– А я к вам, – сказал поручик, сразу усаживаясь. – Про вас вот, прапорщик, все говорят, что вы честный-честный. Что вы такой, сякой, разэтакий. Хвалят вас, хвалят. Но, по всему видать, в гарнизоне уже надоело вашу честность каждый день на хлеб мазать. Вот и выбрали меня. Может, я честен и менее вашего, но зато и менее скромен, нежели вы… Ну, открывайте ваши лабазы!
Прапорщик спихнул с рук какие-то счета и расписки. Андрей тут же скомкал их и, приведя Латышева в непомерный ужас, зашвырнул их под стол.
– Это ни к чему, – сказал Карабанов. – Гарнизону нужны сухари, чтобы есть, а не мягкие бумажки, чтобы… впрочем, пардон! Вы бы мне еще гроссбухи тут завели!.. Кто главный поставщик в Баязете?
– Саркиз Ага-Мамуков, – пояснил прапорщик, – его всегда можно в это время застать в духане.
– Ладно. Вот сейчас пойду и раскровеню ему всю морду. Вы хоть скажите, прапорщик, сколько должен весить сухарь?
– Он должен быть вот такой, – Латышев показал ладонь. – А сколько он должен весить – не знаю.
– Послушайте, юноша, – произнес Андрей с укоризной, – ведь мы с вами офицеры, получаем жалованье, мы не подохнем с голоду. А солдат живет тем, что ему дадут. Какой же вы офицер, если так плохо заботитесь о солдате?.. Стыдно!
Хлопнув дверью, поручик ушел. Карабанов теперь даже был почему-то рад, что ему доверили это дело. И, подходя к духану, весь внутренне сгорая от страшной злости, он выглядел спокойным и решил быть отменно вежливым.
Самое главное на Востоке – вежливость: можно говорить и делать что угодно, но – вежливо…
– А кто здесь господин Саркиз Ага-Мамуков?
5
Солдатский сухарь – святыня; в обозе – ни одного колеса!..
Приказ Гурко 1877 года
Ага-Мамуков сидел, поджав толстенькие ножки, на пышной подушке. Нос у него был унылый, зад толстый, словно у раздобревшей бабы, глаза кроткие и выпуклые, как у доброй коровы, которую мало бьют и много кормят. Он пил душистый чай и мурлыкал. Настроение у него, видать, было неплохое.
Карабанов присел рядом, тоже попросил чаю.
– Господин Ага-Мамуков, – сказал он с легким поклоном, – вы, кажется, имеете честь быть главным поставщиком баязетского гарнизона?
Польщенный маркитант заворковал что-то, как сытый голубь перед голубицей.
– А я, – продолжал Карабанов (впрочем, удивляясь сам себе, что еще не сунул кулаком в эту жирную морду), – имею честь принимать у вас продовольствие для баязетского гарнизона…
– Но высокосановитый Латышев…
– Высокосановитый Латышев, – спокойно соврал Карабанов, – отдается Пацевичем под суд за то, что брал взятки с честных маркитантов.
– Ай-я-я-яй, – запечалился Ага-Мамуков, – такой молодой и красивый человек, а уже… Кто бы мог подумать!
– Да, вот так, – крепко закончил поручик. – А сейчас пройдемте на склад и проверим наличие провизии.
По тому, как затягивал свое чаепитие маркитант, Андрей догадался, что он просто не хочет вести его на склад, где, очевидно, Латышев не был ни разу. Однако господин поручик был вежлив, похвалил скромность здешних нравов, отметил радость знакомства с Ага-Мамуковым, о женщинах он говорил как о лошадях, подробно разбирая все их достоинства, и маркитант снова замурлыкал. "Двести рублей возьмет", – думал он, прищелкивая языком.
На складе оказалось лишь несколько мешков сухарей – и все. На вопрос Карабанова, где же остальные запасы провизии, Ага-Мамуков весьма мудро ответил, что они находятся в Игдыре. Поручик вспорол мешок, взял один сухарь: он был действительно, как говорил Латышев, величиною с ладонь.
Решив действовать наугад, Карабанов бросил сухарь на чашку весов.
– Господин Ага-Мамуков, – сказал он, поманив маркитанта пальцем, – идите-ка сюда… Вы видите?
– Сухарь вижу. Хороший сухарь. Сам бы съел!
– А вы видите, что сухарь-то не тянет?
Маркитант попался на эту удочку – сухарь действительно не тянул положенного веса, но господин Ага-Мамуков оказался прожженным наглецом: он отломил от другого сухаря ломоть и бросил его на весы.
– Вот, теперь хорошо, – сказал он, подумав про себя: "Триста дать надо… Затем и придирается!.."
– А когда же будут доставлены остальные запасы провизии из Игдыра? – спросил Карабанов.
– Ишачка больная. Совсем мал-мал.
– До ишаков мне нет никакого дела, – строго сказал Андрей, и Ага-Мамуков мысленно подарил ему еще сотню рублей.
– Командование армии платит вам деньги, и вы должны честно выполнять свои обязанности. А сейчас – следуйте за мною.
Проходя мимо конюшен, Андрей снял с гвоздя моток веревки, и они прошли в крепость.
– А зачем веревка? – интересовался Ага-Мамуков, забегая вперед, чтобы заглянуть поручику в лицо.
Карабанов провел его в пустую комнату цитадели, под высоким потолком которой пролегала железная балка с крюком. Зацепив конец веревки за крюк, Андрей вежливо осведомился:
– Господин Ага-Мамуков, вы, кажется, присутствовали в крепости, когда мы вешали муллу, который пытался вредить нам? И вы, наверное, успели рассказать своей жене, как смешно дрыгал ногами этот султанский прихвостень?..
Неожиданно выяснилось, что Ага-Мамуков плохо знает русский язык и ничего не может понять из того, что толкует ему Карабанов.
– Я вам объясню, поймете, – утешил маркитанта Андрей. – Все это делается очень просто: сначала вяжется петля, вот так… Потом петля накидывается на шею, вот так… Видите, как все просто? А затем петля затягивается таким образом… Но я вас, господин Ага-Мамуков, решил повесить иначе. Вот, смотрите, как это будет…
Он зацепил его за ноги и вздернул вниз головой к потолочной балке. Руки Ага-Мамукова, хватая воздух, не доставали пола. Андрей закрепил веревку и присел на корточки, смотря в посиневшее лицо маркитанта.
– Вам так удобно, господин Ага-Мамуков? – вежливо осведомился он. – Вы знаете, русский солдат не всегда ест сухари. Он такой избалованный, что ему иногда захочется кашки. Да… Он настолько развращен в еде, что употребляет в пищу даже горох и капусту. Иногда он не прочь выпить и водочки… Я пойду, а вы пока подумайте над этим.
На прощанье поручик его раскачал.
– Ву-у-уй… Ву-у-уй, – завыл ворюга, маятником летая от стенки до стенки; но Андрей, не обращая внимания на его вопли, ушел и закрыл дверь на ключ.
Когда он закуривал папиросу, концы пальцев у него тряслись от негодования и бешенства. На заднем дворе крепости ему встретились Клюгенау и Потресов.
– Что вы тут делаете, господа? – спросил он.
Запыленный, как будто и не мылся сегодня, Клюгенау развернул перед ним самодельный чертеж крепости:
– А вот смотрите, Андрей Елисеевич: у южной стенки надо подсыпать аппарель, чтобы на барбеты поставить орудия. Тогда можно будет стрелять, если турки пойдут со стороны Вана. Плохо только, что земли нет!
Да, земли почти не было. Мимо Андрея гарнизонные пионеры на шинелях, на лошадиных попонах, на своих одеялах и просто лопатами тащили, откуда только могли, разный хлам: навоз, щебень, золу, мусор. Все это, перемешанное с камнями и скудным количеством земли, ссыпалось у крепостной стены, чтобы орудия, как объяснил Потресов, могли бить "через банк".
Майор попросил у Андрея папиросу.
– Чем вы озабочены, поручик?
Карабанов махнул рукой:
– Эх, господин майор, что-то непонятное творится повсюду… Не знаю, как вам, а мне кажется, что еще придется расплачиваться за чужие ошибки. Полковник Пацевич вызубрил наизусть какую-то там "зелененькую книжечку" генерала Безака и теперь спит спокойно. Поговорите с ним хоть полчаса, и вы поймете, что он играет в полководца. А мы, таким образом, в его скудном представлении, играем в войну. Ребячество!
– Ну а что же делать? – невесело согласился Клюгенау. – Я лично, господа, уже свыкся с мыслью, что мне придется погибнуть.
Помолчали недолго.
– Хвощинский, – осторожно подсказал майор Потресов, – еще мог бы спасти положение: он старый боевой кавказец, он нашел бы выход.
– Ну, ладно, – Андрей швырнул окурок, – я пойду.
– Куда вы, поручик?
– Я, господа, давно хочу поговорить. И не с кем-нибудь, даже не с вами, а именно с Хвощинским.
Он как-то не думал в этот момент об Аглае и, пройдя в киоск, даже не заметил ее отсутствия. Хвощинский, только что приехавший домой с позиций, удивился появлению Карабанова, хотя и встретил его приветливо.
– Господии поручик,. – вяло улыбнулся он Андрею, – очевидно, пришел ко мне, чтобы пожаловаться на кого-то, кто обидел его казаков? Я, кажется, не ошибаюсь?
Карабанов поклонился с порога.
– Никита Семенович, – сказал он, – вы, наверное, знаете, что я вас не… люблю?
Хвощинский показал рукою на стул, приглашая садиться.
– Я этого не знал, но теперь буду знать, поручик, и благодарю вас за искренность. Хотя и не могу разуметь причину вашей нетерпимости к моей особе, ибо ваша молодость дает вам большее право на счастье, нежели мне.
– И все-таки, – продолжал Андрей, нахмурясь, – я не могу сейчас назвать ни одного человека, к которому бы питал столько уважения, сколько питаю к вам.
– Садитесь, поручик, не стойте. Сейчас будет чай.
Андрей сел. Стал говорить.
Полковник внимательно слушал его. Кивал головой.
Потом сказал:
– Вы мыслите почти одинаково со мною. И мне это приятно. Но скажите, любезный Карабанов, что я могу сейчас сделать? Если даже я поведу открытую борьбу с военным "гением" полковника Пацевича, то в Тифлисе, несомненно, найдутся люди, которые скажут, что Хвощинский поступал лишь из чувства мести, зависти и прочее.
– ?!
– Нет, нет, вы постойте, – остановил он раскрывшего рот Карабанова, – выслушайте меня до конца. Я понимаю, что при таких обстоятельствах, в каких мы с вами пребываем сейчас, надо отбросить все личные соображения. Согласен с вами. И я это сделал. Я уже говорил с Пацевичем, пытался воздействовать на него через Штоквица. Даже через Исмаил-хана. Но наш полковник – вот!
Никита Семенович постучал костяшками пальцев по краю дубового стола и печально закончил:
– Одно могу сказать, поручик: вот скоро будет офицерское совещание, и пусть оно решает вопрос о том, что следует предпринимать далее в гарнизоне.
Карабанов долго молчал, раздумывая о судьбе Баязета, потом спросил:
– Скажите, господин полковник: неужели мы всегда так воевали?
Хвощинский поразмыслил:
– Да пожалуй, всегда… Войны ведь, – продолжал он, немного помявшись, – не каждый день бывают. Поначалу лезут все больше на авось, валят промах на промахе. Наконец выучиваются. Бьют врага уже как надо. А войне-то, глядишь, и конец. Допущенные ошибки стараются замолчать. Историки врут. Военные специалисты хотят позабыть старые невзгоды и погрязают в изучении мелочей. Нагрянет новая война, и опять старые ошибки на новый лад. Или же наоборот: новые – на старый. Реляции-то пишут, поручик, хитро. Читатель – дурак и верит… Я не доживу, – с грустью закончил Хвощинский, – но вы, Карабанов, еще будете читать правду об этой войне.
За спиной Андрея послышался голос Аглаи:
– Чай готов. Ах, простите, тут еще кто-то!
"Кто-то! – сердито подумал поручик. – Могла бы и по спине догадаться – кто…"
– Пойдемте-ка пить чай, – предложил Хвощинский, вставая. – Моя супруга наготовила чудесных бубликов. Правда, из ячменя – муки-то ведь нету… Вы никуда не спешите?
– Да нет, никуда, – согласился Андрей, глянув на часы, и подумал: хорошо ли он закрепил веревку?
За столом они переглянулись с Аглаей. Знакомая улыбка тронула краешек ее губ. Она была в домашнем капоте, обнаженные до локтей ее руки плавно, двигались над столом, что-то брали, куда-то спешили; это был какой-то чарующий рассказ – рассказ женских рук о семейном тепле и домашнем уюте, какого Карабанов еще не испытывал в своей жизни.
– Вот и вода, – продолжая свою мысль, сказал Хвощинский, когда Аглая протянула ему чашку. – Никто не думает о том, что мы находимся в чужом городе. Что в один прекрасный день вода может оказаться отравленной, и тогда…
– Ты вечно любишь преувеличивать, – сказала Аглая, посмотрев на Андрея, и улыбка опять коснулась ее губ.
– Действительно, – ответил Андрей, идя на помощь полковнику. – И о воде тоже никто не думает. Я возлагаю большие надежды на это собрание. Турки ведь совсем рядом.
– А вы знаете где? – спросил Хвощинский.
– Я встретил их табор вблизи Вана.
– Это было не сегодня. А сегодня пришел мой старый лазутчик Хаджи-Джамал-бек, и он сказал, что конница раскинула табор уже в тридцати пяти верстах от Баязета…
– Значит… – начала было Аглая.
– Значит, – резко оборвал ее Хвощинский, – полковник Пацевич может кейфовать. Турки еще не забрались к нему в спальню!..
Карабанов вышел из киоска вместе с Аглаей. Посмотрели один на другого. Так смотрят люди, хорошо знающие друг друга. И такие взгляды бывают понятны только им.
– Ну? – сказал Андрей. – Чему ты улыбалась?
– Так.
– А все-таки?
– Не скрою: я рада…
– Чему?
– Ты же сам знаешь – чему: рада тебя видеть.
– Уже не сердишься?
– Нет. Я, видишь ли, становлюсь собственницей. А это, наверное, нехорошо… И потому не сержусь.
– Аглая, – он слегка дотронулся до ее руки.
– Что?.. Что, милый?
Андрей рассмеялся.
– Когда-нибудь я разгоню своего Лорда, – сказал он, – и на полном скаку подхвачу тебя, кину в седло, как дикий курд, и умчусь далеко-далеко. Там-то я стану хозяином и буду делать с тобою что хочу…
– Глупый, – отозвалась женщина, – ты и так хозяин. И совсем не надо быть для этого курдом. Я люблю тебя… Что поделаешь? Ну, я пойду – меня ждет Сивицкий.
– Постой. И ты ничего не хочешь сказать мне?
– А что бы ты хотел слышать от меня?
– Когда? – спросил он, потупясь.
– Когда хочешь. Его не будет до завтра.
………………………………………………………………………………………
Когда Карабанов открыл дверь, то увидел, что Ага-Мамуков уже сидел на балке, под самым потолком, каким-то чудом вывернувшись из неловкого положения, – сидел он там, черный и взъерошенный, точно старый ворон на обгорелом суку.
– Пятьсот рублей, – сипло набавил он сверху еще одну сотенную бумажку. – А больше никак не могу… И без того ограбили. Никому не платил столько.
Карабанов взял двух казаков своей сотни и велел посадить маркитанта на лошадь; потом, в присутствии же Ага-Мамукова, наказал им:
– Довезете подлеца до Игдыра. Убегать будет – стреляйте. Без провизии не возвращайтесь. Все ясно, казаки?
На следующий день ему встретился Латышев.
– Ну, как? – с бодрой развязностью спросил он. – Договорились?
Рука прапорщика (величиною в солдатский сухарь) повисла в воздухе.
– Я, – сказал Андрей сквозь зубы со свистом, – могу уважать чистоплотную бедность. Умею прощать людям самые низкие пороки. Но я не терплю подлости, и уберите вашу грязную лапу… Сколько он вам давал? Отвечайте!
В лице Латышева что-то изменилось, он мгновенно состарился тут же, почти на глазах Андрея, и жалко забормотал:
– Первый раз… честное слово! Первый… в жизни…
Карабанов повернулся и пошел. Потом остановился.
А куда он идет?..
И вдруг поймал себя на том, что идет к майору Потресову – ему хотелось видеть честного человека!
6
Прапорщик Латышев повесился в конюшне первой сотни. Ватнин услышал, как бьются в испуге кони, вбежал туда, сразу шашку выхватил – р-раз! – секанул по веревке. Потом, ведро воды на прапорщика вылив, присел рядом, гудел юнцу в пылающее ухо:
– Ежели, скажем, девка к другому ушла – и хрен с нею! Ежели, к примеру, тоска поедом ест – на люди иди, водки выпей. Ко мне забегай, разговоры вести будем. О том о сем. Я, брат, повидал много.
– Спасибо, только все не то, – сказал прапорщик и, пошатываясь, ушел из конюшни.
Ватнин ускакал со своей сотней к Деадину, имел короткую сшибку с конницей противника, в которой ему прострелили левую руку возле локтя. Обозлившись, Ватнин велел казакам закинуть карабины за спину и работать одними шашками.
Вечером Аглая бинтовала ему руку, и, когда сотник ушел, она сказала Сивицкому:
– Какой он забавный, правда? Такой громадный и теплый, как печка. Мне даже кажется, что около него всегда очень уютно…
– Ватнин – замечательный казак, – отозвался Сивицкий. – И очень чистый человек. Почти ребенок. Клюгенау и он – вот их двое, кого я особенно люблю в гарнизоне.
– Это какой Клюгенау? – спросила Аглая.
– Да такой восторженный чудак, в очках. Если к вам подойдет совершенно незнакомый человек и спросит: не может ли он вам быть полезен? – так знайте, это и есть Клюгенау.
– А-а-а, – протянула Аглая, – теперь я вспоминаю. Он, кажется, инженерный прапорщик или еще что-то в этом роде. Вечно копошится в мусоре и, когда я прохожу мимо, он издалека начинает раскланиваться со мною.
– Ну, это и есть барон, – засмеялся Сивицкий. – Странный полунищий барон, – сытый одним светом звезд, который тратит свое жалованье на солдат и будет счастлив, если вы случайно скажете ему: "Федор Петрович, я рада вас видеть!.."
– Хорошо, если так. Вот увижу и скажу: я рада вас видеть…
Встреча произошла случайно. Женское любопытство, пересилившее страх, заставило Аглаю как-то вечером толкнуть узенькую дверцу в одном из переходов крепости. Сыростью и тленом пахнуло в лицо. Она чиркнула спичкой. Узкая лестница, крутясь винтом, уходила куда-то наверх. Ступени были покрыты густым слоем пыли, и чьи-то четкие следы выделялись на них.
– Страшно, – поежилась Аглая и, вся замирая, стала подниматься по лесенке; шаткий огонек спички вырывал из мрака один поворот за другим. Все выше и выше взбиралась женщина, подобрав края платья, трепещущая и довольная от сознания своей смелости.
И вдруг:
– Ай! Кто здесь?
Ей открылась круглая башенка, и чья-то фигура встала навстречу; через узкие софиты упал свет луны и блеснули стекла очков.
– Не бойтесь, сударыня, – сказал Клюгенау. – Здесь никого нет, кроме меня.
Стряхнув оцепенение, Аглая подошла ближе.
– Федор Петрович, – сказала она, переводя дыхание, – я… рада вас… видеть.
Прапорщик наклонился, порывисто поцеловав ее руку.
– Это правда? – спросил он, уже счастливый.
– Ну конечно. О вас говорят так много хорошего.
– Не верьте этому, – с сожалением произнес он, отпуская руку женщины. – Человек должен быть лучше меня. Я не достиг еще и тени совершенства. Легко каждому из нас создать для себя коран жизни, но как трудно порой выполнять его заповеди. Вы сказали сейчас, что рады меня видеть. Я – человек и должен быть добр… я понимаю! Но разве бы я согласился, чтобы эта радость принадлежала сейчас другому?..
Аглая, зажмурив глаза, с удовольствием поежилась, как кошка перед огнем.
– Вы знаете, Федор Петрович, – сказала она, – почему-то я вас таким себе и представляла… Только скажите, что вы делаете здесь? Один? В темноте?..
Прапорщик снизил голос до шепота:
– Не удивляйтесь: я вызываю духов…
– А разве здесь есть духи?
Прапорщик кивнул ей своей большой головой:
– К сожалению… завелись.
– А что это за духи?