Генерал на стене и майор в кресле – одно и то же лицо. Разве что волосы уложены по-разному.
– Простите, господин комендант! Генерал на стене очень похож на графа Бенкендорфа, коему государь Николай Павлович поручил заботу о нашем Пушкине.
– Вы знаток истории? – улыбнулся комендант.
– Я Пушкина люблю, я знаю многое, что связано с его жизнью. О графе Александре Христофоровиче мне известно: он был бесстрашен. Его атака в битве при Прейсиш-Эйлау спасла русскую армию от поражения! – И тут отец Викторин наконец изумился: – Господин комендант! Я смотрю, я вижу, но только теперь начинаю понимать – вы так похожи, вы ведь тоже Бенкендорф!.. Вы – граф Бенкендорф?
Комендант смеялся от души. Такого простака он видел впервые. Наивность подобную изобразить невозможно.
Майор развел руками:
– Вы проницательны, господин Зарецкий. Я есть потомок графа Александра Христофоровича и сам граф Александр Александрович. Нас роднит с вами прошлое и будущее! – И, чуть-чуть наклонясь, полюбопытствовал: – А что-либо вам еще известно о моем удивительном предке?
– Граф – генерал от кавалерии, таков чин имел Кутузов на Бородинском поле. С генералом Чернышевым, будущим военным министром, брал Берлин, освобождая город от войск Наполеона.
– Этого я не знал! Еще! Еще!
Отец Викторин потер ладонью лоб.
– В инструкции одному чиновнику граф собственноручно написал: "В Вас должны видеть чиновника, который через мое посредство, шефа жандармов, может довести голос страдающего человечества до царского престола, поставить безгласного подданного под защиту государя императора".
– Браво! Вы меня утешили… Ценно то, что вы же не могли приготовиться к этой нашей беседе! Она спонтанна для меня, а для вас совершенная неожиданность! – Майор поднялся, и отец Викторин поднялся. – Что нужно сделать важного и даже, может быть, обязательного для церкви?
– Дать мне, протоиерею, разрешение служить в кладбищенской церкви и открыть для службы Казанский собор.
Комендант загадочно посмотрел на отца Викторина, прошел к столу и достал документ:
– Вот видите, я, как все русские, владею даром предвидения. Германия печется о духовном здоровье вашего и моего народа. Это есть разрешение открыть Казанский собор.
Сел за стол, взял золотое перо, подписал документ.
– Благодарю господина графа от имени всех прихожан Людинова! – отец Викторин, прижимая руки к груди, поклонился.
– Называйте меня просто Александром Александровичем, господин Викторин Александрович. Что вам еще надобно из церковных нужд? И, разумеется, нужд личных?
– Граф! Александр Александрович! Необходимо будет из церквей района, они почти все закрыты, взять немного икон для собора. Казанский собор разорен, ограблен.
– Еще что?
– Нужен пропуск. Люди зовут священника – хоронить умерших, причащать болящих, крестить младенцев.
– Вы просите о том, чего были лишены при советской власти.
– Я был лишен возможности даже долг свой исполнять. Меня как священника обложили непомерным налогом, за неуплату оного грозила тюрьма.
– Все позади, господин протоиерей! Великая Германия возвращает русскому народу свободу совести. И все прочие свободы… Господин протоиерей! Разве это не судьбоносно – Германия возвращает русскому народу Иисуса Христа. Вы же сами видите! Безбожная Россия утратила все, что имела. Даже Москву через несколько дней утратит навсегда. Москву могут стереть с лица земли. – Майор спохватился. – Бессмысленное сопротивление приведет к полному ее разрушению.
– Ваш удивительный предок после изгнания Наполеона, – напомнил вдруг отец Викторин, – был комендантом Москвы.
Бенкендорф опешил.
– Господи! – воскликнул отец Викторин. – Вам бы эполеты графа Александра Христофоровича!
Майор посуровел, преисполнился чего-то высокого, исторического:
– Предки в нас. Пришествовав в Россию, я руководствуюсь заповедью: "Не делайся врагом из друга, ибо худое имя получает в удел стыд и позор".
Отец Викторин подхватил:
– "Не возноси себя в помыслах души твоей, чтобы душа твоя не была растерзана, как вол". Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова.
На лице майора отразилось волнение.
– Вы должны познакомиться с моей супругой Магдой. Мы пришли как избавители русского народа от засилия евреев. Но оказалось, народ совершенно лишен исторической памяти. Некогда великий, некогда религиозный русский народ… Мы встречаем повсюду коммунистическое повстанческое движение. Я, тяготеющий сердцем к России, в тревоге за будущее русских. Фюрер приказал задушить в зародыше недовольство… А это – расстрелы, это – повешенные, это – сожженные села… Батюшка! Я в ответе перед фюрером как офицер германской армии, но я и перед совестью своей в ответе как потомок Александра Христофоровича… А вы, в свою очередь, в ответе перед Богом. Так служите! У нас с вами одна общая задача – уберечь народ… от уничтожения. Именно так, батюшка! От уничтожения.
– В Людинове люди – труженики. Здесь что ни рабочий – Левша. Вы читали Лескова? Людиново – город мирный, если его не понуждают к самоспасению.
– Защита народа – моя святая обязанность! – выразительно продекламировал фон Бенкендорф, нажимая кнопку.
Вошел офицер.
– Доставьте господина священника домой! – взял со стола документ о возобновлении богослужений в Казанском соборе, вручил отцу Викторину. – Приведите церковь в порядок. Вам в ней служить. Другие документы – регистрацию, пропуск – получите в управе у бургомистра Иванова.
Рассмеялся.
– Вот видите! Бургомистр – Иванов. Настоящая и, я сказал бы, исконная Россия. Россия без Рапопортов, без Гинзбургов. Знаете, что дает мне надежду на лучший исход всей кампании? В Людинове несколько партизанских отрядов, но один командир уже явился с повинной, показал базу и, скорее всего, получит хорошую должность… Но главное, к нам идут молодые люди. За два дня мы сформировали роту полицейских! Мы не для всех чужие, – и поднял руку по-фашистски.
Уже стоя возле калитки в палисадник, глядя вослед отъезжающей машине, отец Викторин поморщился наконец. Как же это просто, оказывается, подхалимничая, превращать умных людей в индюков. О генеральских эполетах майор возмечтал!
В сердце уколола игла. О каком предательстве говорил комендант? Где Золотухин? Столько было секретов, и такая тишина… Рота полицейских! Для маленького Людинова – это очень много.
Из дома выбежала матушка.
– Все хорошо, родная. Будем открывать Казанский собор.
– Не озяб? Ветрено, батюшка! Пошли домой! Шарф тебе забыла принести… – Всплеснула руками. – Знаешь, кто начальник Людиновской полиции?
– Знаю. Мерзавец.
– Еще какой мерзавец! Учитель физики и математики первой образцовой школы Александр Петрович Двоенко. Учитель нашей Нины.
– Двоенко! – покачал головою батюшка. – Говорящая фамилия. Нашим и вашим.
Пистолет в грудь
Один из сапожников простудился. Алеше пришлось уступить немцу свою комнату, перешел к бабушке, на печку.
Сапожники дали бабушке деньги купить курицу: крепкий бульон силы больному вернет.
Это было удивительно: немцы не забирали, как в первые дни, масло и яйца, не резали коров для своего котла, но покупали. Собирались жить в Людинове по-человечески?
У бабушки оставалась мука. Замесила свою лапшу, любимую Алешей с детства. Немцы были довольны и благодарны.
Смешливый показал на стоптанные каблуки Алешиных ботинок, забрал и вернул наваксенные, с новыми подметками, с новыми каблуками. У Алеши сердце в желудок провалилось: этих совестливых немолодых людей он оставлен – убивать. Но если не убивать – они не уйдут. Плохого, верно, ничего не сделали, в Людинове не по своей воле, но ведь оккупанты. Они же – сила Гитлера.
Ужасало Алешу одиночество. Золотухина словно бы и не было на белом свете. Ни единого взрыва в городе, ни единого выстрела. Про партизан забыли бы, но немцы панически боятся леса, начали рубить деревья, близко подступающие к городу.
Сожгли окраинные дома.
Алеша собрался сходить к Хотеевым, но у них живет офицер, а главное, сказать нечего. Последнее приказание Золотухина своему резиденту было сомнительное: главное оружие народа – саботаж, никаких контактов с немцами. Но без регистрации из дома не выйди! Нужны пропуска, нужна работа, чтоб знать, чем немцы заняты, сколько у них сил в Людинове.
В управу Алеша пошел с бабушкой.
И первое открытие: всюду полицаи! Людиново стало городом полицаев. Ходят по двое, по трое. Куда-то их везут в крытых машинах. У некоторых черная форма, черные немецкие головные уборы, но большинство – кто в чем. Отличие от горожан – белые повязки на рукавах.
На зданиях зловещие флаги. Красные с черной свастикой. Идут потоком по магистрали машины. К машинам пушки прицеплены. Серьезные пушки – 88-миллиметровые. В кузовах – солдаты.
На регистрацию очередь. В очереди увидел Толю Апатьева. Толя пустил их перед собой. Люди – вялые, квелые, никто не возразил, не рассердился.
Алеша взглядывал на лица. Мужчины смотрят в пол. Женщины, наоборот, откидывают головы. Никаких разговоров. Каждый человек сам по себе.
У Алеши между лопатками мурашки друг через дружку прыгали. Почудилось – он где-то высоко, не хуже стрижа. И на все Людиново, на всех этих людей в очереди за немецким штампом на немецком документе – он один, кто стоит за них. У немцев войска, у полицаев – роты, а он одинешенек. Но ведь живой, здоровый. И основное в этом странном раскладе количества войск, огневой мощи – победителем будет он, Шумавцов.
Вот и документ. Немцем, конечно, не заделался, но в их распоряжении.
Ожидал бабушку возле крыльца. Толя Апатьев пошел стрельнуть у стариков махорки на закрутку.
Алеша вздрогнул. Зримо вздрогнул. Уроки Золотухина, знать, еще не прижились. Связной отряда Афанасий Посылкин помогал бабушке сойти с крыльца. Поравнялся с Алешей, сказал, будто с бабушкой прощаясь:
– Устраивайтесь на завод, ищите работу. Это приказ!
Бабушка, глядя в спину быстрому Посылкину, очень удивилась:
– Он ведь райздравом руководил. Вежливый, конечно, а с головой, знать, не все в порядке.
Алеша плечами пожал:
– Я в Людинове никого почти не знаю. А то, что нервный, – война.
– Война, – согласилась бабушка. – Мудрено не одуреть.
Пришел Толя, дымя цигаркой.
Не успели площадь пересечь – три полицая.
– Стоять!
Бабушка охнула, ребята замерли.
Высокий, немолодой полицай ткнул пистолетом Апатьеву в грудь.
– Александр Петрович! – Лицо Апатьева стало белым, но голос не дрогнул.
Полицай взвел курок, целя в грудь Апатьеву.
– Александр Петрович! Это я, Апатьев!
– Сукин ты сын! Я бы тебя мог пристрелить, как бродячую собаку. Приказов не читаешь? Захотел схлопотать пулю в лоб?
– Александр Петрович!
– Ходить руки в брюки запрещено. Патруль имеет полное право стрелять без предупреждения.
Толя дернул руку из кармана.
– Спокойней! Разожми пальцы, руку поднимай медленно. Что в кармане?
– Немецкая бумага.
– Болван! Документ. Куда направляетесь?
– Домой, – сказала бабушка.
– Тебя не спрашивают.
– Домой! – подтвердил Толя Апатьев.
– Нечего бездельничать. Поступайте на завод. На заводе рабочие нужны. А пока – все в церковь. В Казанскую. Пособите мусор вынести. Выполнять!
Пошли к собору.
– Стойте! – снова скомандовал полицейский. – Карманы от греха дома зашейте.
– Спасибо, Александр Петрович! – сказал Апатьев.
– Петровича нашел! Я есть господин начальник полиции. Понятно?
– Понятно, господин начальник полиции! – Алеша поклонился.
– Другу твоему башку пригни. Привыкай кланяться, Апатьев! Кто голову не дерет, имеет больше шансов сохранить жизнь. Соображайте, ребята!
Шли не оглядываясь.
– Он кто? – спросил Алеша.
– Двоенко. Учитель физики, алгебры. Его собирались уволить, потому что пил.
– Плохо! – сказал Алеша.
– Чего плохо?
– Он вас всех в лицо знает.
Толя повертел растопыренными пальцами.
– А мы руки в карман совать не станем. Мы этими руками…
Алеша глянул на друга:
– Молчание – золото. Дела должны быть громкими.
Апатьев придвинулся к Алеше:
– Ты кого-нибудь знаешь?
– Кого-нибудь…
– Меня возьмите!
– С условием… без приказа сидеть тихо.
– А приказ будет?
– Посчитай, сколько немцев на твоей улице поселилось. Считай машины, танки, пушки. Сообщать будешь мне.
– Рвануть бы чего-нибудь!
– Прикажут – рванем.
Бабушка рассердилась:
– Довольно шептаться. Перекреститесь, шапки снимите.
Батюшка в коротком полушубке поверх рясы, бородка небольшая, лицом строгий, глазами улыбчивый, порадовался помощникам.
– Юноши! Тут какие-то ящики, трубы! Ящики перенесите в дровяной сарай, а трубы во двор. Увидите, где складываем.
– Батюшка, благослови! – сложила руки бабушка. – Меня Евдокия зовут. Их тоже благослови, Алексея, а тебя как?
– Толя! – Апатьев даже покраснел от смущения.
– Полицай пистолет к его груди приставил. Спасибо, узнали друг друга.
– Он – мой учитель, – сказал Апатьев.
– Господи, спаси и помилуй! – священник поклонился алтарю.
Зияющий пустотой иконостас, ободранная стена, где сияла хрустальным киотом Людиновская икона Божией Матери. Перед алтарем пространство небольшое, но дальше огромная, в три этажа, зала с двумя ярусами балконов из кружевного чугуна. Балконы держат чугунные колонны. Все, что умели мастера людиновской земли великого и прекрасного, – здесь, в храме.
Батюшка с помощницами ставили икону на место утраченной. Икона большая, на доске. Кто-то сказал:
– Привезли из церкви села Курганье.
Через полчаса отец Викторин сам подошел к Алеше и Толе:
– Бабушка сказала, вам на завод надобно. Поспешите. За помощь благодарю. Ангела-хранителя в дорогу!
Осенил крестным знамением.
– Примут, – сказал Апатьев по дороге.
– Это еще неизвестно.
– Известно. Поп нас благословил и ангела с нами послал.
– Красноармейцам бы нашим ангела!
– В Москве митрополит есть. Он за всех наших солдат молится. Немцы не возьмут Москву. Знаешь, почему?
– Потому что мы русские!
– Это конечно! – обрадовался Апатьев. – Моей маме из Москвы письмо пришло, когда война началась. Ее подруга написала, что у них в соборе молились о даровании победы!
– А почему тогда отступаем?
– Я тоже спросил мать: чего же отступаем? А она в ответ: "Чтоб наше наступление было уж очень большим, чтоб его во всем мире увидели".
Не сговариваясь, протянули друг другу руки для пожатия. У заводской проходной как раз. Показали регистрацию охране. Пропустили. Обоих как старшеклассников, как людей с образованием в электрики записали.
Когда расставались, Толя вдруг спросил:
– А мог бы Двоенко стрельнуть в меня?
– В человека?! – Алеша глазами в себя ушел. – Мог бы! Зубы у него рыбьи.
Двоенко
В дом № 13 по улице Плеханова вломились четверо полицейских.
– Митя! – крикнула Наталья Васильевна, прижимая к себе младших детей, Ваню и Валеньку. Алексей, сидя на лавке возле печи, подшивал валенки. Валенком загородился.
– Семья красноармейцев! – рявкнул Двоенко, и трое полицейских из-за его спины наставили на ребятишек и на их мать винтовки. – Кто у вас воюет с великой немецкой армией? Отвечать!
– Старших моих, Николая и Виктора, в первый день войны призвали, – Наталья Васильевна присебе дрожащего Ваню.
– А где у тебя Раиса?
– Она же медсестра! Военнообязанная. Тоже призвали.
– Значит, трое! – Двоенко уставился на Дмитрия. Тот вышел из своей комнаты, в поднятой руке – бумага.
Начальник полиции повернулся к своим.
– Уберите винтовки, идиоты! – Захохотал. – Им выдали советские трехлинейки – мозгов-то и убыло.
Снял фуражку, поклонился Наталье Васильевне:
– Благодарю! Нам лучшего приберегла. Один – троих стоит, – воззрился на Дмитрия. – Что у тебя за бумага? Собирайся, с нами пойдешь.
– За что? – вскрикнула Наталья Васильевна. – Его отца коммунисты расстреляли.
– Госпожа Иванова! Вы меня неправильно поняли. Я приглашаю вашего сына на службу победоносной Германии! Все ваши беды миновали! – Повернулся к своим: – Выставляй!
Полицейские подошли к столу и, опустошая сумку, принялись выкладывать давным-давно не виданные в Людинове продукты: окорок, сыр, масло, колбасу, шоколад, белый хлеб.
– И как венец! – Двоенко достал из кармана своей черной куртки красивую бутылку. – За будущие успехи, Дмитрий Иванович!
– Зачем было маму пугать? Ваня и Валенька и теперь трясутся. – Дмитрий смотрел на полицаев стальными глазами. – Александр Петрович, вы опоздали с приглашением. Я на службе.
– У кого? Где? – от Двоенко на всю горницу разило винищем.
– Назначен начальником биржи труда.
Двоенко опешил. Повернулся к своим.
– Свободны! – Снял куртку, повесил на вешалку у двери. Полицейские, грохая сапогами, пошли из дому.
– Стоять! – скомандовал Двоенко. – Свободны на один час. Через час ждите меня на улице. Наталья Васильевна, вы приглашаете гостя за стол?
– Садитесь, Александр Петрович!
Сел, достал нож со штопором, откупорил коньяк.
– Наталья Васильевна, простите моих дураков. Если можно, рюмки – и разделите трапезу.
Рюмки поставила. Две.
– Мне корову пора доить!
– Садись! – пригласил Двоенко Алексея. – Посуду только принеси себе.
– Алексей пойдет со мной! – Наталья Васильевна увела из дома младших и среднего.
Двоенко поднял глаза на Дмитрия, вел его взглядом к столу, перед собой усадил.
– Не петушись! Поговорим. Но сначала… – Наполнил рюмки. – За фюрера!
Дмитрий выпил. Двоенко – глоточек. Смаковал коньяк.
– Человеком себя чувствую. До старости еще далеко. Поживем среди господ и господами? – Потянулся через стол: – Кто тебя пристроил на биржу?
– Майор Айзенгут.
Двоенко крякнул и отпрянул.
– Начальник Гехаймфельдполицай! Ты давно в их конторе?.. Впрочем, понимаю.
Но не понимал. Выходит, Митька Иванов – непрост. Начальник Тайной полевой полиции – штурмбаннфюрер СС. Его контора – гестапо прифронтовой полосы.
– Не скучно тебе будет безработных к делу пристраивать?
– Сегодня каждый пригодный к труду человек необходим Германии. А вам на вашей работе, Александр Петрович, не страшно?
Чокнулись. Двоенко махнул свою рюмку залпом.
– Моя работа очень даже веселая, Митя! Стреляешь в морду, а брызжут мозги!
У Дмитрия дернулось веко, дернулась щека. Двоенко схватил парня за руку:
– Думаешь, зверь? А что творила братва Ежова? Ты знаешь, что такое "премблюдо"? Это каша, которую восьмого марта давали женщинам на Беломорканале. Но не всем – героиням. Эти героини таскали на себе пятипудовые камни. За выполнение плана полагалось восемьсот граммов хлеба и еще сто граммов в награду можно было купить. А кто план не выполнил, тому сто граммов в сутки! – Налил, выпил, засмеялся. – Митька! Я их мозгами вымажу всю площадь в Людинове.
– Чьими мозгами? Моей матери, матери Мишки Доронина? Старушек, которые не боялись в церковь ходить?