– Только попади, – умоляюще сказал Штоквиц, – и Георгиевский крест тебе обеспечен. В офицеры выведем! Человеком станешь!
Притихли и турки за стенами.
– Пали!
Снаряд улетел, и ветер донес хлопок разрыва.
– Мимо, – сказал Потресов.
Кирюху корчило от боли, а турки вдруг снова стали хохотать, но теперь они смеялись уже над ним.
– Пущай, пущай, – сказал канонир, – они мне помешать не могут… высоту прицела я взял хорошо!
Штоквиц опустил бинокль:
– Верно, не хватает дать отклонение!
Дистанция в две тысячи сто пятьдесят сажен – дистанция немалая, и это все понимали. Рысьи глаза канонира ощупали даль, велел Кирюха подбить станок – еще ударить, правей, чуть-чуть, – так…
– Братцы… пали!
При выстреле его отшибло назад, и он сунулся ничком на носилки. Его не уносили пока. Ждали.
– Тама! – закричали с минарета.
Крупповское орудие было разбито, и турки, подгоняя своих детей, жен и старух, стали разбредаться от крепости. Спектакль закончился для них неудачно.
– Дайте еще, – велел Потресов, – две бомбы, и хватит!
– Несите меня, братцы… – Кирюха закрыл глаза. – Несите!
Штоквиц хрипло выдохнул воздух.
– Уф, вот это да! – сказал он. – Чем бы все это кончилось, я не знаю, но господин Крупп не такой уж милый человек, как о нем пишут столичные немцы!
Он поманил к себе Хаджи-Джамал-бека:
– Что в городе?
– Хорошо, – ответил лазутчик. – На майдане птичий молока много. Русский барышень гулял…
– Приготовься, – наказал ему Штоквиц сурово. – Завтра я пошлю к Тер-Гукасову еще одного человека, и ты проводишь его до Чингильского перевала.
– А кого вы думаете послать? – спросил Некрасов.
– Еще не решил. Кого-нибудь из казачья…
5
Некрасов послушал и обозлился:
– Чего не знаешь, того не болтай, вшивый!
Рассказчик смутился:
– Ваше благородие, за что купил, за то и продаю. Мне эдак-то один купец на ярманке сказывал…
– А ты не все покупай, что продают на ярмарке, – строго заметил Юрий Тимофеевич. – Паче того, у купцов наших! Они в Замоскворечье да на Плющихе пузо растят и не могут знать того, какой чудесный народ живет в Болгарии!
Хренов, недолго думая, дал рассказчику затрещину.
– Скусил? – промолвил старик.
Солдат – ничего, шапчонку поправил, утерся.
– Оно, конешно… Откуда знать-то им? Сам я тоже почти как из купцов. Коробейным делом промышлял. Но до Болгарии далече, не доходил я туды… А знать бы любопытно!
Некрасов понял, что сейчас нельзя повернуться и уйти, лучше довести разговор до конца.
– Вот мы, – сказал он, – терпим тут. Голодные, грязные, паршой покрылись. Непонятливых-то среди нас мало: всякий знает, за что! На этот раз не из-под палки воевать шли… Но, может, есть и такие, которые думают: а пропади она пропадом, эта Болгария, черта ли мне в ней толку, если я подыхаю тут… Есть среди вас такие?
Солдаты промолчали. Егорыч за всех ответил:
– Таких нету. А вот вшивые да паршивые – это верно, имеются. Сколько угодно… Одначе славян не выдадим!
От дверей раздался голос Штоквица:
– С удовольствием прослушал! Весьма любопытная беседа. Только, господин штабс-капитан, мне кажется, что у ваших слушателей патриотизм зиждется на водяном цоколе… Вы сейчас не заняты, чтобы помочь мне? – спросил комендант.
– Отнюдь, – согласился Некрасов.
Они прошли в комнату Штоквица.
– У вас хорошее перо, – сказал он. – Мне так не написать. А надо наконец дать понять нашим ганнибалам, что еще день или два, и пенсион будут получать уже наши родственники! Напишите письмо обо всех бедствиях, постигших гарнизон. Даже приукрасьте малость, это не помешает. Так, чтобы их проняло до печенок. Пошлем с казаком…
– С удовольствием помогу, – ответил штабс-капитан, – но приукрашивать наше положение не нахожу причины. Оно и так достаточно богомерзко!
– Как знаете, – согласился Штоквиц. – Только старайтесь писать поужимистей, чтобы можно было свернуть бумажку в горошину и сунуть казаку в ухо.
Некрасов написал. Штоквиц одобрил.
– Подпишитесь? – спросил он.
– Если угодно. – И Юрий Тимофеевич поставил роспись.
– Я тоже подпишусь, – сказал Штоквиц.
– Надо бы и хану, – осторожно намекнул Некрасов.
– Даже обязательно, – согласился Штоквиц.
Он дунул на свою подпись, постучал сапогом в стенку.
Явился денщик.
– Чего-с изволите?
Штоквиц придвинул к нему донесение:
– Распишись. Вот тут…
Денщик поставил безграмотную закорючку.
– Теперь проваливай, – велел ему Штоквиц.
– Это за хана? – рассмеялся Некрасов.
– Там не разберут. Что крест, что закорючка – одинаково безграмотно. И разницы никакой…
– Но у хана есть мухур.
– Мухур здесь, в горах, есть у каждого князя. А князей в этом краю больше, чем баранов! Мухур – не факсимиле…
Карабанов тем временем блуждал по крепости, как привидение. Странное было у него состояние сегодня. Встал – хочется сесть. Сел – сразу хочется лечь. Лег – и тогда все идет кругом, шумит кровь в голове.
– Буду шататься! – И он решил бродить, наблюдать, слушать, только бы выдержать, только бы не поддаваться смерти.
Пули?.. Сейчас они мало кого беспокоили, к ним привыкли, определили пути-дороги, по которым ходить безопаснее всего.
Каркали вороны над крепостью, жирные, противные. Тучами кружили они, дружно слетаясь над падалью, и если спросишь их, куда летят они, вороны всегда отвечают:
– К ра-неным… к ра-неным…
В узком переходе столкнулся Карабанов с Аглаей. Все эти дни избегали они друг друга, и сейчас растерянно глядели один на другого, словно не узнавая.
– А ты… А вы… – бормотнул Андрей.
– Уж лучше – "вы".
– Я… рад, – сказал Андрей.
– А я спешу, – ответила женщина, и он уступил ей дорогу, даже не посмотрев вслед.
"Стук-стук", – тукали по каменным плитам ее башмаки.
И Карабанов вдруг повторил:
– Стук… стук…
Ему понравилось:
– Стук… стук…
И в черепе ответило:
– Стук-стук… стук-стук…
Стенка каземата вдруг покатилась прямо на него. Он пробежал по ней пальцами, и земля ринулась навстречу, выбрасывая прямо в лицо фонтаны живительной сверкающей воды. Он пил и пил эту воду, захлебываясь в ней, чувствуя, как она стекает на голую грудь.
– Фонтан! – заорал Карабанов. – Идите сюда…
Сильный удар пощечины привел его в чувство.
– Не орите, вы не в Петергофе, – сказал Сивицкий и отнял от губ поручика чашку. – Нельзя же так раскисать, любезный воитель. Черт знает, где вас носит! Могли бы и не найти…
Карабанов встал:
– Спасибо, доктор. Постараюсь ходить только по Невскому проспекту. А по морде-то вы мне здорово въехали. Это что-то новое в медицине!..
– Сумеете дойти сами? – спросил Китаевский.
– Дойду…
Он вышел из госпиталя, и на свежем воздухе ему стало легче. Что с ним было – он так и не понял. Обморок, наверное. Как попал в госпиталь – тоже не помнит. Плохо дело, решил он и только сейчас заметил, что уже придвинулся вечер, а муэдзины завели с минаретов свой тягучий "азам".
– Аза-ам… аза-ам, – кричали муэдзины, и под эти вопли Исмаил-хан перебирал, молясь, четки из кости. Зерен было всего девяносто – ровно столько, сколько имел душевных и телесных качеств пророк.
– Добрый, милостивый, прекрасный, – сортировал подполковник душу пророка, – вездесущий, добродетельный, щедрый…
Стоп! Теперь глиняное зерно с именем аллаха – венец всей молитвы, но тут в дверь постучали. Хан спрятал четки и сделал вид, будто думает. Вошел барон Клюгенау. "Надо оказать ему почтение", – решил Исмаил-хан и не поленился встать посередине своего жилья, оказывая тем самым уважение гостю.
– Почему ты невесел? – спросил он.
– Мой друг болен, – ответил инженер. – Скажи: могу ли я быть весел?
– Назови мне его.
– Боюсь, – зябко поежился Клюгенау. – Пророк учит остерегаться произносить имя умирающего.
– Откуда ты знаешь это? – удивился Исмаил-хан.
– Я прочел об этом в Коране.
– О бедный наш Коран! – опечалился хан. – Его уже читают неверные… Может, ты знаешь, из чего состоит подножие трона нашего аллаха?
– Из хрусталя, – серьезно ответил Клюгенау.
– Верно… Какие же ты читал еще наши книги?
– Много: "Хадис" и Жорж Занд. "Коран" и братьев Гонкуров. "Суннет" и Вальтер Скотта. "Сумку чудесного" и "Декамерон".
– Смотри-ка! – удивился хан. – Ты знаешь больше моего. Только я не понимаю, чего тебе надо? Сними с розы пыль неприязни, – добавил он по-персидски.
– Снимаю, – ответил барон и выложил перед ханом лист бумаги, на котором заранее был составлен рапорт:
Я, подполковник Исмаил-хан Нахичеванский, вследствие болезни, происходящей от спертости воздуха, оставляя за собой должность начальника конно-иррегулярной милиции, передаю командование на усмотрение офицерского собрания, не возражая против оставления капитана Штоквица на посту коменданта крепости.
– Аслан! – позвал хан своего денщика.
Клюгенау протянул ему перо.
– Не надо кричать, – сказал он спокойно. – Ваш Аслан посажен Штоквицем в карцер за то, что он воровал в госпитале воду.
Но в планы Исмаил-хана не входило болеть, и он стал выкручиваться изо всех сил.
– Послушай, – говорил он, – ведь если я больной, тогда мне каждый день надо есть курицу. Где ты возьмешь курицу, глупый?
– Заменим курицу вороной.
– Ай, нехорошо как, нехорошо. От тебя не ожидал я такого… Что ты суешь мне это перо?
– Подписаться.
– А потом?
– Да откуда я знаю, что будет потом! Сам Кази-Магома не знает, что Фаик-паша за его спиной пишет вам письма…
– Не надо говорить так!
Исмаил-хан поспешно развязал платок, стянутый в узел, и пришлепнул мухуром бумагу: "Да текут дни по желанию моему!" – в этом было что-то смешное, и, покидая хана, Клюгенау откровенно расхохотался.
Штоквиц поздравил прапорщика с успехом и наказал:
– Приготовьте, барон, веревочную лестницу. Сегодня ночью надо спустить в город со стенки охотника к Тер-Гукасову.
Казаки, когда им предложили выбрать охотника, единогласно избрали Ожогина, который и сам не отказывался отправиться в этот рискованный путь.
– А крест заработаю? – спросил он.
– Про то не знаю, – ответил Штоквиц. – А вот стакан воды получишь сразу же.
Комендант прочел ему целую нотацию: как таиться от врагов, кого навестить в Игдыре, что сказать Тер-Гукасову, куда спрятать записку, когда расстаться с лазутчиком.
– Переоденешься под курда, – заключил Штоквиц.
Далее мы передоверяем слово историку.
"Для успешного прохода по неприятельской земле, – пишет он, – его велено было одеть в платье одного из пленных. Товарищи, преобразив его в курда, хотели было приступить к бритью головы, но оказалось, что для этой операции никто не давал и капли драгоценной влаги. Не покидавшая казаков находчивость выручила и из этого положения: охотника усадили и объявили окружающим, чтобы те, у кого есть во рту слюни, плевали бы ему на голову. Сказано – сделано: кое-как голова была смочена и выбрита…"
Мы нарочно привели здесь этот отрывок, написанный по горячим следам баязетской эпопеи, но совсем не потому, что не нашли бы своих слов для описания бритья головы. Нет, мы боялись, что читатель не поверит нам, насколько дорога была капля воды, если даже в этом случае ее пришлось заменять таким странным способом.
Штоквиц расстегнул на груди Дениски бешмет…
– Крест? – сказал он. – Снять… А это что? – комендант нащупал висевший на груди казака засаленный мешочек.
– Оставьте, ваше благородие, – взмолился Дениска. – Это землица моя родная. Матка ишо навесила.
– Ладно! – Штоквиц запахнул бешмет. – Земля пусть останется…
Карабанов подошел к любимцу и обнял его.
– Сукин ты сын. Знал бы ты, как мне тяжело с тобой расставаться! Прощай, брат, прощай.
Старые казаки степенно поклонились Дениске:
– Уж ты, родима-ай, не выдавай… Послужи обчеству!
Глубокой ночью со стены крепости, как раз напротив флагштока, соскользнули в город две темные фигуры – Дениски Ожогина и его проводника Хаджи-Джамал-бека. Веревки вытянули обратно на стену, и Штоквиц сказал:
– Теперь я могу заснуть спокойно. Дениска такой казак, что не подведет…
6
– Погоди, – шепнул Дениска, – опять чувяк спадает. Видать, с непривычки мне…
Хаджи-Джамал-бек терпеливо подождал казака и потом, так же неслышно, подобно юркой ящерице, заскользил в темноте овражной расщелины, ловко раздвигая перед собой кусты боярышника. Упругие влажные ветви хлестали Дениску по лицу, он жадно слизывал с губ сладкие капли ночной росы.
Под мостом лазутчики посидели немного, пока не примолкли близкие выстрелы; казак несколько раз принимался пить. Раздутый труп, отмытый от берега, проплыл по середине реки, пузом кверху, и Дениска сплюнул:
– Накидали тут… и своих и наших!
– Ходить надо, – сказал Хаджи-Джамал-бек, и они тронулись дальше.
В одном из кривых переулков им встретился курд на лошади, везущий куда-то перекинутую через седло женщину. Похлопав добычу по заду, курд ощерил в темноте сверкнувшие зубы.
– Хороший женщин! – сказал он, и Хаджи-Джамал-бек уступил ему дорогу.
– Русская, что ли? – спросил Дениска.
– Ай, – отмахнулся лазутчик, – самый плохой женщин – немецкий женщин. Кюшяет много!
И казак вспомнил, что где-то здесь, верстах в двадцати от Баязета, находится богатая деревня немецких колонистов. Ему стало не по себе от чужого горя, и он загрустил:
– Господи, хоть бы выбраться отселе…
От жажды давно обгорели внутренности. Снова захотелось пить. На одной из улиц журчал крохотный фонтанчик, падавший в каменную чашу. Дениска снял папаху, напился.
– Постой, – попросил он лазутчика, – я лицо сполосну!
Он с наслаждением подставил шею под ледяную струю и даже покрякивал от молодого удовольствия. Хаджи-Джамал-бек подошел к нему сзади, взял руки казака в жесткий ключ и зубами вцепился ему в ворот бешмета.
Дениска рванулся что было сил:
– Ты что, сатана? Пус-с-сти…
– А-а-ай, башчавуш-башчавуш, – запел не своим голосом лазутчик, и чьи-то сильные руки быстро скрутили Дениску веревками, бросили его в седло и связали ему ноги под животом лошади.
– Сука ты, сука! – ругался он, растерянный, не понимая, что происходит…
Нагайка зыкнула и рассекла ему ухо. Хохот.
Его повезли, и он закачался в седле.
Возле самого стремени шагал Хаджи-Джамал-бек и скалил казаку зубы:
– Гостем будешь… Гостем хорошо будешь!
У караван-сарая его распутали от веревок, и еще в сенях Дениску оглушил визг скрипок и глухое рокотание бубнов-даиров. Ожогина втолкнули в освещенные двери, от сильного толчка он полетел вперед и, вызывая смех, растянулся на полу перед Кази-Магомой.
Сын имама в черкеске, грязной и рваной, словно рубище нищего, с репейником в густой бороде, ударил ногой по блюду с марджан-балыком. Зазвенели разбитые карафины, и он вскочил на середину ковра, украшенного изображением отдыхающего льва.
– Подай! – сказал он, выкинув вперед тощую сильную руку.
Хаджи-Джамал-бек с поклонами, вежливо шипя, залез в ухо Дениске и достал из него спрятанную там записку. Развернув бумажку, он передал ее чтецу, и тот, завывая, прочел ее вслух по-русски, после чего Дениска заплакал.
– Погоди, – сказал он лазутчику, – доберемся…
Кази-Магома положил ему на плечо руку.
– Я жил в России, – сказал он, – и знаю, что гяуры любят плакать. У вас даже строят дома, куда мужчины собираются пить вино и плакать. На этих домах пишут только одно слово – кабак!
Он распахнул на Дениске бешмет, со смехом стал разматывать на нем пояс.
– Зачем тебе такой пояс? – приговаривал он. – Гяуру нужен тоненький поясок, чтобы при кашле ты разорвался на сто кусков сразу!
Дениска скинул бешмет, всхлипнул. Поглядев на окно, машинально подумал: "Узкое… не проскочить!" К нему подошел какой-то одноглазый турок в малиновом халате, заляпанном на груди маслом и сластями, начал издеваться, угодничая перед Кази-Магомой:
– Вот шербет, вот хороший халва, а вина нет. Мы, правоверные, вина не пьем и оттого так богаты. Это вы, едящие грязную свинину, пьяните себя, деретесь и сквернословите…
И такая тоска наступила на сердце Дениски, что он вдруг завыл – тихонько и жалобно, сквозь зубы. Вспомнил он, как за день до отъезда на войну был в гостях у своих дядей-богатеев и в пьяной драке выбили ему дядья два передних зуба. А на другой день, когда он пришел на могилу отца, чтобы освятить своего коня и шашку, дядья подарили ему золотой червонец, и он пропил его во Владикавказе, откуда и поскакал, похмельный и злой, служить на линию…
Нащупал Дениска языком то место, где не хватало двух зубов, и сказал турку, словно харкнул:
– Так и што с того, што свиней не ядите. Сами-то вы свиней хуже, только жрать тебя, кривого, даже собака не станет. И отступись от меня – не воняй дыханием!..
Чей-то острый кинжал, занесенный сзади, легко и почти без боли отрезал ему уши. Дениска увидел их, брошенные к ногам Кази-Магомы, и ужаснулся при мысли, что это еще только начало…
– Ну-к, ладнось, – укрепился он в своем отчаянии, – резать будете, я знаю про то. Вас хлебом не корми, только человека исстругать дай… А и несладко вам станет, псам турским, когда мы расшибать ваши черепа начнем!
Вышла из угла громадная лохматая собака, на брюхе подползла к подножию Кази-Магомы, хозяина своего, и в зубах утащила одно ухо. Турки весело рассмеялись.
Сын имама выхватил из рук чтеца письмо капитана Штоквица, завернул в него другое ухо, и веселью турок не стало предела: они катались по коврам, словно озорные мальчишки, бросая один в другого пышные, унизанные жемчугом подушки-мутаки.
– Штоквиц-паша, – сказал Кази-Магома, – не врет здесь. Зачем ему врать?.. Воды нет. Кушать нет. И одна женщина на всех. Бедная женщина!
Он поднялся во весь рост, и лохмотья рукавов его черкески хлестнули Дениску по лицу. Хлопнул сын Шамиля дважды в ладоши, и казак услышал, как за его спиной встали двое. Он обернулся: это были палачи в черных шелковых рубахах – жилистый цыган с бритой головой и старый негр с синими отвислыми губами.
И сын имама приказал им:
– Кончик кола должен высунуться из кончика языка. Доставьте мне удовольствие!
Дениску сбили с ног и поставили на корточки. Он медленно покрывался липким потом.
– А ты чего ждешь? – спросил Кази-Магома лазутчика.
– Великий сын имама, – вроде собаки подполз к нему Хаджи-Джамал-бек, – прикажи казначею отсыпать мне приличный бакшиш за это письмо.
– Я велю тебя повесить рядом с казначеем…
Дениска услышал, как что-то острое уперлось в него, и тогда он закричал – дико и страшно, вкладывая в этот крик весь свой ужас, всю животную боязнь за свое здоровое тело…
Первый удар настиг его неожиданно, и он поднял лицо:
– Ой, ой, ой… Что ты делаешь?
Удар второй и удар третий.