Клюгенау приблизил к ней свое лицо – круглое, белое; губы его были полуоткрыты.
– Это было очень давно, – медленно сказал он. – Так давно, что вы не можете себе представить… В ущельях тогда свистели стрелы, пылали костры и плакали жены. И смуглые рабы обтесывали камни. Баязет встал на костях пленных рабов, и смотрите сюда: вы видите, как ползут по стене капли их крови? Цитадель хорошо помнит их стоны…
Клюгенау вытянул в полумраке руку: по стене медленно сочилось что-то темное.
– Я боюсь, – сказала Аглая.
– Не бойтесь: человек должен быть смел, иначе ему отказано в уважении… Потом, – продолжал Клюгенау, помолчав, – Исхак-паша умер. И его уже не радовали сказочные мозаики на стенах, звон фонтанной струи уже не касался его слуха. Но перед смертью он велел отравить самую прекрасную из своих жен. Юную звезду гарема – Зия-Зий.
– Это сказка, – улыбнулась Аглая, – и откуда вы можете знать ее имя?
Прапорщик ответил серьезно:
– Вы можете не верить мне, но я вчера слышал на базаре ее имя: Зия-Зий… И сейчас она придет. Но сначала мы увидим пашу…
Клюгенау стиснул руку Аглаи, и женщина вдруг услышала далекие возгласы муэдзина, призывавшего правоверных к молитве. Офицер подвел ее к небольшому окошку, отодвинул свинцовый переплет рамы.
– Смотрите туда, вниз… Вы что-нибудь видите?
Аглая увидела со страшной, как ей показалось, высоты внутренность мечети: утончаясь книзу, бежали от купола бледные столбы арок, изогнутые, как сабли; она разглядела ряды позолоченных арабесок, кафельную мозаику стен и начертанные в кругах суры Корана.
– А там что? – спросила она: ей было непонятно назначение какого-то шкафа, уходившего в глубокую нишу.
– Это кебла, – шепотом ответил прапорщик, – там хранятся Кораны, а фальшивая дверь обращена в сторону Мекки… Смотрите, вы видите свет?
Неясный свет забрезжил где-то внизу, заблуждал среди колонн, и из мрака выступила фигура человека в длинном, до пят халате и в чалме. Аглае почему-то показались знакомыми и эта фигура, и эта важная, медлительная поступь. Человек расстелил на полу циновку, надолго припал к земле лбом. Вытянув руки, он молился.
Возгласы муэдзина понемногу угасли…
– Уйдемте, – попросила Аглая.
– Тише, – прошептал Клюгенау, – сейчас придет волшебная Зия-Зий…
И действительно, откуда-то из темноты выступила легкая тень женщины; неслышно скользя среди мрачных колонн, она подошла к паше, и паша поднялся, медленно и величаво…
………………………………………………………………………………………
– Ты почему не приходила вчера? – сурово спросил Исмаил-хан. – Муэдзин ушел уже спать, а я все ждал тебя.
Девушка по-мальчишески передернулась, движением узких бедер подтянув спадавшие шальвары, потом слегка откинула чадру.
– Но, великий хан, – шепнула она. – Хаджи-Джамал-бек вчера еще не вернулся из Вана.
– Он вернулся, значит, сегодня? – спросил подполковник.
– Да, великий хан. Только сегодня.
– Что он велел передать для меня?
Зия-Зий опустила ручку в одежды и вынула хрустящий конверт. Исмаил-хан вскрыл письмо, велел турчанке держать свечу.
В письме было написано:
Украшением пера да служит имя аллаха. Время счастия да будет соединено с веселием и радостью. Велик аллах!
Дорогой мой хан, надеюсь, Вы не забыли своего генерала, который водил Нижегородских драгун к славным победам, когда Вы были еще поручиком. И Вы знаете, что я, как и Вы, верой и правдой служил Российскому престолу, который вознаграждал меня почестями и богатством.
О горькое заблуждение!.. Все мы, и я тоже, поседевший над Кораном, видели только мертвую букву, но глубокое божественное значение ускользало от нас. Я счастлив отныне, что разумное толкование шариата открыло мои глаза; подвигнув себя на путь борьбы с неверными, я советую и Вам, как ученику премудрой "Зикры", отойти от гяуров. Пророк поучает нас: "Если вы располагаете хитростью противу неверных, то приведите ее в исполнение!"
Поймите наконец, дорогой хан, что распространение заповедей его немыслимо, пока по святой земле ислама блуждают слепые неверные. Первый долг мусульманина разносить по миру мечом и убеждением свет истинной веры, можно даже покидать семью и родину, если опасность угрожает исламу, и вооружаться противу неверных. Пока же Вы служите гяурам, пророк отвергает Ваши молитвы; присутствие неверных в доме Вашем заградило Вам путь к престолу аллаха, молитесь же и кайтесь.
Нам нужна святая война – хазават: готовьте себя к ней постом и покаянием. Побрейте, наконец, свою голову, как и подобает мусульманину; когда Фаик-паша или Кази-Магома ворвутся в Баязет, Вас узнают по обритой голове – и Вы сохраните свою жизнь.
Анатолийский отряд.
Писано в крепости
Карса, хранимой
аллахом.
Да велик аллах!
– И это все? – спросил подполковник.
– Все, – отметила Зия-Зий.
– А что говорят в городе?
– Говорят, что Фаик-паша скоро вас всех перережет…
– Хорошо, – разрешил он, – иди. Я буду здесь на каждой пятой молитве.
………………………………………………………………………………………
– Разве вы не узнали нашего Исмаил-хана? – спросил Клюгенау. – Это был он. Но, поверьте, я так не хотел, чтобы вы ушли от меня, что нарочно… Поверьте – нарочно придумал для вас чудесную сказку. Вы не сердитесь?
– О нет! А теперь – прощайте…
Аглая ушла, а Клюгенау, когда затихли женские шаги, спустился в мечеть. Обойдя стены, он остановился перед мусульманскою кеблой, обращенной в сторону Мекки. Сказочник и романтик умер в нем – родился снова трезвый инженер, ответственный за судьбу крепости. Прапорщик отшвырнул в сторону разбухшие, непомерно толстые кирпичи рукописных Коранов.
"Откуда же приходит эта чертовка? Ага, – удивился он, – какое чудо!.."
Дверь, обращенная в сторону Мекки, неожиданно стала отворяться – полное нарушение законов мусульманской архитектуры. Но это было так: очевидно, жестокий феодал Исхак-паша, боясь мести своих подданных, приготовил себе тайную лазейку для бегства, о которой никогда бы не догадался ни один правоверный.
– Паша был не дурак, – заметил Клюгенау, протискиваясь в узкую дверь; крепостные крысы с визгом шарахнулись из-под ног, обрывистые ступени неожиданно вывели прапорщика из мрака в затянутый густой паутиной коридорчик, а там уже чернела низкая амбразура, через которую доносился шум реки. "Совсем не дурак", – сказал себе прапорщик и надолго задумался. Поздно вечером он не постеснялся разбудить коменданта крепости и доложил:
– Господин капитан, возле бойницы южного фаса необходимо поставить часового. Дело в том-то и в том-то…
Штоквиц послушался совета прапорщика, и Зия-Зий вскорости попалась. Двое казаков держали турчанку за руки, она змеенышем выкручивалась между ними, искусала им руки, чадра сползла с ее прекрасного юного лица.
Карабанов даже похолодел, когда увидал девушку, но Зия-Зий рванулась из казацких рук с жалобным криком, как подстреленная птица, бросилась к поручику, обняла его за колени, залопотала что-то быстро и непонятно.
– Встань, – сказал он ей.
Но Зия-Зий, не вставая с земли, целовала ему ноги, и тут Андрей увидел Аглаю: привлеченная шумом, она шла прямо к нему.
– Да встань же наконец! – крикнул поручик, отрывая от себя цепкие ручонки маленькой женщины.
До сих пор Карабанов не считал всю историю с Зия-Зий серьезной: турчанка была для него просто так – легкая страсть, забавная экзотика; но теперь, когда Аглая могла догадаться обо всем, Андрей испугался. Он схватил турчанку за руку и, не давая ей опомниться, быстро выбежал вместе с нею за ворота крепости.
– Беги! – крикнул он ей. – Беги скорее!
И Зия-Зий, прыгая среди камней, быстро исчезла где-то в темноте переулков армянского города.
– Что случилось? – спросила Аглая, когда он вернулся.
– Да чепуха, – отмахнулся Карабанов. – Просто любовные шашни нашего почтенного Исмаил-хана Нахичеванского!..
7
– А было это, братцы, так давно, когда бабка ишо в девках бегала. Жил здесь Исайка-шах, такой сволочной мужик – ну язва просто!.. И здеся вот, значит, он имел свое жительство. А золота-то у него, самоцветов разных – уйма, сундуки целые. Пересчитает он их поутру, а вечером опять считает. И на замок печать сургучную вешает. Вроде как у нас писаря в батарее. А фонтан энтот винный был, по дворам закусок понаставлено. И кругом голые бабы менуветы танцуют.
– Постный! – крикнул Потресов. – Кончай языком трепать: на тебя глядючи, и другие ничего не делают!
Солдаты снова взялись за лопаты. Хренов, участвовавший в работах, чтобы не есть даровой каши, поплевал на руки, сказал:
– Хорошо бы и у нас на первом дворе фонтан брызгал. Эдак с утра чихирем бы, к обеду водкой, а к ночи кахетинским. Вот житуха была бы!
– Эх, дед, – возразил кто-то, – пропили бы мы тогда Баязет бусурманам… Я вот уже какую неделю о том, чтобы винцом согрешить, и не думаю. Готовлю себя!..
– А к чему готовишь-то? – спросил Постный.
– К тяжелому делу, молокосос: к военному делу… Не век же так сидеть будем, когда-нибудь и схватимся!
…Звали этого сурового солдата Потемкиным; худущ он был от жары, будто до костей усох; глаза побелели, даже зрачков не видать; сапоги казенные бывалый вояка берег – в турецких туфлях ходил; на голове его, кое-как обхватанной ножницами, розовел грубый шрам от персидской сабли.
– Вот ты и подойди ко мне, – позвал его штабс-капитан Некрасов. – Силенка-то у тебя имеется?
– Да в субботу мяса поел, ваше благородие.
– Ну а сегодня четверг только. Значит, сила еще должна быть.
Штабс-капитан заставил Потемкина взять одну только саблю, дал ему в руки крюк с веревкой и приказал спуститься под левый фас цитадели, почти к самому ручью. Сам забрался на крышу; его сразу же окружили любопытные.
– Пошел! – глянув на часы, крикнул Некрасов.
Солдат рванулся наверх. Хватаясь за жидкий кустарник, бежал в гору, карабкался по камням. Вот он размахнулся, но крюк лишь царапнул выступ стены. Еще один замах – и веревка, вздрагивая, натянулась: Потемкин уже взбирался кверху. Вскоре показалась его голова, на которой от напряжения шрам порозовел еще больше.
– Руку, братцы… кто-нибудь… – выхрипел он, и сабля, выскользнув из-под его локтя, звякнула где-то внизу о камни.
Потемкина вытянули на крышу. Он тяжело дышал, обливаясь потом. Костистую мужицкую грудь солдата облипала мокрая рубашка.
– Почти две минуты. – подсчитал Некрасов. – За это время, дорогой Потемкин, мы застрелили тебя уже десять раз, а потом спихнули обратно… Понял ли ты, к чему я заставил тебя проделать этот опыт?
– Здесь-то, ваше благородие, – рассудил Потемкин, – от майдана, им еще гашиша покурить надо, чтобы полезли. А вон где страх-то великий будет, эвон кому боле всех крестов да дырок достанется!
Потемкин показал на солдат батареи, под пушками которой лежал город. Дымили трубы, по крышам бродили козы, гремели медники, и один кузнец, полуголый гигант-турок, на виду у русских, ковал для боя с ними кривую луну ятагана. И майор Потресов задумался:
– А ты, братец, прав: наша батарея только отсюда и может работать. Но посмотри-ка! Нас подобьют, чего доброго, и с Зангезура и с кладбища. Даже с майдана, если хорошо прицелиться… Здесь мы бессильны!
Карабанов, застав лишь конец разговора, отвел офицеров в сторону, сообщил со смехом:
– Господа, пока вы столь мудро рассуждаете об обороне, в крепости произошло два удивительных события: барон Клюгенау, кажется, влюбился, а Исмаил-хан побрил себе голову.
Действительно, следуя совету Мусы-паши Кундухова, подполковник Исмаил-хан Нахичеванский велел денщику побрить свой сиятельный череп. Он еще вчера объявил Пацевичу, что давно не молился, и теперь, притворяясь дервишем, распевал премудрые "зикры". Со стороны казалось, что хана не касается уже ничто земное, он весь в молитве и смирении, но, рапортуясь больным, подполковник приобретал тем самым право иметь с офицерского стола отдельное блюдо – суп из курицы.
Новость относительно Исмаил-хана мало кого заинтересовала, но сообщение о том, что Клюгенау влюбился, офицеров развеселило.
– Может, барон продал последнее, что у него осталось, – свой титул, и подкупил какого-нибудь евнуха, чтобы ходить в гарем. Ибо я, – сказал Некрасов, – знаю только одну женщину в гарнизоне, но она ведет себя столь строго, что ни один мужчина не посмеет к ней подступиться.
"Знал бы ты ее!" – самодовольно подумал Андрей и ответил без улыбки, с уважением:
– Да, госпожа Хвощинская – женщина отменной нравственности. Если бы все были, как она!
Прибежал взволнованный Евдокимов:
– Господа, полковник Пацевич… там случилась какая-то неприятность… просит офицеров к себе.
Да, случилась неприятность: у одного турка пропал буйвол, и он пришел с жалобой к коменданту крепости. "Ваши солдаты, – доказывал он, – украли моего буйвола". И когда офицеры собрались, Пацевич, уже взбешенный, бегал по комнате из угла в угол, а турок, расставив ноги в ярко-желтых шароварах, сидел по-европейски на стуле и сосал глиняную трубку; Карабанов обратил внимание, что медные пуговицы на его жилете были спороты с шинелей русских гренадер.
– Итак, господа, – с места в карьер сорвался Пацевич, – вот у этого жителя наши солдаты украли его вола! Прошу немедля дать ответ, кто в этом виновен?
Офицеры молчали.
– Кто украл вола, я спрашиваю? – заорал Пацевич.
Отец Герасим, гарнизонный священник, недавно прибывший в Баязет, мужчина сердитый и строгий, решил заступиться за свою паству.
– То не так, – сказал он в черную, как у цыгана, бороду. – Может, цыгане его давно съели, а вы солдат в грехе обвиняете! Разве ж так можно?
– Вы, святой отец, помолчите, – вступился Штоквиц. – Вот хозяин вола принес в доказательство даже кость: он нашел ее возле казачьих казарм карабановской сотни. Ну?
И комендант показал здоровенный мосол, на котором еще висли махры вареного мяса.
– Мой вол, – упрямо качнул головой турок.
– Поручик Карабанов! Почему вы молчите? – спросил Пацевич. – Это вы украли вола?
Андрей положил руку на эфес шашки.
– Господин полковник, – сдержанно произнес он, – не забывайте, что я нахожусь при оружии.
Пацевич отскочил как ошпаренный. Кость заходила по рукам офицеров. Всем было как-то стыдно.
– Да это от барана, – сказал Некрасов.
– Скорее, господа, даже ишачья.
– Нет, лошадиная.
– Человечья! – спасая честь полка, вдруг выкрикнул Ватнин и, взяв мостолыгу, примерил ее к своей ляжке. – Видите?
Турок пососал трубку, глаза его закрылись.
– Тогда я пойду, – сказал он нараспев. – Гяур такой бедный, что съел человека.
Выхватывая из кармана кошелек, Пацевич закричал снова:
– Так, значит, никто не украл вола? Нет… Ну, так знайте: это я украл его! Пошел вот и украл! Я… сам я, полковник! А теперь – эй, ты! – держи три червонца и убирайся со своей костью… Только молчи и не трезвонь на майдане, что мы тебя обокрали!..
Офицеры молча выходили, и у каждого было такое состояние, будто его оплевали. Даже если баязетцы, наскучив хрустеть сухарями, и действительно украли буйвола, то этот поступок подлежит суду внутренней власти, и совсем незачем было Пацевичу так кричать и распинаться перед этим турком.
– Да, господа, – вздохнул Некрасов, – час от часу не легче. Хвощинский, конечно, никогда бы не допустил подобной выходки в присутствии туземца.
Хвощинский не присутствовал при этой постыдной сцене, которую разыграл Пацевич; находясь со своим батальоном на Зангезурских высотах и хорошо понимая, что скоро будет, как он любил говорить, дело, Никита Семенович решил в этот день дать офицерам гарнизона ужин. Бивуачный ужин под шелковой палаткой, над которой цветут иноземные звезды, с полковым оркестром трубачей и литаврщиков, с бочкой вина, с разговорами до рассвета, с пушечными выстрелами и тостами.
– Честно говоря, – сознался Карабанов, – ехать мне и пить в такую жару сегодня не хочется. Но коли приглашением Никиты Семеновича пренебрегают Пацевич и Штоквиц, то я, господа, поеду…
Андрей сам седлал Лорда – он любил это занятие, редко доверяя его казакам; так, наверное, свахи любят наряжать к венцу сосватанных ими невест. Вскинув на хребтину жеребца потник из белого войлока, Карабанов растянул сверху ковровый чепрак; почуяв на спине привычную ношу седла, Лорд в нетерпении хватил поручика губами за локоть – давай, мол, скорее, чего там возишься!
– Да стой ты, дьявол, – выругался Андрей, – а то опять загоню в конюшню…
Крепко подтянул подпругу, подогнал стременные путлища; подумал немного и накинул сверху вальтрап из синего бархата. "Ладно, – решил, – явлюсь при полном параде…" Хотя казачьему офицеру шпоры и не положены (их заменяет нагайка), но Андрей, по старой кавалергардской привычке, нацепил свои старые, еще дедовские шпоры и вскочил в седло.
– Дуй в парламент, – засмеялся он, и Лорд понес его на офицерскую пьянку.
Поручик нагнал Клюгенау на второй версте: прапорщик медленно ехал на своей тряской кобыле, которая родила ему недавно жеребенка. Барон где-то нарвал дикого щавеля и еще издали протянул пучок Андрею:
– Хотите, поручик?
Андрей взял, тоже стал жевать кислятину. Ехали долго молча. Плебейская кобыла заигрывала с благородным Лордом, который с аристократическим тактом не отвергал ее ухаживаний, но и не обнадеживал ничем.
– Ну, барон, – начал Карабанов, когда молчать ему надоело, – я вас слушаю… Вы мне признались сегодня утром, что, кажется, влюблены. Скажите, на какой бок вы ложитесь, чтобы видеть такие чудесные сны?
Клюгенау улыбнулся: