9
Капитан Штоквиц поморщился так, словно из лица своего яблоко спек. Потом не спеша подошел к фонтанному крану и хлопнул по лбу солдата, надолго припавшего к жидкой струе.
– Передохни, – вроде бы заботливо сказал он, – а то духу не хватит… Это тебе не стакан лафиту. И не закрывай крана: пусть вода соберется в бассейн!
Юнкер Евдокимов вступил со своим отрядом уже на окраины города. Но едва солдаты появились на улицах, как все окна баязетских трущоб задымились от выстрелов – жители открыто перешли на сторону Фаик-паши и Кази-Магомы; стиснутые саклями, узкие зловонные улицы с нависавшими над ними балконами стали для многих гибельной ловушкой.
"Были случаи, – вспоминал один участник событий, – когда солдат, засев за стенкой или за грудой каменьев, погибал не от выстрела боевого врага, а от подкравшегося сзади какого-нибудь мальчишки…"
Но капитан Штоквиц, быстро сообразив, вовремя подбросил людей на захват караван-сарая и городского казначейства, – это помогло отряду прорваться к цитадели.
Измученного Карабанова казаки сняли с лошади, он сначала лег на землю, потом со стоном сел и непослушными пальцами поправил оторванный в суматохе боя погон.
– Кошмар… Что это было, юнкер? – чужим голосом спросил он.
– Избиение, – ответил Евдокимов, падая с ним рядом в жесткую траву. – Избиение… полковника Пацевича.
– Пахнет полным разгромом, – хмуро посулил Штоквиц. – Разгромом или блокадой. – Я велел сейчас спрятать труп Хвощинского и не говорить пока о его смерти… Турки уже обложили нас, и если…
– Чепуха! – отозвался Ватнин, легко выпрыгивая из седла и батуя свою лошадь в ряд с казацкими. – И не такое бывало, господа офицеры… Выдюжим!..
На первом дворе уже разносились пронзительные матюги Пацевича:
– Назад! Куда прете, сволочи?.. Становись в очередь!.. Караул! Где караул?.. Стрелять буду, канальи!..
Но как он ни старался, а людей, проделавших за сутки страшный боевой марш в семьдесят верст, уже было не оторвать от водопроводного крана. Солдаты и казаки как один бросились – пить, пить, пить!
Адам Платонович, лягаясь и раздавая затрещины, героически кинулся загораживать кран, но его тут же завертело штопором в дикой свалке потных и жарких тел и вышвырнуло из толпы, словно пробку.
– Не давать по второму!..
– Братцы, не пущай ево!..
– Куда лезешь?..
– Ногу, ой, пусти ногу!..
– Отходи, коли хлебнул…
К этой жалкой струе воды тянулись над гвалтом людских голов мятые кружки, закопченные манерки и даже просто пыльные ладони. Счастливец едва успевал сделать глоток, как его сразу же отпихивали от крана, а на его место уже тянулись десятки и сотни воспаленных, жаждущих ртов. Люди послабее, которые не надеялись добыть для себя воду в этой костоломной давке, бродили из угла в угол по крепости, вымаливая подачку при виде каждой фляги.
А за стенами цитадели еще громыхала стрельба; распаренные от быстрого бега санитары таскали убитых и раненых. И, как бы дополняя эту картину, на каменных плитах дворов, ища спасительной тени в коридорах и подвалах, молча лежали и сидели покрытые потом, душевно потрясенные пережитым люди; им даже вода была не нужна сейчас – тень и покой, тишина и отдых.
Евдокимову сказали, что вода есть у артиллеристов на третьем дворе. Юнкер прошел к батареям, пороховым совком ему зачерпнули из бочки, дали напиться вволю.
– Вы уже знаете? – спросил он.
– Знаю, – хмуро отозвался Потресов.
– Как там Аглая Егоровна?
– Решили пока не говорить ей об этом.
– Ну и глупо решили: лучше бы сразу!..
– Может быть, – согласился юнкер и катнул ногой лежавший на земле тупорылый снаряд шрапнели.
– Черт знает что творится, – ругался майор Потресов, приказывая развернуть орудия в сторону Красных Гор. – Высота прицела семьсот! – крикнул он канонирам. – Нет, ставь на восемьсот сразу!..
Красные Горы, безжизненные скалы из рыжей обожженной глины, постепенно покрывались тучами турецкой конницы; было ясно, что обложение цитадели началось, и петля на шее Баязета стала медленно затягиваться…
– Отскочи! – крикнули фейерверкеры, и пушки, присев на барбетах задами, как испуганные бабы, отхаркнулись жаркой картечью.
– Одна… две… три, – считал Потресов секунды, а на четвертой рванули свежим облаком, словно в небе раскрыли зонтик, и шрапнель густо осыпала турецкую конницу.
– Заряжай… Прикрой… Отскочи!
Внизу же, у ворот крепости, где и без того было тесно, творилось что-то непонятное: Штоквиц, исполняя приказ Пацевича, пропускал в цитадель вернувшуюся с водопоя команду артиллерийских лошадей и загораживал дорогу милиции.
– Без лошадей – пущу, – кричал он, – бросайте лошадей… Батуйте их с казачьими!..
И, словно нарочно, будто издеваясь, у входа в Баязет завыли избиваемые палками ишаки маркитанта Ага-Мамукова, только сейчас привезшего гарнизону сухари и ячмень.
– Дениска, милый, – позвал Карабанов своего любимца, – сил, братец, нету… Видишь вон того толстоносого? – Поручик показал на маркитанта. – Поди и набей ему за меня морду. Смотри, как следует набей, Дениска!..
– За что, ваше благородие? – спросил казак.
– Скажи, что я велел. А за что – он сам, подлец, догадается!..
Трехжонный помог поручику подняться, отвел в казарму казачьей сотни.
– Андрей Лисеич, – посоветовал он душевно, – вам бы до лекаря надо. Сходили бы в госпиталь. Хоша кость и не задета, а все ж мясо-то живое…
– Нет, – резко возразил Карабанов, вспомнив Аглаю, – не пойду к ней… К черту все! Пусть заживает, как на паршивой собаке… Не пойду в госпиталь!..
Вахмистр стянул с офицера мундир, рванул на нем голубую рубаху. Плюнув для начала на рану поручика, он зубами выломал из патрона пулю, выбил на ладонь порох из гильзы.
– Зачем плюешь? – спросил Карабанов.
– Держись, благородие! – крикнул вахмистр. – Ох и заест сейчас…
Он круто посыпал рану порохом, и Карабанов скрежетнул зубами. Ловко бинтуя плечо, Трехжонный приговаривал:
– Потом бы маслица коровьего… Да хорошо бы не порохом, а солью. Это уж я пожалел вас, а казаки-то все больше солью!..
Вахмистр ушел, Карабанов ничком ткнулся в постель, стал сучить ногами, в гармошку сбивая войлочные подстилки. Ему было больно, но боль сердца была в нем сильнее, и страшная злоба на самого себя душила его в этот момент. Боль оттого, что виноват перед людьми, боль оттого, что в жизни все не так, как хочется, боль оттого, что Аглая сейчас уже, наверное, заломила руки, и, наконец, – просто боль…
Дверь, выбитая ударом ноги, распахнулась. Клюгенау сказал с придыханием:
– Я больше так не могу… Сейчас она спросила меня, где полковник. У меня смелости не хватило сказать ей правду…
– Ага! – злорадно засмеялся Карабанов. – Значит, не хватило, говорите?
– Слушайте, поручик, вы давно дружны с госпожой Хвощинской: это ваш долг – объявите ей о гибели мужа. Вы обязаны это сделать…
– Иди ты к черту, барон! – заорал Андрей и, вырвав револьвер, наставил на Клюгенау.
Прапорщик поправил очки и спокойно повернулся к дверям.
– Вы сошли с ума, – сказал он, – вам вредно воевать…
………………………………………………………………………………………
Пацевич за это время успел переменить мокрое от пота белье на сухое. Прислушиваясь к грохоту стрельбы, доносившейся через узкие окна с улицы, полковник наполнил свою флягу. Хвощинского уже не было – он снова становился хозяином Баязета, и надо было действовать. Штоквиц доложил, что все летит к чертям и пора уже прекращать бессмысленную бойню. "Лучше сидеть за стенами, – добавил капитан, – нежели ждать, пока тебя зарежут на дороге…"
– У меня разбились часы, – виновато признался Пацевич, – который сейчас час?
– Шестой.
– Хорошо. Я сейчас приду…
Описывая поведение полковника в этот тяжелый для гарнизона момент, один из очевидцев добавляет такую подробность: отдавая приказания, Пацевич… "поспешно прихлебывал чай". Но мы уже не верим этому, и не чай прихлебывал Адам Платонович, а водку!..
Около половины седьмого вечера Некрасов пришел проститься с Потресовым и Клюгенау; чехол на его фуражке был свежий, сапоги он начистил, мундир был перетянут парадным поясом.
– Почему так торжественно? – удивился Клюгенау.
– Я ухожу…
– Говорите громче, я ничего не слышу! – крикнул Потресов, оглохший от стрельбы и криков.
– Я поведу сейчас ударный батальон, чтобы еще раз попытаться отбить турок от Баязета. Таков приказ Пацевича… Прощайте, господа!
Клюгенау был возмущен:
– Что можно сделать с одним батальоном? Пусть даже ударным… Не надо никуда ходить. Это гибель! Смерть… Пацевич снова, наверное, пьян, но вы-то – трезвы… Если вы желаете удивить нас своей храбростью, то это в Баязете уже никого не удивит…
– Здесь я не согласен с вами, барон, – невозмутимо возразил Некрасов, натягивая белые нитяные перчатки. – Турок мы не остановим – сие справедливо, но… Смотрите в бинокль, барон: вы же видите, сколько пропадает наших людей на одних перебежках? Мы не остановим турок, господа, – повторил он, – но я надеюсь выиграть время, чтобы наши люди успели собраться в крепости… Ну, еще раз прощайте, славные мои товарищи!..
Он крепко поцеловал каждого, и Клюгенау заметил, что усы штабс-капитана надушены, – он шел на смерть как на праздник, и накрахмаленный белый китель даже похрустывал на нем, портупея нежно поскрипывала.
– Если увидите Карабанова, – крикнул Некрасов уже издали, – передайте ему от меня, что я, несмотря ни на что, любил его!..
Придерживая шашку, Юрий Тимофеевич сбежал под откос аппарели, мимо конюшен, среди всхрапывающих лошадей, вышел во второй двор, где были построены солдаты Крымского ударного батальона.
– Где вы там болтаетесь, капитан? – встретил его Пацевич. – Пора выводить людей из крепости!
– Я готов, – просто ответил Некрасов.
Мимо них пронесли носилки с тяжело раненным солдатом; отец Герасим, не находя себе дела, уже заступил на место санитара.
Заметив его, Адам Платонович решил разделаться со строптивым батькой.
– Это не твое дело, святой отец, таскать покойников, – сказал он. – Давай-ка вот, иди вместе с ударниками… Может, твое божье слово и поможет сломить басурманов!..
Отец Герасим понял, что это месть, но прекословить не стал и, сбегав к себе за распятием на георгиевской ленте, покорно встал в голову колонны рядом со штабс-капитаном.
– Юрий Тимофеевич, командуйте, – устало разрешил полковник, махнув платком, и батальон двинулся на выход из крепости.
Два юных барабанщика, совсем еще мальчики, стоя под развернутым знаменем, переглянулись и согласным грохотом заставили расступиться людей перед ударным батальоном. Лиловая ряса отца Герасима развевалась на ветру. Некрасов шагал впереди, спокойный и даже красивый.
– Ать-два… ать-два! – сказал он скорее для себя.
Среди баррикад тюков, среди телег и навала ящиков, освещаемые сполохами улетавших ядер, шли ударники, покачивая иглами звонких штыков. Они знали, что идут на лютую смерть, как знали это и те, кто оставался в крепости.
Барабанная дробь сухо потрескивала, люди расступались, сминая задних, в воздух взлетали на прощание солдатские бескозырки.
– Прощайте, братцы!..
– И ты прости, – отзывалось в рядах.
– России – поклон!
– Поклон… до земли самой!..
– Ладно, поклонимся…
– Не унывай, землячок!..
– Васька, фляжку-то не взял!
– Себе оставь…
– Не забывайте нас, братцы!..
– Грех забыть…
– Прощайте все!..
Но отступающие отряды еще не успели стянуться к цитадели, как возле ворот стали собираться армяне и евреи: страх перед турками заставил их искать спасения в крепости.
– Пустите нас! – кричали люди, волоча за собой блеющих коз и растрепанные узлы с домашним скарбом; матери, обезумев от ужаса, совали в лицо плачущих детей, армянские старухи рвали на себе одежду, чтобы показать кресты.
– Мы не османы, – рыдали женщины, падая перед полковником на колени. – Добрый сердар, пусти нас… Спаси детей наших!..
– Армян можно пустить, – распорядился Пацевич, невольно отстраняясь…
Тут к нему подошел Карабанов, бледный и страшный; поглядев на полковника сумасшедшими глазами, сказал с радостной злобой:
– А-а, вот вы где… Вы, кажется, обещали поговорить со мною в Баязете… Я слушаю!
Пацевич, убегая от него, махнул рукой:
– Идите к черту, поручик, отстаньте от меня, наконец! Не до вас мне теперь…
Армян впустили, и вся эта орава стариков, женщин и детей, благодарно ахнув, вкатилась, потрясая тюками и младенцами, в ворота крепости. Пожилой еврей в старом, облезлом халате подошел к Штоквицу: по лицу его катились слезы.
– Мы помогали вам, – тихо и совестливо сказал он, – нас турки вырежут, как и армян… Мы бедные люди!..
– Проваливай! – выкрикнул кто-то.
– Цыц! – обозлился Штоквиц. – Тебе-то он что плохого сделал? А?.. Входи, Мойша… Где твоя Сарра?.. Тащи сопляков своих…
– Верно, – рассудил Хренов, помогая кому-то из евреев нести вещи. – Жиды чуреки нашему брату на майдане противу других в долг продавали… Да еще с маком!
Милиция снова, пользуясь суматохой возле ворот, пыталась пробиться в крепость с лошадьми, но Штоквиц был хорошим цербером: он отогнал их обратно. Стоя за воротами, милиционеры еще долго обсуждали распоряжение Пацевича, потом разбрелись кто куда. Дальнейшая судьба их была ужасной, и вина за это опять-таки падала на полковника Пацевича, который все это время, невзирая на близость блокады, "поспешно прихлебывал чай".
Вскоре показались и отступающие. Они скопом вломились через ворота крепости. В плотной давке узкого прохода солдат несло и кружило, словно щепки в глубокой воронке, душные хрипы озверевших людей затопили дворы крепости.
– Все? – спросил Штокниц, когда толпа схлынула.
– Кажется, все.
– Запирай ворота!
Ворота стали закрывать, но кто-то забарабанил кулаком, остервенело крича:
– Куды, в такую мать… Сволочи!.. Пропадаем!..
Впустили и этих. Подождали, пока соберутся отставшие. Некоторые еще несли раненых и убитых.
– Все? – спрашивал Штоквиц, когда пули уже стали зыкать под аркой, соскабливая кафельные плитки.
– Можно закрывать, – ответили солдаты, – остатних еще много, да пусть через бойницы лезут.
Изнутри крепости подкатили к воротам телеги, стали наваливать на них груды камней, разламывая для этого стенки бассейна. Кто-то еще долго стучал в ворота, ругался, молил, плакал, но ему уже не открыли.
– Болван! – орал Штоквиц. – Беги через ров! Бойница еще открыта, там тебе дадут стакан лафита!..
Только тут многие осознали весь ужас своего положения. Но вода из крана еще лилась: турки, очевидно, не успели захватить ущелье, откуда выбегал ручей в город, или же еще искали исток водопровода, чтобы перекрыть его трубы.
Теперь у крана стояли двое часовых. Вода тихо струилась в госпитальную бочку, и часовые пугали штыком каждого, кто хотел подсунуть под струю свою манерку:
– Назад!
– Да мне бы вот столько… Хоть капнуло бы!
– Назад!..
10
Раненые поступали один за другим, сидели в ожидании очереди на лестницах; на полу и вдоль стен лежали умирающие, ноги санитаров скользили в крови; тут же, на двух высоких столах, Китаевский и Сивицкий оперировали людей; за этот день было извлечено уже пятьдесят восемь пуль; раненые затыкали уши, чтобы не слышать, как тонко зыкает хирургическая пила, ерзая по живой человеческой кости.
– Вы куда, Аглая Егоровна?
– Сейчас вернусь.
– Нет, нет, голубушка. Некогда…
Хвощинская поила раненых водою с уксусом и лимонною кислотой; в ожидании очереди солдаты сами, покоряясь необходимости, бинтовали свои раны. Наконец до госпиталя дошла весть о том, что ворота крепости забаррикадированы, гарнизон уже перешел на осадное положение.
Теперь орда была уже под самыми стенами цитадели, и пули, влетая через окна, засвистели в палатах госпиталя, добивая раненых. Началась суматоха: вдребезги разлетались посуда и склянки, хрипели умирающие, жаркие сквозняки задували трепетные свечи.
– На пол! Все – на пол! – крикнул Сивицкий, и раненые вместе с врачами припали к земле в поисках выхода в безопасное помещение.
В эту минуту замешательства, когда люди еще не успели свыкнуться с мыслью, что они осаждены в запертой крепости, раздался чей-то голос.
– На стены, братцы!..
Тут уже не было ни приказов, ни советчиков, ни ревнителей порядка – каждый был для других солдатом, каждый был для себя генералом. Возле софитов и окон шла ретивая возня, у любой пробоины в стене копошились люди: отверстие велико – заваливали камнями, казалось узким – разбивали ломами и прикладами.
– Дураки! – завопил Карабанов на своих казаков, выбираясь на крышу переднего фаса. – Полегли здесь, как дачники, а там "крупа" уже бассейн ломает… Давай за камнями!
Вскрикивая от усилий, под грохот стрельбы, глотая пылищу раскрытыми ртами, таскали на крыши каменья. Обкладывались ими, считали деловито патроны, вертели в корявых пальцах цигарки, делились впечатлениями:
– Эдак-то ничего… Табак пока имеется…
Турки заметно ослабили огонь, продолжая окружение цитадели, хотя с каждой вновь занятой позиции спешили сразу же пристреляться. А крепостное имущество, которое не успели внести в цитадель, еще грудами лежало возле ворот; и тут же, стоя сбатованными, не в силах бежать, понурили головы казацкие кони, точно укоряя своих хозяев, что их покинули.
– Дениска, – хмуро сказал вахмистр, – иди; там твоего Беса ранило… Бьется жеребец!..
Лошади двух сотен были сбатованы на славу: хвост к голове, голова к хвосту, повода одной пропущены под ременную пахву другой; и если падала одна под пулей, то билась, бедная, в тесной упряжке, таща за собой соседнюю, и тогда начинали жалобно ржать все лошади разом, задирая головы кверху, словно обращались к казакам: видите, как нам плохо?..
Дениска вернулся обратно, по-детски всхлипнув, сказал Карабанову:
– Спасибо, ваше благородие. Больно уж хороший конь был… Такого теперь не будет…
Ватнин отыскал Пацевича в шахской усыпальнице; сидя на гробнице жены Исхак-паши, Адам Платонович стриг себе ногти и говорил Клюгенау:
– Надо попытаться, Федор Петрович: не может же так быть, чтобы воды не было совсем. Ну, пять метров, десять метров, двадцать, но до воды все равно можно докопаться!.. Что вам, сотник? – крикнул полковник, завидев Ватнина, и в темных переходах подземелья еще долго блуждало эхо: "…отник… отник… отник!"
– Лошади гибнут, – сказал Ватнин, – добро лежит. Не пропадать же? Надобно в крепость тащить.
– Да вы с ума сошли, батенька. Не-не-не, ни в коем случае!
– Ночью, – перейдя на шепот, подсказал Ватнин, – когда стемнеет. Чтобы – охотники. Раз-раз – и в ворота! Нешто не жалко? Ведь смешно сказать, даже котелки у казаков в казармах остались… Жрать да пить не из чего!
– Ночью можно, – поддержал сотника Клюгенау. – Казаки – ловкий народ: они сатану из чистилища уведут, и бесы не сразу заметят.