– Я так и знал, – ответил он, пряча в усах улыбку. – На этот случай Фаик-паша велел мне (правда, не сразу) заметить, что он согласен теперь и на сохранение при вас оружия. При развернутых знаменах вы можете пройти для поселения в тот квартал, который вам угодно самим же и выбирать. Также мне велено напомнить вам, что на родине оценят ваш беспримерный подвиг и в сдаче крепости для вас не будет никакого бесчестья, ибо вы сделали все, что могли…
– Все? – грубо спросил Штоквиц.
Калмык подошел к коменданту поближе.
– Вы ждете Тер-Гукасова? – спросил он. – Напрасно… Вы знаете, что Игдыр сейчас прикрыт только ротою Крымского полка? Эриванский губернатор Рославлев сможет назначить для вашей выручки лишь конницу Калбулай-хана… А вы уже давно не имеете воды!
– Ваша речь вполне разумна, – остановил его Штоквиц. – Но неразумны ваши поступки. Если вы знаете, что путь на Эривань заграждают только кордоны, то почему же вы не идете на Эривань?.. Ага, – погрозил он калмыку толстым немытым пальцем, – вам нужен сначала Баязет! Но можете передать своему паше, что Баязета он не увидит…
Пока шли переговоры с парламентером, Клюгенау занимал разговорами Исмаил-хана Нахичеванского. На чистейшем арабском языке он поведал ему все трудности карьеры такого честного и умного человека, каковым, несомненно, является хан, и далее заговорил с той наивной образностью, которой так богаты восточные наречия:
– Ваше сиятельство, рукою искренности откиньте фату с ланит красавицы цели: нельзя же разуму вечно блуждать, подобно раненой цапле в зарослях лотоса… Ты почему, сукин сын, изменил присяге? – вдруг спросил он по-русски, пробудив усыпленного хана.
Исмаил-хан вскинулся и заорал, что он не виноват, если Муса-паша Кундухов, этот осетинский выкидыш, пишет ему. Потом сразу осекся и, взяв прапорщика за горло, начал слегка придушивать его жилистыми пальцами.
– Ты что знаешь? – спросил он его.
– Только то, что вы накормили недавно десять нищих с майдана… Вспомните!
Исмаил-хан отпустил Клюгенау и вспомнил: девяносто первый стих пятой главы Корана очищал человека от предательства, если он накормит десять нищих, выкупит из тюрьмы невольника или будет поститься три дня подряд.
– А ты умный, – с почтением заметил хан, – у тебя даже волос на башке не осталось.
Клюгенау растер сдавленную шею ладонью:
– Кстати, о голове!.. Вы плохо цените свою голову, хан. Зачем вам быть начальником этой дурацкой крепости, если имеется уже комендант?
– А кем же быть?
Клюгенау оглянулся на дверь и порывисто зашептал в волосатое ухо Исмаил-хана:
– Против вас заговор… Кругом интриги… Молчите! Мне известно, что вы имеете право, вслед за Пацевичем, стать командующим войсками всего Баязетского пашалыка. Поняли?.. А вы здесь сглупили, и теперь в гарнизоне даже солдаты смеются над вами…
Через полчаса Штоквиц встретился с Клюгенау.
– Ну, что парламентер, господин капитан?
– Я его послал ко всем собакам… Ну, а что наш хан?
Клюгенау достал из кармана связку ключей от походной канцелярии и выложил перед комендантом печати гарнизона.
– Вы что… украли? – растерялся Штоквиц.
– Зачем? Его сиятельство сам вернул их мне. Теперь он будет прикладывать к бумагам собственный мухур!
– Выходит… выходит, что хан…
– Да, хан из этой игры выходит. Он может играть лишь роль несуществующего начальника пашалыка, который захвачен турками. А чтобы вступить в новую должность, ему необходимо сначала отвоевать этот пост у самого Фаик-паши!
Штоквиц поспешно рассовал по карманам ключи и печати:
– Знаете, барон, а вы мне начинаете чем-то нравиться!
Клюгенау поклонился.
4
Ватнин сапоги снял – шевелил пальцами, жмурился от удовольствия. Поглядывая на развалины города, из дымных руин которого щелкали вразброд шалые выстрелы, есаул сказал задумчиво:
– Сейчас, Елисеич, самое время на штурму идтить!
– Туркам-то? – удивился Андрей.
– Эк тебя обтесало: одни турки в голове… Не туркам, – пояснил Ватнин протяжно, – а нам штурма нужна!
– Это зачем же? – снова не понял Карабанов. – Чтобы на Игдыр пробиться?
– И поглупел же ты, братец, – заметил Ватнин. – Ты в "их-дырку"-то не заглядывайся. Ты под самый корень гляди… Осознал?
– Лезь уж ты сам под корень, – обиделся Карабанов. – Я тоже не глупее тебя: высунься мы из крепости, так дадут тебе турки поглядеть в… "их-дыр-ку"! Через гробовую-то крышку далеко видать!..
Наверх поднялся Сивицкий – просто так: подышать на высоте ветром, отдохнуть от стонов и крови, попросить у казаков табачку на завертку.
– Вылазку бы сделать неплохо, – продолжал Ватнин. – Раз-два, и у турка снова шея болеть будет. Дело то верное! Хорошее… Мы и водички поднаберем, кашицы наварим. То да се. Глядишь, жизнь-то и веселее станет!..
Он подтолкнул Карабанова в бок локтем, заразительно рассмеялся, отсыпая Сивицкому из своего кисета добрую порцию табаку:
– Остатний табачок-то, Александра Борисыч… Не от скупости говорю так, а жалеючи вас. Больно уж вы смолокурить любите. Вот прихлопнем кисет – начнем саман тянуть. Хорошо чай спитой. Да вот беда – никто чаю не пьет…
Пуля шлепнулась между ними и, подпрыгивая, покатилась куда-то по крыше.
– Эй, курдюк с поносом! – заорал Ватнин в темноту. – Не надоело тебе ишо пулять-то? Дай поговорить людям на ветерке как следоваи-ит…
………………………………………………………………………………………
– Как следоваит, – передразнил его снизу на дворе Штоквиц. – Распустил свое казачье! Делают что хотят… Столы в канцелярии на дрова порубили, шелку наворовали – портянок понаделали. Воруют почем зря… Эй-эй, голубчик, ты куда это с кувшином прешься?
Егорыч остановился, опустил кувшин на землю, соврал:
– Да вот, ваше благородье… обмозговываю все!
– Чего же это?
– Карасинцу ба!
– Зачем тебе, дураку, керосин понадобился?
– А как же иначе? В хозяйстве сгодится. Опять же и посветить когды…
Штоквиц заглянул в кувшин, сказал:
– Врать не умеешь. Иди куда шел… Понял?
– А чего не понять? Мы, казаки, привышные…
Ефрем Иванович достал карандаш и памятную книжку. При свете звезд, проследив за улизнувшим в амбразуру Егорычем, он записал на чистой странице: "№ 1. Конопатый и старый. Кажется, из сотни Ватнина". Потом комендант приютился в сторонке от пролома, и перед ним – в течение часа – ушли за водой к реке сорок три человека. Слюнявя карандаш, капитан слушал стрельбу турецких пикетов. Обратно вернулись всего двадцать восемь – остальные погибли под пулями. Штоквиц тут же вычеркнул их из списка.
– Ладно, охотнички, – сказал комендант, закончив слежку, – завтра я вам покажу кузькину мать!
Пролом амбразуры отныне считался официальным входом и выходом из цитадели. Ничего, что он шел через отхожие места, – пролом был вроде парадного подъезда. И вот именно через эту амбразуру жиденькой, готовой вот-вот оборваться струей в крепость текла живительная вода. Озираясь и взволнованно бранясь, уцелевшие от пуль охотники тащили от реки наполненные водой кувшины, бурдюки, чайники и манерки.
– Достал "карасинцу"? – спросил Штоквиц, когда в амбразуре блеснула лысина Егорыча. – Иди-ка сюда, черт старый. Ты знаешь, что никому нельзя вылезать из крепости без разрешения?
– Рази? – притворно удивился казак.
– Вот тебе и "рази"! Пей досыта, – велел комендант, – ты заслужил это. А потом пойдешь за мной и сдашь воду в госпиталь. Я вашу контрабанду прихлопну, водохлебы пузатые!
В эту ночь случилось несчастье: у гренадера Хренова, по-стариковски бережливого, сохранились на дне фляжки еще два глотка воды. Когда дед прилег вздремнуть, один из вольноопределяющихся, некто Заварзин, из дворян Масальского уезда, мучимый жаждой и не находя в себе смелости сбегать к реке, тишком отвязал флягу от пояса Хренова. Вора тут же поймали, начали бить, жестоко и страшно. Казалось, укради он золото, и никто бы даже не осудил его, – черт с ним, с золотом! Но это были всего два глотка воды, цена которым – сама жизнь, и потому когда старик Хренов стал заступаться за избиваемого, то его просто грубо отшвырнули в сторону:
– Проваливай, дед, пока самому не попало!
Встревоженная шумом, Аглая Егоровна вышла во двор. Узнав, в чем дело, перепуганная свирепыми выкриками, она обратилась к Штоквицу:
– Ефрем Иванович, почему вы стоите?
– А что, по-ващему, я должен делать?
– Ведь они убьют его!
– И правильно сделают. Вперед наука другим будет.
– Нехорошо… Боже мой, ведь все-таки дворянин…
– К сожалению, мадам, желудки дворян и мужиков устроены одинаково! Не советую вмешиваться…
Хвощинская, однако, вмешалась. Вольноопределяющийся, в ответ на ее сочувствие, едва смог выхрипеть, на губах его уже лопались кровавые пузыри:
– Сударыня, не вините их… Они правы…
Он скончался на руках санитаров, когда его понесли в госпиталь. Карабанов прослышал об этой истории только утром следующего дня, и ему стало как-то не по себе.
– А тебя, Ватнин, когда-нибудь били? – спросил он.
– Ой били, поручик… Ой били! Не дай-то бог, как били! Теперича так бить уже и не умеют…
– Казаком еще? – спросил Андрей.
– Да один-то раз ишо казаком, а другой – когда я уже в урядники вышел. Этого-то дурака, что на фляжку польстился, за дело били. Конешное дело, человека и жалко. А вот меня…
Ватнин вдруг боязливо огляделся, нет ли кого вокруг, и зашептал на ухо поручику.
– Меня-то, – сказал он, – через инператора били… Ой как били!
Карабанов, которого били в жизни только единожды, о чем он никогда не любил вспоминать, засмеялся.
– Как же это? – спросил он.
– А вот погоди, расскажу сейчас…
Ватнин свернул цигарку, долго слюнявил ее розовым и чистеньким, как у младенца, языком.
– Смеешься? – сказал сотник. – Что ж, тебе можно смеяться: ты дворянин, булки сладкие ел да по бабам ходил. А я мужик, вот энтим самым местом в люди выходил.
– Ничего, – смеялся Андрей, – у тебя это место такое, что с ним и в генералы выйти можно!
– И выйду! – ответил Ватнин. – Нынче над Расеей свежим ветром подуло. Люди умнее стали… Евдокимов-то, Николай Иванович покойный, из солдатских детей был. Весь Капказ под свою руку подвел, генералом да графом стал. Дядянька умнющий был. А ты – смеешься…
– Ладно, – примолк Андрей. – Больше смеяться не буду… Расскажи, за что тебя драли?
– Меня, Елисеич, милый ты мой человек, – нахмурился Ватнин, – совсем без вины драли. Опять же, через инператора, да только я его и в глаза не видал. Сказали мне, что государь мимо нашего кордона ввечеру проедет. И чтобы я, значит, для охранения его особы пяток своих казачат выделил. Время тагды неласковое было, чеченцы пошаливали. Так инператор своим казакам-то и не доверял. Они и кресты-то за аллилуйю да за форсистость получали. Вот и попросил он, значит, чтобы ему казаков с линии дали. Я, как сказано, так и послал пятерых. Первых, кои на глаза мне попались. Прибыли они в свиту. Ладно. Поехали куды-то. Ладно. Слово за слово. "А тебя как по фамилии?" – государь спрашивает. "Красноглазов", – отвечает. "А тебя?" – "Сиволобов!" – "А ты кто?" – "Чернозубов". – "А ты, подлец?" – "Синеусов". – "А ты, сволочь?" – "А я, ваше величество, Желторотов!.."
Ватнин далеко зашвырнул обсосанный до конца окурок:
– Опять смеешься. А ну тебя, Елисеич! Я же не нарочно подбирал для него уродов! С лету первых так и схватил. Фамилии-то у них – верно, непривлекательны…
В этот день сухари в гарнизоне кончились. Штоквиц велел женщинам-беженкам дробить ячмень, заставив пленных турок вращать самодельные крупорушки. Ячменя было еще много – майор Потресов, за неимением земли, даже свои орудия, чтобы сберечь от огня канониров, обкладывал мешками с ячменем. Пули рвали рогожу мешков, ячмень тихими струями осыпался с брустверов, и дикие горные голуби, не боясь стрельбы, тучами кружились над крепостью…
– Ну ладно, – сказал Карабанов, – ячмень бабы раздробят. А дальше что?
– Дальше?.. Дальше его надо сунуть в рот и проглотить, запивая стаканом лафита, – ответил Штоквиц. – Не притворяйтесь, поручик, будто бы не понимаете.
– Какой ты утонченный гурман, Ефрем Иванович! Изобретенное вами блюдо, несомненно, войдет в историю мирового обжорства под названием "a` la Штоквиц"!
– Ну что ж, – мутно посмотрел на него комендант. – Если вы недовольны, можете изобрести свое блюдо.
– Придется, – ответил поручик.
Карабанов прошел на конюшню. Лорд, завидев хозяина, радостно заржал, еще издали вытягивая навстречу ему длинную умную морду. Карабанов освободил его от коновязи, надолго припал головой к теплой, бархатистой шкуре коня, гладил пушистую челку. Лорд тянул хозяина за собой, нетерпеливо голосил, звал его к водопою. Артиллерийские битюги, отвечая скакуну таким же истомленным ржаньем, бились в своих клетках.
– Пойдем, – сказал Карабанов. – Пойдем, дружок. Ты не плачь… Только не плачь. Я не могу помочь тебе… А так будет лучше! – Он вывел его во двор, вложил дуло револьвера в нервно вздрогнувшее ухо и, закрыв глаза, выстрелил. – Делите… На всех делите! – сказал поручик и, отойдя в сторону, заплакал.
Поближе к вечеру, когда с ближайших гор поползли в долину длинные сумрачные тени, Штоквиц велел горнисту играть сигнал "слушай все" и по списку выкликнул двадцать восемь охотников, пойманных им вчера на карандаш. Деваться некуда – ослушники строгого приказа были построены во дворе.
– Вы у меня разболтались! – заметил Штоквиц, медленно прохаживаясь вдоль строя. – Посмотрите, на кого только похожи… Ваньки-Каины, а не солдаты! Думаете, я забыл, где у вас цугундер находится? Нет, я помню и затрясу любого… А сегодня пойдете за водой снова. На этот раз организованно.
Он вручил каждому по бурдюку и закончил:
– Из реки можете пить сколько влезет. Только бы пузо не лопнуло. Здесь же, в расположении гарнизона, никаких дружков-приятелей быть для вас не должно. Сдавать воду будете так: половину сразу на нужды госпиталя, остальную воду – своим товарищам. Контрабанду я буду преследовать, и отныне не смей возвращаться в крепость мимо общественной кадки. Никаких веревок… Поняли?
Охотники уползли в амбразуру, и вернулись обратно лишь одиннадцать человек. Вода, из которой ночью был сварен для госпиталя мясной суп, дорого оплатилась людской кровью, но иного выхода не было, и Штоквиц сказал:
– Я знаю, крестами сейчас никого не соблазнишь. А награждать отличившихся тоже ведь надо. Пусть же те, кто показал себя героем, приходят по вечерам ко мне, и я награжу их всех по-царски… Я пущу их сбегать к реке, чтобы напиться!..
5
Собрались в кружок солдаты, подошли к ним казаки.
– Эх, братцы, – загрустил ефрейтор Участкин, – а в Болгарии-то сейчас, наверное, вот хорошо-то! Идут наши братики по землице мягонькой, им бабы славянские хлеб-соль на рушниках выносят, дают водицы ключевой из копанца испить. Тут и речки тебе, и разговоры понятные, и арбузы горою так и валяются… Господи, как подумаешь, – не война там, а рай просто!
– А по мне, – заметил из угла Дениска Ожогин, – так лучше, чем у нас в Баязете, и нет лучшего! Ишо нигде меня так не угащивали…
– Трепло ты, – строго заметил ему солдат Потемкин. – Хуже, чем в Баязете этом, и собаке не приснится. А только вот, братцы, им-то в Болгарии еще топай и топай, пока до султана доберешься, а мы, слава богу, уже по земле его ходим. И никакой черт нас из эвтой дыры не выкурит!
Подошел канонир Кирюха Постный, присел на корточки. После того как его "турчанка поцеловала", парень стал здорово заикаться:
– Ко-ко-ко-ко… – вставил он в разговор свое слово.
– Чего? – спросил Дениска. – Ко-ко-ко-ко…
Хренов обнял парня, погладив его по волосам.
– Кудахтай, мила-ай, – сказал он. – Может, и яичко снесешь. Оно бы нам совсем кстати…
– Коли подумаю! – вдруг выпалил Кирюха. – Та-та-так и сам боюсь… Сла-сла-славяне-то ведь и не ве-ве-дают, какую мы тут муку-ку-ку за них принимаем!
– Узнать бы, – поразмыслил Потемкин, – далеко ли они там шагнули? Может, пока мы сидим тута, султан ихний Абдулка Хамитов уже и "аману" просит?
– А вот слышал я, – начал Дениска, – будто Абдулка этот баб нисколько не любит. По мужикам шляется!
Потемкин сплюнул в угол:
– То содомский грех. Он из Вавилона пошел. Нам, русским людям, даже беседовать об этом не подобает… А что это, братцы, я вот давно замечаю, наш барончик-то все по ночам на фас вылезет и ходит, ходит. Голову опустит, руки эдак склещит назади, и… Подшибут его турки!
– Он офицер первостатейный, – отозвался Участкин. – Даром что благородный, а поболе бы таких, как он, было! От него солдат слова дурного не слыхивал. У самого сюртучишко-то уже насквозь просвечивает, а он все жалованье свое, до последней копейки, в солдатский котел отдавал! И любо же было слушать, как с Пацевичем он сцепится…
Хренов шепотком вставил:
– Пацевича-то, говорят люди, того… из наших кто-то на мушку взял! Только вот не знают – кто бы это? На Карабанова указывают!
– Я видел, – сказал Участкин, – первая-то пуля от турок прилетела, даже погон отхватила ему. А вторая-то…
Потемкин зажал ему рот ладонью:
– Поговорили, и будя! Дело не нашенское – господское. И коли убрали его, значит, им виднее, за что!..
На крыше под ногами Клюгенау похрустывал свинцовый настил. Турецкие пикеты обрызгали стены мелко нарубленными "жеребьями", и Потемкин выглянул в бойницу софита.
– Ваше благородие, Федор Петрович! – позвал он Клюгенау. – Час уже поздний, шли бы вы отседова…
Клюгенау спустился по лестнице в придел госпиталя, где в ожидании Сивицкого уже собрались офицеры. Ватнин тоже был тут; побрякивая в потемках ножнами шашки, он рассказывал о своей дочке:
– Папа, говорит она мне, так нужно, и ты мне не перечь. Ну, ладно. Дите-то родное, окромя нее, и никого боле нет у меня. А что поделаешь? Пустил ее… Потом целых два года письма от нее получал. В этаких красивых конвертах. Я, бывалоча, от скуки все письма ейные по столу раскладу. Хожу и любуюсь.
– У меня невеста, – тихо сказал Евдокимов. – Она учится в Женеве… Боже мой, узнает ли она когда-нибудь, что мы здесь пережили, господа?
– А зачем ей все это? – хмуро отозвался Карабанов. – И никому до нас нет дела. Нас просто забыли…
Пришел Сивицкий – раздал каждому офицеру по ежедневной порции сахара с мятными каплями. В этот день он оказался добрее и решил выделить офицерам дополнительно еще по четверти стакана воды из госпитальных запасов.
– Я отолью немного воды и госпоже Хвощинской, – сказал врач. – Кто из вас, господа, отнесет ей воду?
Клюгенау придвинул к нему кружку:
– Лейте сюда. Я отнесу.
– А вы знаете, господа, – продолжал врач, – сегодня полковник Пацевич чувствует себя гораздо лучше!
Клюгенау внимательно посмотрел на Сивицкого.
– Я рад, – сказал он.
Офицеры, бренча стаканами, тянулись к Сивицкому. Тут же, не отходя в сторону, жадно выхлебывали воду.
– Как приятно, господа!
– Чудесно!
– Какое это счастье – вода!
– Так бы пил и пил, кажется…
– Клюгенау, а вы что не пьете?
Прапорщик стоял с наполненной кружкой:
– Я потом, господа…
Он так и не притронулся к воде. Пошел вдоль темного длинного коридора крепости, изредка покрикивая солдатам: