– Ну, ладно, – согласился Пацевич, отряхивая со штанин шелуху остриженных ногтей, – ночью, господа, разрешаю…
Ватнин, ободренный этим согласием, вызвал по двадцать охотников из каждой сотни: попросился идти на вылазку и солдат Потемкин.
– А тебе зачем?
– Гардероба моя не в порядке, – пояснил Потемкин. – Надобно бы турецкий "снайдер" найти, чтобы стрелять подале, да хоть барана свести у турок, а то мяса давно не ел.
И вот наступили сумерки. Враги тоже устали и, как видно, хотели освоиться с обстановкой: стрельба понемногу стихала. Ватнин велел собраться охотникам на первом дворе, в прикрытие вылазки назначили хоперцев. Ожидали, когда стемнеет совсем, чтобы рвануться из ворот, но обстоятельства сложились иначе.
– Стучит вроде кто, – сказал Потемкин.
Прислушались. Да, кто-то стучал в ворота.
– Дениска, поди-ка послухай…
Казак взобрался на груду камней, заграждавших ворота, приник ухом к старинной узорчатой бронзе.
– Эй, кто там? – крикнул он. – Ежели за милостыней, так мы по субботам подаем… В субботу зайди!
– Я тебя, нечестивца, – послышался голос отца Герасима, – узнаю по гласу смердящему… Открывай, Дениска, а то двери сломаю… Здесь не один я – с милицией… Нас много!
Ватнин тоже приник к воротам.
– Эй, батька, – посоветовал он, – перестань лаяться… Лезьте через пролом. Только тихонько… Это я говорю, Ватнин, слышишь меня?
Карабанов лежал на крыше, медленно остывающей от дневного жара. Подостлав под себя шинель, он смотрел, как разгораются в бездонной синеве чистые звезды. Казаки дернули его за штаны – поручик, всхлипнув от боли, перевернулся на живот, подполз к самому краю крепостной стены и глянул вниз.
– Только бы османы не заметили, – забеспокоился он, – а то, брат, худо им будет…
Людей с высоты почти не было видно, только по земле неслышно скользили их косо распластанные тени: вот один нырнул в амбразуру, вот другой; вот и отец Герасим, сверкнув при свете луны распятием, оттопырив зад, втиснулся в узкую бойницу. Еще идут и еще…
– Некрасова-то, кажись, среди них нетути, – сказал кто-то, приглядываясь. – Жаль, добрый был дяденька…
И вдруг:
– Трах-тах-тах-тах-та-та… фьють-фить-фить…
Турки, подкравшись из темноты, дали по милиции плотный залп. Эриванцы кинулись назад, и Ватнин в этот момент забыл о близости врага.
– Настежь ворота! – зарычал он. – Не пропадать же им без толку!..
Желание выручить милицию бросило казаков на завал: пятипудовые камни залетали из рук в руки, как мячики, охотники с грохотом откатили телегу, и ворота распахнулись.
– Входи, братцы!..
Несколько человек успели вскочить в крепость, но с верхних фасов дико заголосили стрелки:
– Закрой ворота… Скорей запахни… Турки!
Турецкий отряд – около тысячи редифов – вырос, будто из-под земли, и с криком бросился к воротам; карабановская сотня ударила по ним дружным залпом; сверкнуло, падая в пропасть, множество расстрелянных гильз; ворота успели захлопнуть, прижали их для начала телегой, и Ватнин, устало присев на корточки, вытер пот.
– Да, – признался он, – кажись, не выйти…
Темнело. Небеса присели к земле, наливаясь тяжестью черной азиатской ночи. На окраине Баязета турки подожгли склад телеграфных столбов, и шаткое пламя бросалось под ударами ветра над плоскими саклями. Было как-то тихо и жутко. Но вот грянули отдельные выстрелы, похожие на сигналы, и тогда горы окрестностей, каждая улица и площадь майдана вдруг зашевелились от множества огоньков.
Сотни и тысячи фонарей задвигались в нестройном движении, по земле шел ровный гул от топота человеческого стада, глухой шум голосов висел под небом на одной очень низкой ноте: это усталые за день турки стали размещаться на ночлег, и баязетцы невольно ужаснулись – как их много!
– Странно ведут себя османы, – заметил Штоквиц.
Да, турки вели себя странно: в эту первую ночь они не производили обычных неистовств, только из низины армянского города долетал иногда до крепости треск выламываемых дверей, чьи-то протяжные вопли. Но зато с полуночи враги стаями закружили вокруг настороженной цитадели. Раненые лошади еще бились под стенами крепости в предсмертных судорогах. Турки тихо подкрадывались к казачьим вещам; обрезая повода, уводили здоровых коней. Страсть к хищничеству часто подводила их под меткие выстрелы…
– Я их давно знаю, – сказал Хренов, придя к казакам, чтобы выпросить табачку. – Турок не украдет, так не проживет… Сказывали мне, что они даже Шамиля ограбили!..
Карабанов не выдержал: послал Дениску к Клюгенау, чтобы тот дал нефти намочить несколько солдатских шинелей. Намоченные в нефти шинели подожгли и яркими факелами сбросили с фасов цитадели.
Стало светло, и поручик крикнул:
– Бей, ребята!.. Чтобы не досталось… Бей!
Зачастили выстрелы. Как ни больно было казакам, они все-таки добили своих лошадей и потом долго сидели, молчаливые, стараясь не смотреть вниз, где полегли их боевые друзья, которых они помнили еще в станицах игривыми жеребятами, которые так ласково и нежно, шумно вздыхая, брали с ладоней куски сахару.
– Будто бабу свою убил, – сказал вахмистр. – А чего хорошего-то он у меня видел? По горам да по степу гонял я его. Коли что не так – нагайкой.
– Заныл, – огрызнулся Егорыч, – не тяни душу!..
Когда обстановка немного разрядилась, Штоквиц собрал у себя офицеров гарнизона. По привычке он играл с котенком, но лицо у него было мрачным.
– Господа, – заявил капитан, – я созвал вас затем, чтобы узнать, кто отважится объявить госпоже Хвощинской о гибели ее мужа и передаст ей вот это письмо?
Офицеры понуро молчали. Котенок изо всех сил кусал палец коменданта. Штоквиц любовно поддал ему под зад и помял в руках конверт со следами запекшейся крови.
– Очевидно, никто не возьмется добровольно?.. Тогда, господа, придется начать жеребьевку…
Сивицкий сказал:
– Сразу же ставлю в известность, что я отказываюсь от жеребьевки. И не по своей слабости, господа. Нет… Просто я имею от покойного Никиты Семеновича в отношении его супруги обязанность гораздо ужаснее, нежели только то, чтобы сообщить ей о смерти мужа…
– Господа, – тихо признался вслед за врачом Клюгенау, – я тоже отказываюсь тянуть жребий. Простите меня, но я не могу… Поверьте – не могу.
– Но это нечестно, барон! – заметил Евдокимов. – И… простите: совсем на вас не похоже.
– Да, я признаю, что это нечестно. – Клюгенау низко опустил голову; он был без фуражки, и Карабанов заметил среди редких его волос розовую проплешину. – Я всю жизнь, – продолжал барон, – стремился быть честным. Позвольте же мне, господа, хоть раз в жизни побыть подлецом. Но принести к порогу этой женщины горе – я не в силах. Как хотите!..
Клюгенау, не поднимая головы, молча отступил в тень. Штоквиц скатал жеребьевочные бумажки между ладоней, побросал их на дно своей пропотелой фуражки.
– Кто первый, господа? – спросил он. – Не хотите ли вы, Карабанов, стакан лафиту?..
Первому в таких случаях всегда везет, и Карабанов, недолго думая, сунул руку в ворох бумажек. Развернул свой жребий, тихо удивился:
– Дальше можете не тянуть… Какие вы все счастливые, господа!..
11
Три дня подряд, с шестого и до восьмого июня 1877 года, в Баязете шла армянская резня, устроенная турками. В крепости спасались лишь немногие, большая часть армян осталась в городе, рассчитывая на милость победителя… Хотелось бы закрыть глаза, но все-таки прочтите, что писал очевидец: "На глазах всего гарнизона резали мужчин, женщин, детей, еще живыми их кидали в огонь горевших домов. Весь город объяло пламенем, раздавались стоны, плачи, мольбы. Гул орудий и выстрелов носился в воздухе. Кровавая картина представляла какой-то адский шабаш, бойню людей, варварский пир… Горсть русских солдат, запертая в маленькой цитадели, с отчаянием взирала на эту картину, чувствуя свое бессилие помочь истерзанным армянам. Многие солдаты горько плакали, иные бросались, очертя голову, в этот кошмарный омут огня и крови, чтобы вызволить несчастных от резни, и там они погибали сами".
Сохранился рисунок тех лет: окутанная дымом выстрелов, Баязетская цитадель величаво высится на вершине неприступной скалы; над башнями минаретов развевается русское знамя; солдаты стоят вдоль фасов с разинутыми в крике "ура" ртами, а толпы турок в ужасе скатываются под откос, бросая оружие.
Все это очень красиво, но – неверно…
Что такое Баязет? Верное понятие о нем дают не рисунки, а планы. Рыцарскую романтику средневековых замков, огражденных подъемными мостами, следует сразу же отбросить. Два тесных захламленных двора, окруженные зданиями, и один – третий двор, окружающий редут, – все это опоясано каменной стеной, опутано узкими переходами, снабжено люками и подземельями, – вот что такое Баязет!
Мы знаем, что ворота в цитадель уже закрыты. Пусть читатель извинит нас за неумение приукрашивать, но теперь единственный выход из Баязета наружу был через отверстие отхожего места с северной стороны. Это нехорошо припахивает, но зато правдиво. Впредь, чтобы пощадить читателя, мы будем называть этот выход амбразурой.
– Капитан, – приказал Пацевич, – я пойду сейчас немного вздремну, а вы следите, чтобы никто не выбирался из крепости. Мы и так потеряли сегодня больше половины всего гарнизона!
– Хорошо, – покорно согласился Штоквиц, чтобы не спорить с полковником, и, поощряя смельчаков, стал смотреть на одиночные вылазки сквозь пальцы, словно не замечая нарушения приказа.
Казакам сверху было видно, как ползают перед входом в крепость солдаты, согнувшись в три погибели, перебегают среди вещей, отыскивая нужное для себя; казаки громким шепотом покрикивали вниз:
– Правее возьми, правее… Там, кажись, мешки с чем-то… Эвон за горушкой блестит что-то… Веревку прихвати, сгодится…
Вороватые турки тоже ползали среди вещей, и в ночи часто вспыхивали короткие схватки, беглая стрельба, потом снова все стихало; набрав патронов, солдаты возвращались в крепость; на смену им, решив попытать счастья, выползали в темноту амбразуры другие.
Потемкин приволок на плечах баранью тушу, сабельный шрам на его голове сделался темно-лиловым от усилий; просунув тушу внутрь амбразуры, солдат сразу заругался:
– Куда лезете с ножами? Как хоть, а половину барана – артиллеристам!.. Поди-ка вон сам своруй! Страху-то одного сколько натерпелся, пока волок его…
А бедняга Потресов уже засыпал на ходу: вторая ночь без отдыха и горечь пережитого валили старого майора с ног. Но сейчас его заботила охрана северного фаса, и, хватаясь руками за спицы колес, он помогал канонирам перетаскивать орудие на новое место.
– Ваше благородие, – шепнул ему кто-то в темноте, – там мясо жарят, сейчас принесут. Отдохните…
Фейерверкеры еще днем, до прибытия отрядов, успели запасти полную бочку воды. Но Сивицкий, узнав об этом, велел через коменданта отдать воду в госпиталь. Потом какой-то дурак пустил слух по цитадели, что скупердяй Потресов прячет еще несколько бочек воды. И тогда не стало отбоя от попрошаек: клянчили, клянчили, обещали таскать землю, делать что угодно – только дай им попить! Канониры разбазарили остатки, и теперь у артиллеристов осталось всего четверть ведра…
Когда баранина была зажарена, канониры и фейерверкеры поставили в середину ведро с водой. Скоро возле них образовался целый круг людей, невидимо сопящих и охающих в темноте от зависти. Они не просили пить, они только показывали, что, мол, вот мы здесь, мы тоже хотим…
– Дайте им, – разрешил Потресов, – пусть в рот не смотрят. Надо же как-нибудь делиться!
Откуда-то из темноты выступила громоздкая артиллерийская лошадь с оторванной нижней челюстью, помахивая хвостом и неся на спине казенную сбрую, тоже подошла к огню. Сбрую с нее тут же сняли, погладили несчастную кобылу, сообща пожалели.
– Животная, – плачуще сказал Кирюха Постный, – а вот ведь: как и человек, на людях помереть хочет…
Спать в эту ночь никто не ложился. Усталость заглушалась чувством самосохранения. Ожидание повторных нападений, неизвестность замыслов коварного врага, невозможность уплотнить цепи стрелков, лежавших на крышах и стенах, – все это дисциплинировало людей.
Люди, не нашедшие себе места, всю ночь блуждали по крепости, останавливаясь возле каждой ячейки.
– Братцы, – молили они, – может, и меня приспособите?
– Иди, нас и без тебя уже трое.
– А вы потеснитесь, братцы. Я хорошо стреляю.
– Ну вставай, коли так…
Штоквиц в эту ночь полюбился Клюгенау своим спокойствием и рассудительностью.
– Знаете, барон, – сказал капитан, лаская своего котенка, – я уже не комендант крепости. Это смешно, конечно, но теперь мы все коменданты. Нам, офицерам, осталось одно: довериться мужеству гарнизона…
Среди ночи, когда люди уже немного успокоились, разразилась густая пальба пачками. Пацевича разбудили, он выскочил наверх вместе со всеми. Успел только заметить, как посреди двора мечется зачем-то верхом на своем Карабахе Исмаил-хан, и кинулся по лестнице на крышу переднего фаса.
– Ватнин, – позвал он в темноте, – или Карабанов?.. Кто здесь, казаки? Что у вас тут происходит?..
Стрельба нарастала где-то в стороне от цитадели, и это казалось странным; казаки сразу же бросили таскать камни – взялись за оружие. Скоро выяснилась и причина стрельбы: рыская в поисках добычи вокруг крепости, турки лишь случайно наткнулись на отряды милиции, скрывавшейся возле брошенных казачьих казарм, и бой разгорелся на глазах осажденных.
– Ваше высокоблагородие! – раздались крики. – Велите открыть ворота… Перебьют ведь милицию!..
– Ватнин, голубчик, – обратился Пацевич к сотнику, – скажите, можно ли открыть ворота?
Назар Минаевич поднялся с крыши, свинцовый настил похрустывал под его тяжелым шагом.
– И пусть орут, – сказал он. – Теперича нельзя, Адам Платонович… Ежели прорвутся к нам, тогда другое дело. И то ворота, на мой смысл, открывать не надобно…
Потресов удачно осветил небо фальшфейерами, и мутный дрожащий свет вырвал из темноты низкое серое здание конюшен, где укрылись милиционеры. Неистовое желание помочь эриванцам вызвало со стороны казаков ответную стрельбу.
– Бей, ребята, пока не погасло, – кричал вахмистр, – точнее целься!
Ракеты, шипя и разбрызгивая искры, скоро погасли, и тогда из мрака послышался рев человеческих голосов. Началась рукопашная: до крепости Баязета теперь долетали лязганье скрещенных сабель, истошные вопли, крики борьбы и тупые, как удары в ладоши, одинокие выстрелы пистолетов.
– А я бы пошел, – заявил Евдокимов. – Охотников можно набрать…
– Все пойдем, все! – снова заорали казаки, но Ватнин остановил их:
– Поздно идтить. Сидите уж, покедова целы…
Крики людей, сцепившихся в схватке, постепенно замирали вдали – агония рукопашного боя подходила к концу. Чей-то последний крик повис над скалами на высокой затихающей ноте – и тишина…
– Ну, все. Отмучились, – перекрестился Пацевич, и, держась за поясницу, полусогнутый, как дряхлый старик, он спустился с крыши.
Незадолго перед рассветом Штоквиц позвал к себе Евдокимова, дал ему стакан чихиря:
– Выпейте, юнкер… Мне кажется, что турецкие отряды отодвинулись в горы. Сейчас возьмите охотников и попытайтесь проникнуть в казачьи казармы. Захватывайте все, что можно спасти из имущества!..
Охотники собрались в комнате на втором этаже, под крышей восточного фаса. Принесли факел. Евдокимов внимательно оглядел людей.
– Раненых не возьму, – сказал он. – И ты, Участкин, отходи в сторону – ты еще хромаешь… Гаси факел!
Тихо откинули люк. Цепочкой, один за другим, охотники спустились в подземную галерею, из которой хорошо простреливался во всю длину крепостной ров. Узким коридором, выложенным кафельными плитками, прошли к пролому амбразуры.
– Я первым, – сказал Евдокимов, – и первые двадцать человек идут со мной. Остальным собирать оружие и патроны.
Юнкер выскользнул из амбразуры. Присел на корточки. Было тихо. Он двинулся вдоль стены, наугад прыгнул в ров, споткнулся. Падая, инстинктивно выставил вперед руки. Правая ладонь его уперлась во что-то телесно-дряблое, и юноша с отвращением отдернул руку.
– Идете? – шепотом спросил он.
Добрая половина охотников уже приступила к сбору оружия. Казаки зорко следили за ними с высоты крепостных стен; но покровительство стрелков не касалось Евдокимова, и он повел своих людей дальше, в непроницаемый загадочный мрак.
Осторожно перелезли ограду мусульманского кладбища. Раненый конь, лежа среди могил, задрал голову и заржал им навстречу. Чей-то стон послышался в отдалении.
– Не отставайте, ребята, – просил Евдокимов, – тут и засада может случиться…
Приблизились к зданию конюшен. Кругом ни звука. Под напором плеча тихо растворились двери. Охотники вошли внутрь.
– Эй, – позвал вахмистр, – кто-нибудь есть?..
– Нет, – отозвался юнкер.