Потресов поднялся по лестнице. Прошел в комнату, где, присев на низком лафете, торчало орудие. Подкатили заряды, пробанили на всякий случай ствол – пфук-пфук, зарядили.
– Эх, нет Кирюхи Постного! – сокрушался фейерверкер.
– Наводи, – ответил майор, и кто-то тронул его за локоть. – Уйдите, барон, уйдите отсюда!
Клюгенау помог сдвинуть станину:
– Не надо гнать меня. Будем падать вместе…
– Готова! – крикнул фейерверкер.
– Отойди… – Потресов скинул фуражку, мелко и часто перекрестил орудийный хобот. – Можно, – сказал, – пали…
В дымном обвале выстрела, корежа настил пола тормозными крючьями, откачнулась назад хоботина орудия. В зловонии пороха замелькали лица канониров, что-то треснуло, что-то закачалось. Но сооружение выстояло, и пушка, тихо пошипывая, уже поглощала второй заряд.
– Кажись, попали, – сказал фейерверкер.
– Палиґ, – ответил Потресов, и над старым редутом снова взмыло огнем и дымом; толпа турок покатилась прочь…
Клюгенау сбегал вниз, посмотрел, как стоят бревна под полом, и вернулся довольный.
– Трещат, но держать будут, – сказал он. – Впервые в жизни я ощутил вкус к риску в расчетах…
Штоквиц навестил Сивицкого в госпитале; тот без спора налил ему четверть ведра профильтрованной воды, благо сегодня все надеялись уже покинуть крепость. Не поленился комендант своими руками притащить воду к артиллеристам, и ее тут же выпили, не прекращая стрельбы.
– Сейчас наш Исмаил-хан, – рассказал Штоквиц майору, – разглядел в одном всаднике на белой лошади своего братца. Вы, майор, случайно не подбейте ханского родственника, а то ведь, сами знаете, Россия бедна генералами!..
В планы турок не входило допущение русских войск на улицы города, и потому длинные ряды вражеских колонн, разбрасываемые взрывами гранат, тут же смыкались, чтобы перехватить отряд Калбулай-хана еще на подходе к городу.
– А турок многовато, – заметил Сивицкий.
– Да, – согласился Китаевский, – турок немало, а наших войск что-то немного. И вот я думаю…
Пуля чиркнула в переплет окна.
– Знаю, что вы можете думать, – сказал Сивицкий. – Не напрасно ли мы отдали артиллеристам четверть ведра воды? Если желаете знать мое мнение, то я скажу честно: напрасно!
– Вы не верите? – спросила Аглая.
– Голубушка, если это правда, что Исмаил-хан узнал в голове колонны своего брата-генерала, то… Вы же сами понимаете: братья потому и братья, что весьма похожи друг на друга!
– А я верю, – сказала женщина. – Они не могут не знать, что происходит здесь, и они прорвутся к воротам крепости.
– Может быть, – уныло ответил Сивицкий. – Очевидно, бывает и так, что с одной ветки два яблока различны на вкус. Впрочем, не будем отвлекаться, господа…
Вновь прибывший отряд Калбулай-хана Нахичеванского вступил в соприкосновение с войсками Фаик-паши, и жаркая перестрелка тянулась весь день, поддержанная огнем из крепости, продолжалась вечером, и вот над Баязетом уже насела черная азиатская ночь.
Появилось уныние.
– Что ж, – сказал Карабанов, – винить их даже нельзя. Если бы они рискнули просочиться к нам через этот страшный лабиринт стен и саклей, сколько бы их дошло?.. Мы, господа, знаем это по себе, когда втягивались в крепость после рекогносцировки.
– Да, – буркнул Штоквиц, – человек сто дошло бы!
– Меньше. Полсотни.
– Никто, господа, не дошел бы, – закончил разговор штабс-капитан Некрасов, и, после неуверенных возражений, с ним были вынуждены согласиться.
– Здесь нужна армия, – сказал юнкер Евдокимов.
– Или полководец, – съязвил барон Клюгенау.
И потянулась ночь.
………………………………………………………………………………………
– Выручат, – говорили солдаты. – Видать, не вся подмога собралась. Погодим до утречка, потерпим…
Спать в эту ночь было невозможно. Спасение где-то рядом, радостно сознавать, что во мраке сейчас стоит русское войско. В крепости звучал смех, люди стали шутить над своими бедствиями.
Ватнин мечтал:
– Первым делом, братцы, в баньку пойдем. Блондинок из хурды своей вытрясем, волоса обкорнаем, париться будем.
– А я на майдан сразу же, – хвастался Дениска. – Арбуза два украду, в тенек засяду и сожру, даже корок не останется.
Вахмистр Трехжонный крутил своей плеткой.
– Я не так, – сказал он. – я барской еды попробую. Ни копейки домой не пошлю, все на харчи сладкие потрачу.
– Ну и дурак будешь! Рази же слаще хлеба нашего, да с сольцей, бывает что? Мне бы краюшку, братцы…
– Огурчик ба-а! – совсем размечтался Ватнин.
Карабанов молчал, улыбаясь тонкими губами. Дениска докурил цигарку до половины, протянул ее поручику:
– Ваш черед, ваше благородие.
– Спасибо, братец.
– Говорят, – снова начал Трехжонный, – будто есть хрукт райский, ананасом зовется. Вот, господин поручик, вы из благородных происходите – ели вы таку штуку?
Андрей захотел присесть в углу на корточки, но его остановили:
– Нельзя, тута какая-то зараза нагадила…
Карабанов махнул рукой:
– Ел. Ел я ваш "хрукт райский"… Было тогда в Петербурге такое общество, куда собирались обжоры. Не чета вам, конечно, – деньгами сорили. Я изобрел яичницу, которая стоила девять рублей одна сковородка, и тоже был принят. Все, что есть в мире съедобного, все перепробовали. Ни глубина морей, ни высота гор – ничто не мешало: выписывали жратву, какая только есть. И наконец наступил такой момент, когда мы вдруг поняли, что жрать больше нечего. Совершенно нечего!
– Как это? – не понял Дениска. – Жрали, жрали, и вдруг не стало чего?
– А так, все уже было испробовано. И тут, братцы, кто-то из нас догадался, что не пробовали мы женского молока…
Казаки рванули хохотом, чуть зубы изо рта не выскочили:
– Хах-ха-ха… Вот это смак! Из титьки прямо…
– И приготовили, братцы, нам за бешеные деньги мороженое из сливок молока женского. Мы, конечно, съели. Ничего особенного. Вот, вахмистр, а ты говоришь – ананас!
Ватнина эта история не развеселила.
– Баловник ты, – сказал он с упреком.
Воды в эту ночь раздобыли немного. Она не могла притушить мучительный и жестокий жар – всего лишь жалкие капли ее брызнули на раскаленный гарнизон. Но сейчас люди согласны были выстрадать, обнадеженные скорым спасением, и Штоквиц, чтобы подбодрить солдат, велел бросить в черное небо ракету.
Потресов выстрелил ее, шумную и радужную, как сама человеческая радость, и в ответ, откуда-то из-за гор, вытянулась хвостатая лента огня.
– Здесь! – обрадовались солдаты. – Стоят еще, родимые!..
По временам в отдалении слышалась стрельба и какой-то приглушенный вой людских голосов, то жалобный, то торжествующий, и Потресов решил поджечь несколько зданий, чтобы осветить ночной город.
– Готовь бомбы, – велел он.
Когда же наступил рассвет, все снова кинулись к окнам, но их ждало жестокое разочарование: вместо русского лагеря под стенами города они увидели все ту же самую печальную равнину, которая безлюдно стелилась до подножий Чингильского хребта, и только качались среди холмов турецкие бунчуки и пики, снова вырастали в степи курдские шатры…
– Не может быть, – сказал Штоквиц, – они, наверное, спустились в лощину… Потресов, дайте ракету!
Напрасно трубач выхрипывал с верхнего фаса мятежную "зорю".
– Громче! – орал Штоквиц. – Громче труби…
Но окрестности Баязета не отзывались на призывный клич.
Исмаил-хан завел своего жеребца в конюшню.
– Чара йок (ничего не поделаешь)! – сказал он. – Воля аллаха!
В крепости стала царить какая-то потерянность, люди в раздражении мрачно ругали отступивший отряд:
– Шкуру спасли… Сволочи, подразнили только! Их бы сюда вот, на наше место. Через день уже сгнили бы…
Когда офицеры собрались для короткого совещания, чтобы обсудить положение, Некрасов сказал:
– Это очень хорошо, господа, что Калбулай-хан не стал торчать возле крепости и ушел обратно за перевал. Просто замечательно! – На него посмотрели как на сумасшедшего, но он не смутился и продолжал: – Да, поверьте, это хорошо… Пока отряд стоял под стенами, мы были пьяные. Мы даже ослабили сопротивление врагу. Отступление отряда, оставившего нас на произвол судьбы, отрезвит наши головы.
– Что же теперь делать? – подавленно произнес юнкер.
– А вы не огорчайтесь, юноша. Следует воевать.
– Сколько же еще воевать?
– Сколько?.. Семь дней в неделю по двадцать четыре часа в сутки…
– На этом и закроем совещание, – решил Штоквиц.
4
Как выяснилось впоследствии, то могучее облако пыли, катившееся в сторону Баязета, сопровождало не конницу генерал-майора Лорис-Меликова, а всего лишь передвижение многотысячной баранты овец, которых Фаик-паша велел гнать издалека на прожор своим грозным таборам. Ошибка разъяснилась лишь под стенами города, и Калбулай-хану ничего не оставалось делать, как, выдержав ружейный бой, воспользоваться затем ночным мраком, чтобы отступить обратно на Игдыр.
Среди турок началось ликование, но баязетцы были раздавлены случившимся. Люди часто поднимались на башни минарета, откуда им виднелась длинная серая лента дороги, бегущей в Россию, и словно прощались навеки.
– Не ходить по ней, – говорили они. – Господи, как хорошо-то, как сладко на родной земле жить!..
Потрясенные страшным разочарованием, люди ослабили свою волю, и мортусам опять нашлась черная работа: таскали покойников, собирая их по дворам и казематам. Воды не было совсем: особенно страдали от жажды раненые; и снова, с замиранием сердца, прислушивались солдаты к работе персов, рывших колодец:
– Роют, братцы, скребут… Поскорей бы уж они отворили нам воду. Терпежу не стало…
Фаик-паша правильно рассчитал перелом в настроении русского гарнизона и опять прислал парламентера для переговоров. Размахивая белым флагом, турецкий офицер подскакал к воротам цитадели на дивном арабском скакуне из Неджда, вызвав завистливые вздохи казаков. Не лошадь была под ним, а лучшая из восточных сказок: тонконогая и порывистая, как ветер в горах, светлые умные глаза, гордая чеканная поступь.
Этот офицер, присланный для переговоров, оказался тем самым астраханским калмыком, который уже был в крепости.
Штоквиц встретил его словами:
– Опять вы, друг мой?
Калмык вежливо поклонился, прижав руки к сердцу:
– Да. К сожалению, это опять я…
Парламентер передал волю своего повелителя. Как и следовало ожидать, Фаик-паша скорбел по поводу безумия русских, которые – видит аллах! – могли сегодня убедиться сами, что помощи им ждать больше неоткуда. Калмыцкий хан выразил свое восхищение мужеством русских и повторил прежние предложения, чтобы русский гарнизон оставил цитадель, сохранив знамена и оружие. В знак доброго согласия паша дарит начальнику гарнизона Исмаил-хану Нахичеванскому этого скакуна из Неджда, на котором сам он, парламентер, только что приехал.
При этих словах из ватнинской сотни грянул выстрел, и красавец конь рухнул под пулей. Калмык посмотрел, как бьется в агонии, молотя копытами по камням, драгоценный скакун, и почти равнодушно заключил свою речь:
– Фаик-паше также было угодно напомнить вашей сановитости, что среди вас находится женщина, вдова благородного Хвощин-паши, и он спрашивает, не завяла ли она, как роза в пыли, под дуновением ветра войны во имя аллаха?
– Нет, еще не завяла, – ответил Штоквиц. – Наши женщины – не ваши женщины, и они так скоро не вянут, как розы. Они, как репейники, переносят и жару и ветер! Черт бы вас драл, – прикрикнул на него Ефрем Иванович, – не вам ли я обещал в прошлый раз, что повешу каждого, кто придет сюда за ключами от крепости?
– Мне, – повинился калмык.
– Так зачем же вы притащились сюда снова?
Калмыцкий хан вдруг выпрямился.
– Я был русским офицером, – печально сказал он. – И я знал, что вы сдержите свое обещание. Но если бы я не пошел к вам, то меня повесил бы мой повелитель. Какая разница?..
– И повесим! – гаркнул Штоквиц, выходя из себя.
К ним подошел Исмаил-хан:
– Кунака нельзя вешать, он гость в моем доме…
Штоквиц озверел:
– Убирайтесь все к черту! Вы не указчик мне, коли командуете Ванским пашалыком. Я здесь комендант, и я перевешаю всех, как котят…
К нему было страшно подступиться: глаза побелели, в углах рта копилась пена. И тут калмык, шепнув что-то хану, подкинул ему пакет. Штоквиц грубо перехватил письмо и сунул его в карман.
– Нечто новенькое, – сказал он.
– Отдай! – заорал Исмаил-хан. – Это мне!
– Мне, – огрызнулся Штоквиц.
– Почему тебе, если совсем не тебе?
– А потому, что есть устав гарнизонной службы в крепостях Российской империи, и там ясно сказано: "Вся переписка идет через руки коменданта крепости, особливо когда таковая пребывает на положении осадном, что приравнивается к положению чрезвычайному…" Прочь отсюда, все лишние!
Калмыцкого хана действительно повесили на оглоблях, укрепленных на переднем фасе, чтобы туркам издалека было видать, каков ответ русского гарнизона. Но перед казнью, то ли от равнодушия к смерти, то ли, наоборот, из желания спасти себя, калмыцкий хан-перебежчик пригрозил Штоквицу.
– Напрасно вы упорствуете, – сказал он, вдевая голову в петлю. – Сегодня же вечером стены крепости развалятся, и Фаик-паша щадить уже никого не будет!..
Клюгенау, издали наблюдавший за этой сценой, подошел потом к Штоквицу и сказал:
– Не думал я, что вы можете быть таким страшным… Исмаил-хан, кажется, здорово испугался, как бы вы не взнуздали его рядом с калмыком!
– А вы думаете, мне легко? – спросил Штоквиц. – Вот, воды не пью, а даже пот выступил… Один перебежчик-предатель на службе Хамида, другой – кретин, готовый вот-вот переметнуться… Это нелегко, голубчик!
Они отошли в сторонку, и Штоквиц достал письмо:
– По-арабски, кажется… Читайте!
Клюгенау прочел:
– Ничего нового. Калмык сказал почти то же самое. Но во всяком случае, Фаик-паша весьма настоятелен в своем требовании. Он здесь прямо упрекает Исмаил-хана в оттягивании сдачи крепости.
– Хан должен заболеть, – решил Штоквиц. – Я займусь сейчас своими делами, а вы, барон, передайте подполковнику, что желательно видеть его больным… Хватит уже разводить с дураком китайские церемонии!
– Вы не особенно-то и разводите, Ефрем Иванович.
– Некогда, – ответил Штоквиц.
………………………………………………………………………………………
Калмыцкий хан болтался в петле, но угроза его оправдывалась. В крепость проник лазутчик Хаджи-Джамал-бек и сказал, что в Баязет подвезли немецкую пушку. Скоро послышался в небе какой-то шум, что-то с протяжным шорохом пролетело над крепостью и ахнуло взрывом в развалинах армянских саклей.
Потресов нахмурился.
– Здравствуйте, господин Крупп, – сказал он. – Вот и вы собственной персоной!..
После взрыва, который по своей оглушительной силе не был похож на предыдущие, люди как-то невольно растерялись. Шорох в небе, оглушительный грохот, смерч осколков – все это было что-то новое в их положении.
– Откель это? – спросил гренадер Хренов, вертя головой.
Между тем среди турок царило почти праздничное настроение; они вместе с семьями, забрав детей и старух, рассаживались в ленивых позах поодаль от цитадели, словно перед началом любопытного зрелища.
– Приятно играть свою роль, когда видишь перед собой таких искушенных зрителей, – сказал Карабанов.
Некрасов положил на плечо сотника руку:
– Я хочу предложить вам половинку чурека.
– Где вы достали такую роскошь?
– О, не спрашивайте, Карабанов: оказывается, кто-то из солдат наших побывал этой же ночью на майдане.
Они жевали вкусный чурек.
Смотрели в бойницу.
Турки смотрели на них.
– Любопытно, – заметил Андрей.
– Что? – спросил Некрасов.
– А вот… все это!..
Почти обвал, почти конец света, в палевом едком дыму, в грохоте и пламени, лопнул первый снаряд, и стены крепости, эти древние стены, в граните сером, в мраморе розовом, эти стены покачнулись вдруг…
Карабанов стоял у стены и видел, как в медленно оседающей пыли постепенно начинают проступать перед ним очертания лица Некрасова.
– Вы живы? – спросил его штабс-капитан.
– Пока – да… Но, кажется, это последний чурек, которым я закусываю свою грешную жизнь!
– А, судьба! – отмахнулся Некрасов.
– Верно. А у судьбы – длинная седая борода, и вы меня учили каждый раз плевать ей в эту бороду…
На дворе, из-под обрушенных сверху камней и обломков стены, санитары вытаскивали воющих от боли и страха раненых. За фасами крепости раздавались раскаты вражеского смеха: турки восторженно переживали результат первого попадания.
Клюгенау в злости скрипнул зубами:
– У-у, проклятые!
– Турки-то, ваше благородие? – спросил солдат.
– При чем здесь турки? Немцы…
Потресов доложил Штоквицу:
– Третье орудие – вот главная цель их, как мне кажется. Я уже велел закидать его мешками, чтобы скрыть блеск металла, иначе им удобно целиться… Но сам я не могу отыскать, откуда ведется огонь.
– Ищите, майор, ищите…
Господин Альфред фон Крупп знал, за что берет деньги, когда продает свои пушки "сербоглотам", как он называл турок в веселую минуту. Да, международные промышленные выставки недаром отмечали высокое качество германского идола: еще один выстрел, и стена мечети осела книзу.
– Проклятая немчура! – ругался Клюгенау. – Так и жди от нее пакостей…
– Есть! – крикнули с минарета.
Где-то в отдалении, на чудовищной дистанции, среди взбаламученного моря всадников пыхнуло белым дымком.
Снова – взрыв, и еще не осели поднятая кверху земля и обломки, как Потресов велел развернуть орудие. Санитары притащили из госпиталя носилки, на которых лежал Кирюха Постный.
– Мне бы, – сказал канонир, – дозвольте…
И махнули рукой:
– Дозволяем!..
Отошли в сторону, чтобы не мешать артиллеристам. Кирюха, привстав с носилок, со стоном присел возле прицела. Хобот орудия дрогнул, и турки за стенами крепости снова разразились веселым хохотом.
– Пущай, – сказал Кирюха, – я свое дело знаю…