Повернулась к Лизе:
– "Богородицу" прочитай. Пусть не оставляет тебя, когда снова на тайны в лес пойдешь.
"Митя"
О появлении в лесах Людинова и Жиздры партизанского отряда "Митя" немцы узнали, подсчитывая сожженные на дорогах под Дятьковом грузовики. Отряд, оставляя за собой взорванные мосты, уничтоженные склады и комендатуры, пришел из… Белоруссии. Вел отряд капитан госбезопасности Дмитрий Николаевич Медведев. Думал ли кто из посылавших "Митю" поднимать народную войну об Иисусе Христе, – неизвестно, но в отряде, перешедшем линию фронта в сентябре, было тридцать три чекиста.
Что такое тридцать три человека против танковых армий, моторизованных дивизий, фельдмаршалов, эсэсовцев, Тайной полиции, миллионов пленных, тысяч предателей?
Так. Фантазия Лубянки.
Но в решающие дни ноября 1941 года пусть не тысячи, но сотни орудий не доехали до фронта, остались на обочинах большаков, под откосами железных дорог. Снаряды, изготовленные Европой на головы наших солдат, рвались в глухомани лесов. И здесь, в глухомани, немцы хоронили солдат и офицеров, спешивших в Москву. Потери не такие уж и значительные, но батальоны и полки прибывали к линии фронта поредевшими. А кто уцелел, был захвачен бациллой страха. Велик ли от страха ущерб в войсках наступающих? Тут можно одно сказать: веселящая одурь побед в крови не знавших поражений "сверхчеловеков" стала смешиваться с тромбами ужаса перед русскими лесами, перед простором, за каждую пядь которого ничтожно вооруженные русские бьются насмерть.
Отряд "Митя" мало того что воевал, он был партизанским вузом. А где учеба, там экзамены. Отряды, превратившие лес в убежище от войны, Медведев разогнал. Зато была создана сеть боевых групп. Боевые группы появились в деревнях Будочка, Савчино, Старая Рубча, Немировичи Дятьковского района.
Стреляющее полукольцо перед заводским поселком Бытошь, где делали оконные стекла.
Устроив в этом краю партизанское движение, отряд Медведева перешел в леса Людинова и Жиздры. Отряд Золотухина и "Митя" основали совместную базу неподалеку от деревни Волынь.
У Золотухина в отряде было шестьдесят партизан, у Медведева – несколько сотен. Людиновские по-хозяйски не только обогрели гостей, но обули, одели, накормили.
В особом отряде НКВД всей еды – мерзлая конина. Многие грозные для немцев воины носили лапти. Все оборвались. Немалая часть отряда – раненые и больные. А у Золотухина в глухой лесной деревушке – госпиталь. Из Людинова доставили лекарства, бинты.
Медведева, однако, удивило, что хорошо организованный, боеспособный отряд людиновцев занимается уничтожением отставших от частей немцев, режет кабель, нарушая связь, подбивает изредка грузовики. Взорван всего один мост, причем подпольщиками. Но главное, отряд не имеет радиосвязи. Все донесения переправляют разведке армии через линию фронта. Далеко, опасно, сведения успевают устаревать.
Медведев запросил разведывательную информацию. Похвалил:
– Орел молодец! Докладывает лаконично. Точно указал оборонительные сооружения на подступах к Людинову. Главного не упустил: движения войск по большаку в сторону фронта. – Тотчас и решил: – В воскресенье, в 9.00, у нас сеанс связи с начальником особой группы майором Судоплатовым. Приготовьте, Василий Иванович, краткий отчет о сделанном. Запросите у Москвы самое необходимое. Прежде всего радиостанцию. Сведения Орла через полчаса мой радист передаст в Центр.
Посоветовал:
– Чтобы произвести на Судоплатова хорошее впечатление, прикажите вашим подрывникам взорвать железную дорогу.
Сазонкин со своими молодцами в тот же день пустили под откос местный поезд, ходивший из Дятькова в Киров. Паровоз покорежило, пострадало несколько вагонов, погибли трое немецких солдат. Доложить все-таки будет о чем, да ведь и карателей дважды гоняли по лесу.