– Осторожнее, не толкни… Не толкни меня, братец!
Аглая Егоровна встретила его как-то отчужденно.
– Это мне? – спросила она.
При виде воды, сверкавшей через стекло кружки, Клюгенау делалось почти дурно, и он заставил женщину поскорее выпить ее, чтобы соблазн не мог его уже мучить.
– Вот так, – сказал он, глотая слюну. – Завтра я снова принесу вам…
– А вы – пили? – спросила она.
– Конечно же, – соврал он. – Сивицкий сегодня был столь любезен, что устроил водопой всем нам, невзирая на ранги.
Хвощинская промолчала.
– Врачи редко бывают добрыми, – снова заговорил Клюгенау, которому казалось неудобным уходить сразу. – Но мы сейчас все немного ожесточились. Сегодня я видел, как один каптенармус просил продать ему немного воды. Он предложил за воду полный кошелек денег, но… Извините, я вам, наверное, мешаю?
Аглая посмотрела на прапорщика так, словно он только сейчас вошел к ней.
– Послушайте, – сказала женщина, – в крепости ходят какие-то слухи о Карабанове… Но это ложь. Я-то знаю, что это сделали вы. Я видела, как вы это сделали…
Клюгенау снял очки и полою сюртука протер стекла.
– Сударыня, – вежливо ответил он, – меня вы, может, и видели. Но пули-то вы не могли видеть!
Он надел очки, из-под которых глаза его глядели по-прежнему невозмутимо и ясно.
– Странно, – сказала Аглая, – все это весьма странно. И совсем, простите, не похоже на вас.
– Что же именно?
– Я думала, вы будете откровенны со мною до конца. Мне казалось, мы сможем понять друг друга.
– Сударыня, к сожалению, я не могу быть в ответе за каждую пулю…
– Федор Петрович, – остановила она его, – вы бы только знали, как вам не к лицу эти увертки. Насколько вы чистый и славный, когда вы бываете искренни! Лучше молчите совсем, только не надо лгать. Поверьте, я сейчас достойна того, чтобы слышать от людей только правду!..
Клюгенау подошел к ней и, нагнувшись, поцеловал ее тонкую, исхудалую за эти дни руку.
– Я согласен, – сказал барон отрывисто. – Мне совсем не хотелось быть с вами жестоким, однако придется…
В углу комнаты зябко вздрагивала паутина. Глядя в этот угол, Клюгенау сказал:
– Видите ли, сударыня, если бы я не выстрелил в этого человека, он, безусловно, открыл бы ворота крепости перед турками, и тогда…
– О чем вы?
Клюгенау втянул пухлые губы, рот его сделался по-старушечьи впалым, и весь он стал похож на скопца-менялу.
– Хорошо, – не сразу согласился он, – я буду откровенен. Тогда мне пришлось бы выстрелить уже в вас!
– В меня? – поразилась Аглая.
– Да, сударыня. Именно в вас, и вы не станете возражать, что смерть в данном случае была бы для вас лишь благодеянием. Или сегодня вы бы уже были продаваемы на майдане, как… как, простите, мешок орехов!
– Боже мой, – испуганно поглядела на него Аглая, – и вы бы осмелились убить меня?
– Избавив вас от рабства, – ответил Клюгенау, – я лишь исполнил бы волю человека, которого я любил и уважал. Это последняя воля вашего покойного супруга.
Она взяла его за руку и посадила рядом с собой:
– Какой же вы… Я даже не знаю – какой. Но вы удивительный! Где же вы были все это время?
Тихо всхлипнув, Клюгенау приник головою к плечу женщины и надолго затих, доверчивый и покорный. И пока они так сидели, молча припав друг к другу, ночь над Баязетом, мрачная ночь осады, колыхалась вдали вспышками огней, раскалывалась в треске выстрелов, и майор Потресов, сидя на лафете, жевал горсть сухого ячменя, вспоминая горькое – пережитое.
– Батюшку-то моего, – рассказывал он Евдокимову, – в Старой Руссе засекли. Вскоре же за холерным бунтом. Он из аракчеевских был. Я сиротою остался. Куда деться? В кантонистах начал. Сызмальства под барабаном. Учился по артиллерии. Жуть, как вспомню!.. Мальчишка еще, лошади не даются, упряжь путается, затрещины отовсюду. Так вот и возрастал по малости. Потом и войны. Знатным-то любо-дорого: они чуть что – сразу на передки и прочь с поля. Нашему же брату не тут-то было! Турки уже прислугу секут, а моя "мортирошка" знай наяривает. Зато вот и в офицеры пошел. Аж кости хрустели, как вспомню. Потом вот и Владимира с бантом получил. К дворянству прирос. "По какой губернии?" – меня спрашивают. А я и сам не знаю, по какой. "Пишите, – говорю, – по Тифлисской", благо, думаю, у меня там дочки живут. Вот так-то, милый мой юнкер, и отстрелял я свою жизнь…
Сухопарый и нескладный, с встопорщенными на плечах погонами, майор Потресов сидел перед юношей, и его челюсти скучно двигались – он старательно жевал ячмень, доставая его горстью из кармана шинели.
И над его головой разгорелись яркие чистые звезды.
6
Разбудил Ватнин.
– Елисеич, – растормошил он поручика, – да очнись ты, утро уже… Глянь-кось, шуба ожила!
– Какая шуба? – недовольно потянулся Карабанов.
Да, уже наступил рассвет. Два солдата-мортуса вытащили на двор из каземата мертвого турка, и было видно, как шевелится на мертвеце вывернутая мехом наружу шуба.
– Блондинки копошатся, – брезгливо отряхнулся Ватнин. – Не дай-то, Сусе, ежели на казаков перескочут… Тиф будет!
Карабанова передернуло:
– Какая мерзость! Пусть мортусы сожгут его вместе с овчиной… Стоило тебе, есаул, будить меня! Тьфу…
За стеной крепости послышался звон бубенчиков. Это первые продавцы шербета, проснувшись, уже выбежали на улицы. Потом вылезли на майдан бродячие шейхи, больше похожие на разбойников; взгромоздившись на увенчанные лунами мимберы, они обнажили сабли и, завывая на все лады, начали свои кровавые проповеди.
– Стрельнуть, што ли? – спросил Участкин спросонья.
И на первый его выстрел сразу окутались дымками окрестные овраги и балки.
Карабанов, выругавшись, поднялся на ноги. Огляделся. Из развалин Нижнего города выкатилась арба, на которой несколько турчанок били в барабаны, похожие на половинки разрезанных арбузов. Среди них сидела, замотанная в покрывало, неподвижная невеста; быки, украшенные фольгой и кистями, тянули свадебную процессию под гору. А навстречу свадьбе бежали курды, торопясь отнести на кладбище богатого покойника, и наемные плакальщицы-цыганки в потрепанных одеждах выли и стонали. Обе процессии – свадебная и похоронная – поравнялись, и тогда подруги невесты сильнее ударили в барабаны, а плакальщицы завыли еще отчаяннее.
Подошел Штоквиц.
– Поздравляю, – сказал он офицерам. – Новый день уже начался, желаю вам остаться мужественными, господа!
– Постараемся, – вяло ответил Карабанов.
Штоквиц неожиданно вспылил:
– Могли бы, поручик, и ручку свою приложить ко лбу, коли разговариваете со старшим. Не так уж и трудно, кажется!
– Не смею отказать в такой любезности. – Карабанов подчеркнуто козырнул. – Позвольте мне также пожелать вам остаться мужественным.
– В обратном меня и некому упрекнуть!..
Впрочем, гарнизон Баязета не нуждался в подобных пожеланиях: пренебрегать смертью научились все и проделывали это даже с некоторой беспечностью. Смерть за эти дни потеряла свою остроту, к ней привыкли, но еще сильнее обострилась жажда – неумолимая раздирающая внутренности, проклятая.
– Сколько годков живу, – признался Хренов, – а все думал, что нет большего приятства, как почесать то место, которое чешется. А теперь вот думаю, что слаще всего на свете – водицы испить. Хорошо бы холодненькой!
На него прикрикнули:
– Заныл, старый! И без тебя тошно…
А день выдался особенно знойный. Люди задыхались в раскаленных каменных мешках, стрелки часто отходили от своих бойниц, ложились на землю. Жажда одолевала. Вода грезилась, вода шумела в ушах, вода плескалась под ногами.
Люди к полудню начали впадать в беспамятство: идет солдат, идет – и, взмахнув руками, вяло рухнет на камни. К нему подбегут, начинают трясти, но солдатское тело уже сделалось вялым, словно худая тряпица, и не сразу откроет он глаза, чтобы жалобно попросить:
– Хоть каплю… Неужто же нету?
После неудачного штурма турки окружили цитадель рвами окопов. Перестуки выстрелов, клубы вонючего дыма, шлепанье пуль, резкие вскрики людей, попавших под удар свинца, быстро густевшие на плитах дворов лужи крови, с дребезгом разлетающиеся ядра – все это уже настолько примелькалось и осточертело защитникам Баязета, что даже перестало ужасать.
– Воды бы! Хоть каплю… – вот, пожалуй, самое главное, чем мучились истомленные люди.
Священник навестил вдову Хвощинскую, выложил перед нею на стол подарок: две церковные свечки и просфору.
– Пожуй, – сказал дружелюбно. – Что ни говори, а все же пшеничная. Да и свечечки иной раз затеплишь. Может, с огоньком-то и не так скучно будет…
– Спасибо тебе, батюшка, – ответила женщина.
Отец Герасим поманил ее пальцем.
– Слышь-ка, – сказал он доверительно. – Казаки-то сейчас бахвалятся, будто Ватнин посулил им свою дщерицу со всем ейным барахлишком за того молодца выдать, который воду в крепость откроет! Корявый или кривой – все едино, только, мол, дай воды гарнизону напиться!
– Как это? – удивилась Аглая.
– А вот так… Кто сумеет из-под носу турок воду обратно в крепость погнать, тот и получит девку с приданым! Не знаю уж – правда это или врут людишки…
– Просто бредят, – устало отозвалась женщина, едва улыбнувшись. – А впрочем, кто их разберет, этих казаков… Ведь клялся же граф Платов, что отдаст свою дочь за любого казака, который ему Наполеона живьем приведет на аркане!
Аглая повязала на голову белую косынку, затянула на поясе гуттаперчевый фартук, собираясь идти в госпиталь. У порога ее сильно качнуло от слабости, и отец Герасим придержал ее за локоток.
– А ты не падай, – внушительно заметил он ей. – На тебя-то сейчас глядючи, и весь гарнизон – во как! – зубы стиснул. Ты держись, дочка. Бог не выдаст – свинья не съест!..
В госпитале пахло чем-то кислым, тлетворным. Несколько застрельщиков, невзирая на стоны раненых, тут же примостились возле окон. Стрельба не мешала, как видно, Сивицкому, и он заканчивал очередную операцию.
– Лежи, хвороба! – кричал капитан на ерзающего под ножом солдата. – Лежи, а то зарежу к чертовой матери… Это очень хорошо, что вы пришли, – бросил он в сторону Аглаи и тут же приказал ей: – Tupfen! Aber zum Tupfen!..
Оперируемый жалобно скулит, глядя на женщину умоляющими глазами. Когда его снимают со стола, Сивицкий говорит:
– Сегодня пришли четыре молодчика с многоглавым вередом. Это и понятно: кругом грязь. И, кажется, некоторые из героев уже обзавелись блондинками, а вши в таких условиях грозят быть не совсем-то приятными сожительницами.
– Умерших сегодня много? – спросила женщина.
– Не в них дело, – сердито ответил капитан. – Я скажу вам так, любезная: если смотреть на нашу работу без хвастовства и бабьего умиления, то мы, поверьте, лечим не так уж и плохо. Однако взгляните, как виснут над лагерем смрадные испарения!..
Пацевич попросил женщину подойти к нему. Полковник лежал в отгороженном от солдат простынями закуте, резиновый надувной матрац под его грузным телом тихонько посвистывал, выпуская воздух.
– Господи, – сказал Адам Платонович, – мне, старику, не вынести этого… Вы посмотрите на мух – какие они счастливые, что могут улететь из этого ада!
Лицо полковника сжалось в серых морщинах, и мутные старческие слезы брызнули из глаз, стекая по вискам.
– Чем же я могу помочь вам? – сказала она.
– Да ведь был же я… был! – вдруг выхрипел полковник. – Был ведь я, помню, молодым и здоровым… Не случись в судьбе моей этого проклятого Баязета, я сейчас уже получил бы губернаторство в Оренбурге! Я понимаю – уже не спастись, все кончено… Мне осталось одно – завидовать каждой поганой мухе, любой мокрице, что ползает в солдатском нужнике. Ведь я-то умру, а она будет жить. И я завидую даже мокрице, потому что она останется, и ей в этой погани так же будет хорошо, как мне бы на месте губернатора…
Женщина внутренне как-то содрогнулась от этих страшных, почти нечеловеческих признаний.
– Как вы можете так говорить? – сказала она с упреком.
– Я сейчас могу все говорить. И все могу требовать… Потому что я – умираю, и вы не смеете мне отказать… Пусть меня презирают, но я хочу… пить!
– Хорошо, – согласилась Аглая, – я передам…
Сивицкий уже помогал втаскивать на стол очередного тяжелораненого.
– Я не водокачка, – грубо ответил он на просьбу Пацевича. – И если бы у меня и была вода, то я нашел бы ей применение лучшее, нежели влить ее в утробу полковника. Можете так и передать ему… Давайте праватц! – скомандовал он Ненюкову, и в руке его блеснула длинная игла.
………………………………………………………………………………………
Ночью, как всегда, охотники ушли за водой. Вернулись они на этот раз довольные, неся большую добычу. Карабанову тут же, в потемках галереи, кто-то щедро налил из кувшина полную чепурку прохладной воды.
– Пейте, – сказал охотник, – мы сегодня щедрые.
Андрей жадно выцедил воду сквозь стиснутые зубы и вдруг отплюнулся.
– Ты что мне дал? – спросил он. – Несет чем-то… гадостью какой-то. Кувшин у тебя, братец, грязный!..
Так на гарнизон осажденной цитадели надвинулось еще одно страшное бедствие: Фаик-паша велел забросать реку трупами людей и лошадей, и вода уже начала разить тем убийственным трупным запахом, которым был отравлен воздух. Зараженную воду, конечно, пили – это ведь все-таки была вода, и Сивицкий в этом случае не мог ничего поделать.
– Начнется мор, – доложил он Штоквицу. – Но запретить людям пить совсем – это ведь невозможно. И никакие квасцы и никакая кислота здесь уже не помогут. Турки, видите, господин комендант, сегодня даже не обстреливали охотников! Они рассчитали правильно…
– Ладно, – хмуро отозвался Штоквиц, – пусть пьют. Кто-нибудь из нас да выживет – не все же подохнем! А крепость стоит сейчас нерушимо, как никогда!..
Среди ночи, когда усталость свалила людей в тяжком сне, юнкер Евдокимов поднял цитадель истошным криком.
– Ура! – кричал он, бегая по казематам и тормоша спящих офицеров. – Ура… мы спасены! Вставайте, товарищи мои, мы спасены!..
– Зовите Сивицкого, – приказал Штоквиц. – Пусть он заберет его к себе. Один уже свихнулся…
– Да нет же! Вы только послушайте меня… Мы – спасены!
– Разве подходит Тер-Гукасов? – спросил Клюгенау.
– Нет, – воскликнул юноша. – Персы…
В глубине двора действительно стояли три перса, только что поднятые на фас крепости канонирами Потресова. Один из них был глубокий старик в чалме суннита, другие два помоложе. Поклонившись офицерам, персы объяснили, что макинский шах, помня о славе русской, прислал их сюда, – шаху известно о многодневной жажде, которой страдают русские барсы. Они опытные устроители колодцев и, не тратя времени, сегодня же начнут добывать воду.
– Ни черта не получится, – буркнул Штоквиц, зевая, – мы уже пробовали копать. Тут сплошная каменная подушка.
Майор Потресов вступился за персов.
– Вы не знаете, – сказал он, – какие чудеса творят эти персюки. Они славятся по всему Востоку и могут высечь воду из голого камня даже в пустыне!
– Хорошо. Барон Клюгенау, переведите персам, что, если они добудут воду, русское командование озолотит их.
Клюгенау выступил вперед:
– Сколько обещать им золотых? Тысячу?
– Две…Только бы вода!
Ворочая шершавым от сухости языком, Клюгенау сказал:
– Мэн туман микунэм кэ ду хезар кафист… Джидден бэшума мигуэм. Мэра мифехми?..
Персы, однако, вежливо пояснили в ответ, что возьмут за свои труды столько, сколько берут со всех заказчиков: за струю воды в русский гривенник – возьмут триста абазов, за струю воды толщиною в динар – пятьсот абазов.
– Они благородны, – сказал Карабанов. – Макинский шах, у которого я гостил на прошлом месяце, уважает Россию, и это заметно по скромности его подданных.
Персы в эту же ночь приступили к работе. Секретов же своего мастерства они раскрывать не желали, и Штоквиц велел раскинуть над зарубом будущего колодца полковой шатер. Инструмент для рытья колодца был принесен мастерами с собой, и скоро из-под шатра послышался лязг заступов, тихое журчание какого-то сверла.
Это был радостный шум работы, обнадеживающий каждого, и жить в крепости стало сразу веселее. Однако заглядывать в шатер не позволялось, и часовой, поставленный для охраны мастеров, отпугивал любопытных:
– Назад! Чего глядеть – скоро пить будешь…