– Довольно слов! – остановил его Андрей. – Пейте до дна, нечего жеманничать.
Прапорщик неумело выглотал водку до конца и быстро опьянел.
– Вам надо полюбить женщину, – посоветовал он. – Любовь очищает человека и делает его лучше. Многое, что казалось неясным и расплывчатым, приобретает определенные формы…
– Чепуха, – ответил Карабанов, – когда женщина входит в жизнь человека, начинается развал и хаос. Женщина по своей натуре не созидатель, она разрушитель. Она, если хотите, тот же дикий курд…
– Женщина воскрешает! – сказал Клюгенау.
– Губит, – ответил Андрей.
– Женщина – источник жизни, – сказал Клюгенау.
– И – гибели, – закончил Андрей.
На этом они остановились. Карабанов снова налил водки, и прапорщик выпил. Всегда откровенный, он теперь совсем обнажил свою душу.
– Она чудесная, – произнес он с чувством. – Вы бы видели, какие у нее глубокие глаза. И, встречаясь со мною, она всегда говорит, что очень рада меня видеть. Я даже написал стихи…
– Занятно, – сказал Андрей, ковыряя в ухе. – Может, дадите прочесть?
Клюгенау расстегнул мундир, достал из секретного кармана листок бумаги.
– Вот, – поделился он, – это я написал вчера…
Аулов дым и цитадели
Гористый призрак до небес.
Любить, без отклика, без цели, -
Ах, я согласен: в мир чудес
Явилась ты – и я воскрес!
– Ну? – спросил Клюгенау.
Карабанов отшвырнул от себя стихи:
– Если вы это, барон, ни с кого не сдули, то это не так уж плохо. Только позвольте минутку побыть в роли Белинского.
– Да что вы, поручик, – смутился офицер. – не стоит… Это написано случайно… Экспромт!
– Я надеюсь, – продолжал Карабанов. – что ваши стихи получились бы еще лучше, если бы вы, барон, не были стеснены в написании их определенными рамками.
– Какими?
– Но вы же не будете утверждать, – убивал его Карабанов, – что вот это совпадение тоже случайно?.. Дайте-ка сюда ваш экспромтик.
Ногтем он подчеркнул начальные буквы строк пятистишия.
– Читайте сверху вниз, барон, – сказал он. – Что получается?
– А что? – сразу покраснел Клюгенау.
Карабанов криво усмехнулся.
– Аглая, – сказал он. – Я где-то слышал имя этой женщины… Безнравственный вы человек, барон: позволили себе влюбиться в замужнюю женщину!..
Покидая Карабанова, барон Клюгенау задержался в дверях:
– У меня к вам две просьбы, Андрей Елисеевич: первая – никогда не касайтесь моей любви, и вторая – не пейте больше водки: ведь завтра у нас офицерское собрание!..
По ночам, когда светила турецкая луна, Баязетская цитадель уходила в душную темноту острыми краями своих фасадов и казалась тогда кораблем, плывущим в бездонную неизвестность.
10
Наступление на Балканах развертывалось успешно, и русский солдат-богатырь уже погнал турок, как говорили болгары, в "Смаилову дунку". Однако на Кавказе счастье изменило успеху русского оружия, и турки начали отчаянную резню армян, десятки тысяч армянских семейств вырезались поголовно, не исключая и грудных младенцев. Тер-Гукасову, таким образом, пришлось со своим отрядом, истомленным в неравных битвах, сдерживать натиск противника и спасать армян, которых он направил к русской границе – по неимению лучших дорог – страшными горными тропами, где ходили одни дикие кошки и джейраны, и этот неимоверно тяжкий путь остался в памяти армянского народа навечно.
Но обо всем этом в Баязете еще ничего не знали, а совещание, на котором должна была решиться судьба одинокого гарнизона, началось как-то странно.
………………………………………………………………………………………
– Господа, – сказал Штоквиц. – начнем, как и водится, с выслушивания мнения младших. Прошу вас, господин юнкер!
Евдокимов сразу стал говорить о том, что бассейн фонтана необходимо заполнить водою, но Пацевич тут же резко посадил его на место:
– Э, юнкер, мы собрались обсуждать вопросы серьезные, а вы нам городите тут про воду… Садитесь!
Встал Клюгенау.
– Я тоже, – сказал он, – хотел начать с вопроса о водоснабжении дворца, но, не желая быть на положении господина юнкера, начну о другом. Я уже немного ознакомился с дворцом; в нем есть все, что необходимо для дворца шаха: бассейны, сераль, мечеть, конюшни и дворцовые палаты.
– Да что вы зарядили: дворец да дворец! – недовольно заметил Штоквиц. – Баязет не дворец, а крепость!
– Так вот, – спокойно продолжал Клюгенау, – в этом дворце нет главного, что необходимо для крепости. – Легкий кивок головы в сторону Штоквица. – Нет живучести и боеспособности. Наконец, господа, нет просто крепости, как одного из видов прочности. Цитадель строил художник, но не фортификатор. Вопрос об отступлении из Баязета отпадает сам по себе, ибо таких путей не имеется. Что же касается дебуширования войск, то сие также невозможно: ворота крепости столь узки, что войска, выбегая из цитадели, окажутся на узком пятачке между рвом и скалами. Далее, – говорил Клюгенау, – Баязет может выдержать обстрел бронзовых пушек, но прямые попадания из крупповских орудий сметут его с лица земли…
– Что вы предлагаете, барон? – спросил Пацевич заинтересованно.
– Я предлагаю, господин полковник, написать туркам письмо с просьбой, чтобы они не применяли против нас крупповских пушек.
– Тут не до шуток, барон… Кто следующий?
– Латышев молчит, – заметил Штоквиц. – Похвальная скромность! Что ж, послушаем тогда сотников… Карабанов, говорите!
– А что мне говорить? – с мрачным выражением лица ответил Андрей. – Мое дело казацкое: мне прикажут – я выполню. Нет у меня настроения говорить сегодня, когда… Воды вот, – сорвался он неожиданно, – это верно, запасти надо. Провизия еще из Игдыра не пришла. Жарища в казармах, а ледоделательный аппарат застрял в Тифлисе… Впрочем, извините меня, господа, но я действительно лучше послушаю!
Хвощинский посмотрел на поручика с удивлением и укором, но Андрей отвернулся, концом шашки стал ковырять дырку в полу.
– Так нельзя, господа! – возмутился Штоквиц, и, наверное, возмутился даже искренне. – Один начинает с пустяков, второй балаганит, а другие вовсе отказываются говорить. Тогда позвольте высказаться мне.
Потребовалась карта.
– Она там, на полке, – подсказал Пацевич. – Некрасов, вы ближе всех: достаньте.
Юрий Тимофеевич замешкался, отыскивая карту среди вороха бумаг, коробок из-под сигар и затхлых лекарственных склянок.
– Офицер генерального штаба, – съязвил ему в спину Исмаил-хан, – а даже карты найти не может!
Никто бы и не обратил внимания на этот выпад хана, зная его характер, но Пацевич с неожиданной яростью вдруг набросился на подполковника:
– Ва-ше си-я-тель-ство! – сказал он, запинаясь от бешенства. – Некрасов не найдет карты, но зато найдет что надо на карте. А вы-то – что?.. Зажмите свой острый ум между ляжек и слушайте, что говорят взрослые люди!
Карту нашли. Разложили. Пацевич успокоился.
– Комендант, можете продолжать, – разрешил он.
Штоквиц был человеком далеко не глупым, и он хорошо понимал, что вокруг Пацевича уже образовалась пустота. Но портить отношения с ним тоже не следует, а потому, несмотря на горячее вступление, Ефрем Иванович начал довольно-таки осторожно.
– Мне кажется, – глубокомысленно заявил он, сделавшись на минуту печальным, – что горький опыт последних дней все-таки следует рассматривать положительно, ибо он дал возможность увидеть наши просчеты. Однако, ничего не приобретая, мы уже начали терять. Требуется, господа, как любит повторять полковник Хвощинский, дело. И первое, что необходимо, – это провести развернутую рекогносцировку в окрестностях Баязета. Надо уяснить наконец точное наличие противника, и в этом я могу быть солидарен с Адамом Платоновичем.
Закончив свою дипломатию, он сел. И тогда поднялся Ватнин: голову пригнул, как бык, расставил по столу свои ручищи.
– Я, – сказал Ватнин, – академий не кончал… Я, – сказал Ватнин, – книг вот читать не люблю… Я, – сказал Ватнин, – дурак, может быть… Одначе буду чесать то место, которое чешется!
Некоторые рассмеялись, но Ватнин продолжал в том же духе:
– А чешется, господа собрание, у меня вся шкура. Говорить-то красиво любой скажет. А вот свалка вещей, как в крепость въезжаешь, – мешает она? Мешает. Убрать надобно? Надо… Простите, господа собрание: мы с вами в ретираду ходим, в которую и шахи ходили. А куды солдат бегает – вы подумали? В кусты?.. А ежели завтра нас в Баязете запрут? Тогда как? – "Дизентерство" начнется, дохнуть будем?..
Исмаил-хан Нахичеванский рассмеялся, но на этот раз его уже никто не поддержал. Ватнин резал правду-матку, от которой многих коробило.
– Ну, – спросил есаул, – тогда как?..
– Верно, Ватнин, – поддакнул Некрасов. – Молодец!
– И это ишо не все, господа собрание… Огороды в Баязете убрать надо, с хозяевами расплатиться. Пущай недозрело что, а все наше. На корню скупить надобно. И – в крепость! По саклям провести повальный обыск. Отобрать все ружья, все пистоли, все ятаганы. Майдан разогнать к чертям собачьим! Чтобы никаких ораторов, никакой политики, никаких сплетен!.. Послухать их, так мы, русские, и грязные, и пьяницы, а сами хуже свиней живут, от жадности за копейку удавятся…
Он передохнул и закончил с грозной силой:
– Русский солдат пришел – то власть пришла русская! И никаких гвоздей! Не давать им, собакам, хулить да хаять нашу Россию и человека русского!.. Извините, господа собрание, ежели не так что ляпнул. Мы люди необразованные…
И он сел. Собрание оживилось. Некрасов взял слово.
– Уважаемые коллеги, – уверенно начал штабс-капитан, – Петр Великий как-то сказал: "Азардовать не велят и не советуют, но деньги брать и не служить – стыдно!.." Итак, здесь, помимо дельных выводов сотника Ватнина, заявлено деловое предложение капитана Штоквица о проведении рекогносцировки. Я согласен – это нужно. Но, господа, ни в коем случае не массовую. Только конную. Для этого надо послать ночью две сотни на Ванскую дорогу. Пусть казаки взлетят на вершины скал, быстро осветят табор фальшфейерами и не мешкая возвратятся обратно в Баязет.
Казачьи сотники тревожно переглянулись.
– Так,– одобрительно, хотя и не сразу, крякнул Ватнин.
Карабанов – тот слегка лишь кивнул.
– А что скажет капитан Сивицкий? – спросил Пацевич, очень внимательно слушавший все речи офицеров.
Сивицкий отчитался в своих делах:
– За свою часть я спокоен. Партия хлороформа и корпии вчера прибыла. Постельное белье выстирано. Инструмент и медикаменты в порядке. Раненых пятнадцать, из них один умрет вечером. Больных восемь. Зараза в гарнизоне, если она и есть, то не смеет поднять голову. А что касается упреков Ватнина, то пусть он обращается с ними к барону Клюгенау. Федор Петрович устроил в ретирадах бойницы для стрельбы!
Клюгенау развел своими по-детски маленькими руками:
– Господа, но ведь стрелять тоже надо.
– Да, чуть было не забыл, – спохватился доктор. – Надобно срочно послать кого-нибудь в Тифлис: поторопить с доставкой ледоделательной машины. Также для лазарета необходимо карболовое мыло!
– Еще чего! – рассердился Штоквиц. – Может, они пожелают лафиту или туалетный уксус?
– Лафиту солдату не надобно, – без тени улыбки ответил Сивицкий, – а вот за туалетный уксус благодарю: спасибо, что напомнили. И еще будьте так добры записать: требуются походные суспензории, хотя бы гусарские, во избежание появления у солдат паховой грыжи.
– Вы испортите нам солдат!
– Не спорьте, капитан, – приказал коменданту Пацевич, – и запишите, что говорит Александр Борисович.
Подошла очередь высказаться майору Потресову; раскатав перед собой рулон кальки с чертежом окрестностей Баязета, артиллерист неожиданно произнес:
– Позвольте высказаться старому солдату, который имеет честь командовать людьми, обреченными на смерть… Да, да, господа: мешки с песком – это хорошо, но канонирам еще надо добежать до орудий. А пространства дворов, и в особенности заднего, простреливаются с любой горушки. И это еще не все… Дурацкий план крепости дает возможность действовать только двум нашим орудиям. Таким образом, благодаря мечети и этому вот зданию мы имеем колоссальный мертвый угол. Планировка Баязета создавалась целиком из расчета отражения нападения со стороны русской границы. Теперь же нам, уважаемое собрание, предстоит выдержать штурм как раз с обратной высоты, и, таким образом…
– Ясно, – махнул рукой Исмаил-хан и встал, – теперь я скажу. Ничего не надо! Надо поджечь город и уйти обратно в Игдыр… Надо перерезать всех в Баязете, как щенят, и уйти в Игдыр. Я всех слушал. Хоть один сказал что-нибудь хорошее? Ни один не сказал… Все плохо! Я, Исмаил-хан Нахичеванский, говорю вам: надо уйти на соединение с войсками генерала Тер-Гукасова. И все!.. Баязет пусть сгорит…
– Мы живем в девятнадцатом веке, хан, – заметил Некрасов.
– Понимаю, – ощетинился хан, блестя обритым черепом. – Вас здесь много, а я один. Я молчу…
– И будет лучше, хан, – заметил ему Пацевич, поворачиваясь к полковнику Хвощинскому. – Никита Семенович, – миролюбиво сказал он, – мне кажется, следовало бы начать не с юнкера Евдокимова, а прямо с вас. Мы ждем…
Хвощинский медленно поднялся.
– Господа, – сказал он, посмотрев на Карабанова, – я чувствую, что здесь как-то исподволь, незаметно, созрел важный вопрос о проведении рекогносцировки. Но странно, что все обходят этот вопрос, словно боятся его… Заранее предупреждая вас, что я подчинюсь мнению большинства, хочу, однако, заметить, что я резко против подобных мероприятий. Провести стремительный рейд кавалерии, осветить долину… Но, помилуйте, зачем же выставлять в поле весь гарнизон? Никто не станет искать дохлого осла, чтобы снять с него подковы: легче выковать подковы новые – так же и мы можем узнать о противнике все, что нужно, не выходя из цитадели. Нет, нет, как хотите, но я не согласен здесь с господином Штоквицем!..
– Вы кончили? – спросил Пацевич.
– Да мне как-то уже и нечего говорить.
– Хорошо, – Пацевич грузно поднялся из-за стола. – Слово за мной… Я недоволен вами, господа, – строго выговорил он офицерам. – Никто из вас не сделал упора на главном – на героизме русского солдатика! А об этом как раз очень хорошо сказано в зелененькой книжечке генерала Безака…
– По-моему, – буркнул Сивицкий, попыхивая сигарой, – это подразумевалось всеми и без книжечки зеленого цвета…
– Перед нами, господа, – напористо продолжал полковник, – дикие и неорганизованные орды. Смешно говорить, чтобы сидеть в крепости. Если во время рекогносцировки, которой вы все так боитесь (и я не могу понять, почему боитесь), противник и встретится нам, то это даже хорошо. Солдатики будут только рады. И, как говорится, пуля – дура, штык – молодец!
Некрасов недовольно буркнул себе под нос:
– И пуля – дура, и штык – не умнее…
– Что вы там сказали, штабс-капитан?
– Простите, господин полковник, но я позволил себе заметить, что штык не умнее пули.
– Парадокс! – криво улыбнулся Штоквиц.
– Так вот, – настойчиво, словно вбил гвоздь до самой шляпки, закрепил разговор Пацевич. – Рекогносцировка, господа, что бы вы там ни говорили, все равно будет проведена. Завтра же!.. Солдата нужно встряхнуть, он засиделся в крепости. Тифлис ждет от нас дела!.. Я мог бы, конечно, пользуясь правом власти, мне данной, просто приказать. Но я не желаю нарушать традиции офицерского собрания, а потому вопрос о рекогносцировке выношу на открытое голосование!..
Все офицеры как-то невольно поежились.
– Итак, начнем, господа, – сказал Штоквиц. – Кто за проведение рекогносцировки, прошу поднять руки.
Подняли руки: полковник Пацевич, штабс-капитан
Некрасов, прапорщик Латышев, капитан Штоквиц и, совсем неожиданно, подполковник Исмаил-хан Нахичеванский.
– Пять человек, – подсчитал комендант Баязета. Некрасов, опуская руку, добавил:
– Я за рекогносцировку, но с условием, чтобы казаки, осветив долину со скал, сразу же вернулись обратно.
– Пять человек, очень хорошо, – сказал Штоквиц. – Кто против, господа?
Подняли руки: полковник Хвощинский, юнкер Евдокимов, прапорщик Клюгенау, майор Потресов и есаул Ватнин.
– Тоже пять человек, – удивился Штоквиц. – И все, наверное, хотят по стакану лафита…
Вопрос, таким образом, оставался неразрешенным: пять против пяти. Но еще остался один – Карабанов, и комендант Баязета обратился к нему:
– А вы что же молчите, поручик?
Карабанов медленно поднял руку.
– Я, – сказал он с усилием, – за… рекогносцировку!..
– Молодцом, – похвалил его Пацевич. – Итак, господа, казакам готовить лошадей, солдаты пусть получают сухари и патроны. Бурдюки с ночи заполнить свежей водой. Дело начнется завтра…
Когда офицеры выходили на улицу, Андрея тронул за локоть полковник Хвощинский:
– Я удивлен, господин Карабанов… Вы же сами, помните, пришли ко мне, так верно рассуждали… Вы даже заметили тогда, что возлагаете столько надежд на это совещание. И вдруг – пошли на поводу у Пацевича!
– Мне все надоело, – сказал Карабанов. – Тучи уже собрались, так пусть же гром грянет.
– Я не понимаю вас…
– Ах, что тут не понимать! Мне действительно все равно. И черт с ним со всем!.. Чем скорее, тем даже лучше…
– Тогда простите, – сказал Хвощинский. – Выходит, что я ошибался в вас…
Разбитый и раздавленный, словно на него навалили какую-то непомерную тяжесть, Андрей бесцельно бродил весь этот день по майдану.