Узнав о решении Карабанова скинуть мундир, кузина Долли опять потрясла свое генеалогическое древо, и московские тетушки пришли на помощь. В одну из встреч Долли протянула Андрею коротенький списочек вакантных синекур.
– Взгляните на этот брульон, – сказала она.
Первое предложение: место третьего секретаря при русской дипломатической миссии в Копенгагене, что сулило со временем, при некотором совершенстве в знаниях, продвижение по служебной лестнице.
– Навряд ли сие возможно, милая кузина, – комментировал Карабанов. – Для службы в миссиях нужны люди с хорошими и выдержанными характерами. Я же не могу похвалиться таким качеством и способен не столько подняться по служебной лестнице, сколько скатиться, больно ударившись…
Второе предложение: место управляющего на сахарных заводах, принадлежащих барону де Мольво, несущее выгоду настолько явную, что через год-два можно открыть и свое дело.
– Это бы и подошло, может быть, – задумался Карабанов, – но барон де Мольво заманивает меня доходами, заведомо зная, что я буду воровать. А если я не буду воровать, то все равно он не поверит, и потому оставим это сладкое место…
Третье предложение: место квартального надзирателя в Москве на Плющихе, что дает возможность пользоваться положением в обществе.
Карабанов искренне расхохотался:
– Ха-ха-ха!.. Уж не думаете ли вы, кузина, что я, вроде гоголевского городничего, стану принимать от купцов сахарные головы и визжащих поросят в лукошках со стружками!
Княжна Долли прикусила губку:
– Так чего же вы хотите?
– Вот и я бы хотел знать – чего я хочу?..
Разговор повис в воздухе, и в этот день Карабанов был вовлечен в круговорот событий, которые оказались для него роковыми. Мишка Уваров, однокашник Карабанова по Пажескому корпусу, уговорил Андрея ехать кутить куда-то к черту на кулички – за Тимоти-Субани.
– А князинька будет? – спросил Карабанов.
– Да плюнь ты на князиньку… Просто напьемся как свиньи, и больше нам ничего не нужно! Поедешь?
Поехали…
Унгерн-Витгенштейн сидел в одной коляске с Карабановым, удерживая меж колен ящик с шампанским. Сзади, утопая в клубах пыли, катили четыре брички с девками, взятыми напрокат до утра. Мишка Уваров дурачился, изображая из себя рекрута:
Прощай, девки, прощай, бабы,
Уезжаю я от вас,
На тот самый распроклятый
На погибельный Капказ…
На том дальнем рас-Капказе
Срубят голову мою,
Эх, да и срубят голову мою!..
Пили в какой-то горной харчевне – бывшей буйволятне, широкой и просторной. Карабанов окунулся в разгул, как в былые времена, – беззаветно и бездумно. Хмелел он быстро, вино согнуло его надвое еще за столом. Хорошо лишь запомнил, как Мишка Уваров орал кому-то:
– Песельников сюда!
Вошли казаки. Здоровенные, мрачные. Волосы в скобку, как у приказчиков. Животы их, туго набитые казенной кашей, круто выпирали из-под ремней. Разом они распахнули свои волосатые пасти и дружно затянули:
А и бывало-да, да и давала-да
Да другу милому да целовать себя,
А теперь не то, да не стоит его
Да лейб-гвардейский полк
По нашей улице…
Девки визжали от похабщины, но казаки свое дело твердо знали – довели песню до конца и, разом повернувшись, согласно топая сапожищами, маршем отправились в казармы. На их выпуклых грудях сверкали медали, полученные за "аллилуйю". Таких казаков в Баязете поручик Карабанов что-то не видывал.
Стало ему на миг немножко тошно. Но Мишка Уваров, подлец, тут же подлил ему чего-то, и Карабанов, словно в сизом чаду, видел взлетающие кверху женские ноги, слышал визг бабьей песни:
А я люблю военных, военных!
Военных-дерзновенных…
Последнее, что запомнилось ему в этой пьянке, так это черт, ласковый и хвостатый, которому он отдал все свои деньги, а потом заснул на теплом плече этого черта, раскисший и плачущий от какой-то обиды…
………………………………………………………………………………………
Утром Карабанов проснулся и увидел, что лежит рядом с чертом в возрасте примерно сорока лет, рыжим и вульгарным. Хвост действительно у черта имелся, пришитый к задней части серебристых рейтуз шантанной певички.
Андрей, плохо соображая, огляделся по сторонам, но где он находится, этого понять не мог и грубо растолкал черта кулаком в пышный бок.
– Эй, – сказал он, – как тебя?.. Проснись!
Женщина открыла слипшиеся глаза, мутно посмотрела на Карабанова.
– Господи, – сказала она, – никак приехали?..
Она скинула ноги с постели, прошлась по комнате. Чертов хвост с кисточкой на конце хлестал походя по углам мебели, стегал влево-вправо, и Карабанов не выдержал, рассмеялся:
– Скажи хоть, как зовут тебя?
– Здрасьте, мой милый, – огрызнулась женщина. – Вчера меня в Копенгаген к дипломатам звали ехать, а сегодня имечко вспомнить не можете! Да и зачем тебе имя? Уж не письма ли мне писать? Так у меня имен-то на всех вас хватит: сегодня одно, а завтра другое…
Она взяла кувшин с отбитым горлышком, жадно и долго булькала горлом. Карабанов сказал ей:
– Лопнешь! Остановись…
Женщина прикрикнула на кошку:
– Брысь, окаянная! – И поскребла у себя в голове пальцами. – Таких кавалеров-то, – сказала она, – как ты, не дай-то бог иметь… Надрался хуже сапожников, потом всех перестрелять грозился!
Карабанов невольно похолодел, что-то вспоминая.
– Не может быть, – сказал он.
– А как тебя казаки в коляску тащили? – равнодушно сказала женщина. – Тоже не помнишь? Я вон в суматохе даже платье свое там оставила – чертякой такой через весь город на позор кавалерам ехала!
– Ничего не помню, – сказал Карабанов, пощупав биение сердца: оно билось вяло и безразлично.
Мысль, что он тоже ехал через весь город в обнимку с этим рыжим чертом, показалась ему дикой, и он отмахнулся.
– Ладно, – сказал, вставая. – Ты деньги взяла?
– Сами дали. Мы не какие-нибудь, чтобы по карманам залазить…
Придя к себе домой, Карабанов застал в комнате все такого же свежего как огурчик, будто и не было вчерашней пьянки, Мишку Уварова.
– Карабанчик, – сказал он, – ты кабанчик!
– Иди к черту, – отругнулся Андрей.
– Да вот и не уйду… Вчера ты такого натворил, что одной аллокацией теперь не отделаешься!
– Что? – спросил Карабанов в растерянности.
– Князинька пришлет тебе секунданта. Приготовь своего, в ком ты уверен… Оде де Сион или я, наверное, будем судить за князя. Без крови не обойдется на этот раз, ибо обида была нанесена действием.
– Я? – спросил Андрей.
– Да плюнь ты, Карабанчик, – успокоил его Уваров. – Ты же знаешь, что князинька трус. Он уже с утра взял пистолеты и садит пулю за пулей по бутылкам. Боится тебя!..
Лакей подал письмо.
"Что вы там наглупили, безумный? – писала княжна Долли. – Сейчас же, по получении этой записки, явитесь ко мне".
Карабанов, вовлеченный в работу какого-то чудовищного жернова, в котором его мололо и перетрясало, явился к кузине.
Встретила она его такими словами:
– Дорогой мой друг, я весьма благодарна вам, что вы вчера вступились за мою честь. Но я вполне самостоятельна в своих поступках и могу обойтись без вашей неумной защиты.
– Позвольте, кузина. Вчера, я чувствую, произошло что-то такое, где было задето и ваше имя… Но при чем здесь я?
Княжна Долли брезгливо отряхнулась:
– Впрочем, вы были так пьяны… фи! А что касается моей любовной связи с князем Витгенштейном, так это позвольте мне самой решать… Да! Я была его возлюбленной. Но вам-то какое до этого дело?
"Что же я там натворил вчера?" – мучительно раздумывал Карабанов, а жернова крутились все быстрее, вовлекая его в свою работу, перетирая его в порошок…
Он посмотрел на кузину: она стремительно двигалась по комнате, ее крохотные ладошки, которым он всегда так умилялся, были злобно сведены в кулачки.
Наконец она села перед ним.
– Давайте думать, – сказала она.
– О чем думать?
– О вас, мой друг. Мы же ведь не чужие люди…
Легко сказать – начинайте думать, когда в голове нет ни одной мысли, только тупое отчаяние, словно стоишь перед высоченной стеной и знаешь, что под нее не подлезть, а тем более не перелезть.
– Скажите, – жалобно попросил Андрей, – неужели все это правда?
– Что?
– То, что вы… и князь?
– Да о чем вы говорите! – крикнула Долли. – Дело идет о вашей жизни, а вы о князе. Ведь не можете же вы ревновать меня к нему… Думайте, Андре! Думайте.
Андрей закрыл глаза и покачнулся.
– Я бы хотел вернуться в Баязет, – сказал он. – Как там было… хорошо!
– Надо вернуться в Петербург, – топнула княжна ногой. – Но – только не допустить дуэли…
– Зачем? – тупо спросил Карабанов.
– Не будете же вы драться?
Карабанов сначала сел против кузины, потом медленно опустился с кресла и подполз к Долли. Уронив голову в ее теплые колени, он расплакался.
– Буду… буду! – кричал он, мотая головой. – Как вы не поймете, что буду?.. Я не могу теперь…
Долли подняла его голову, поцеловала в лоб.
– Вы… мужчины! – сказала она с презрением. – До чего же вы слабые создания… Легко быть смелым на войне, но попробовали бы вы быть смелым в будни! Нет, вы гордитесь своими рубцами и шрамами, полученными в дурацких бойнях, но когда случается беда, вы на коленях подползаете к нам… Зачем?
Карабанов встал.
– Я буду драться, – сказал он. – После Баязета мне убить человека – раз плюнуть! Прощайте, княжна. Вы удивительная женщина!..
Карабанов тут же отправился на почту и по дороге долго перебирал в памяти имена людей, на которых он мог бы положиться. И оказалось, что он знает только одного такого человека – барона Клюгенау, которому и отправил телеграмму следующего содержания:
"Вы любите наблюдать жизнь. Приезжайте скорее, и вы станете свидетелем необыкновенного зрелища. Всегда ваш Андрей Карабанов".
Клюгенау вскоре приехал. Выслушав подробности, он не сразу согласился играть роль секунданта.
– Я давно завидую мудрости древних, – сказал он. – Как было все хорошо и просто. Известный циник Крат однажды получил по морде. Выходя гулять, он стал навешивать на место синяка дощечку, на которой было написано: "В это место меня ударил Никодромос!" И все афиняне были на стороне циника, возмущаясь поступком Никодромоса. Что бы и вашему князю ограничиться привешиванием дощечки!..
– Не мудрствуйте, барон, лукаво. Ему теперь пришлось бы навешивать несколько дощечек.
Клюгенау крепко задумался:
– Да-а, это весьма прискорбно. Мне, честно говоря, не хотелось бы видеть вас в гробу, Карабанов… Однако я со своей стороны приложу все старания, чтобы вам, как писал Пушкин, было "приятно целить в бледный лоб!"…
7
В книгах, прочитанных в далеком детстве и снова встреченных уже в зрелом возрасте, всегда есть какая-то нежная прелесть, словно в первой любви. Карабанов до полуночи перечитывал стихи Ершова и завидовал дурачку Ивану – хорошо ему было скакать на своем Горбунке в сказочном царстве!
Но время уже близилось к рассвету, и дочитать альбом со стихами не было сил. Листанул его Андрей от конца и прочел последнее:
Враги умолкли – слава богу,
Друзья ушли – счастливый путь.
Осталась жизнь, но понемногу
И с ней управлюсь как-нибудь…
Это ему понравилось, он подчеркнул стихи ногтем и, поворачиваясь носом к стенке, сказал:
– Ничего… управлюсь!
Его разбудил Клюгенау:
– Вставайте, Карабанов, пора…
Наскоро умылся Андрей свежей водой, есть ничего не стал – на случай ранения в живот (Баязет его многому научил), и они спустились вниз, где ждала коляска.
– Не опоздаем? – спросил Андрей.
Его тревожило время: опоздай они всего на десять минут, и поединок может считаться проигранным, так как не явившийся в срок считается струсившим.
Клюгенау сладко зевал в ладошку:
– Успеем…
Дорога была пустынна. На травах лежала серебристая роса, в долинах тонкими волокнами расползался туман. За поворотом начиналась глубокая лощина, заросшая сосняком. Скоро они нагнали коляску, в которой ехал врач.
– Не надо спешить, – сказал доктор, – мы как раз поспеем. А вам, господин поручик, тревожиться тоже не стоит. Я забыл, когда последний раз лечил людей, – поверьте, вот уже скоро тридцать два года, как только выезжаю на дуэли. Пули я извлекаю с такой же легкостью, с какой вы их всаживаете один в другого.
На ровной зеленой лужайке, окруженной лесом, их уже ждали. Унгерн-Витгенштейн молча поклонился Карабанову и отошел в сторону. Оде де Сион, его секундант, сразу же начал проверять пистолеты из ящика Клюгенау.
Мишка Уваров тоже был здесь: сидя в коляске, кусал ногти, посматривал на всех подозрительно.
– Ехал бы ты, – сказал ему Карабанов. – А то еще, как свидетель, под церковное покаяние попадешь.
– Случайный свидетель не попадает, – ответил Мишка, как видно, знакомый с законами Российской империи о дуэлях.
Клюгенау, застегнутый на все пуговицы, с часами в руке, подошел к Андрею, присел на корточки, доставая пистолеты.
– По жребию, – сказал он неохотно. – Будете стреляться по жребию… Хотели сначала через шарф, да не рискнули. Не успеешь и дернуть, как в тебя влетит. Дистанция мала, да и порох не тот, что в старые времена!..
Пистолеты блеснули в его руках прохладной синевою.
– Приготовьтесь, Карабанов, сейчас начнем… Мой коллега уже толкует что-то с вашим противником! Кажется, ставит…
Дуэльный кодекс в России всегда совершенствовался со стихийной быстротой, и одно из его неписаных правил касалось ног секундантов, которые отмеряли дистанцию боя. Рекомендовалось выбирать для этого секунданта с большим шагом, но и Клюгенау и его коллега, Оде де Сион, были, как на грех, людьми низкорослыми, и тогда обратились к Уварову:
– Мишка, отшагай… Тебе ничего не будет. Ты случайный!
Карабанов показал на лужайку:
– Кажется, здесь наклон. Я буду стоять ниже?
Клюгенау близоруко сощурился и успокоил его:
– Нет. Это трава колеблется…
Голенастый Мишка Уваров вышагивал вдоль лужайки, широко раскорячивая ноги.
– Есть! – крикнул он издалека. – Вот отсюда…
– Сколько он насчитал? – встревожился Карабанов.
Клюгенау начал взводить курок:
– Пятнадцать…
– Так мало?
– Оскорбление действием, – пояснил барон.
– Погодите, еще будет жребий…
Оде де Сион отозвал к себе Клюгенау. Князь мирно беседовал с врачом о лечении истерии с помощью месмеризма. Мишка вернулся обратно в коляску, подмигнул Карабанову:
– Карабанчик, на стаканчик!
Андрей хлебнул вина, вытер рот и крикнул:
– Давайте скорее!..
Путаясь ногами в высокой мокрой траве, подошли секунданты.
– Жребий брошен, – сказал Оде де Сион. – Первый выстрел принадлежит вам, поручик Карабанов.
Стало тихо. Унгерн-Витгенштейн отошел от врата.
Клюгенау, поперхнувшись, сказал:
– Господа противники, просим к барьеру…
Нет, место здесь было ровное. Карабанов понял это только сейчас, когда встал к барьеру. Князь еще продолжал идти на свое место, и Андрей помахал рукою, разминая ее.
Барьер был отмечен фуражками.
В небе повис, пиликая песню, крохотный жаворонок.
– Условия боя, – объявил Клюгенау, – выстрел на сближении… Дистанция – пятнадцать шагов…
– Двадца-ать! – прокричал издалека Оде де Сион.
Клюгенау выругался:
– Что за черт!
Он сбегал на другую сторону лужайки и вернулся обратно, словно обрадованный:
– Двадцать… Решили в последнюю минуту. Карабанов, можете отступить на пять шагов. Фуражки сдвинем тоже.
Андрей молча отсчитал пять шагов назад.
– Так?
– Да, так…
Карабанов переложил пистолет в другую ладонь, платком вытер его рукоять.
– До двух раз? – спросил он.
Мишка Уваров крикнул в спину:
– Сдаешь, гладиатор?
– Молчи, скнипа…
Секунданты заняли свои места, объявили аллокацию:
– Господа, ваше последнее слово?
Карабанов посмотрел на фигурку вытянувшегося перед ним человека с серым лицом, и вдруг его поразила мысль, что князь ведь не сделал ему ничего дурного.
– Говорите же, господа!
Карабанов громко сказал:
– Я не имею никакой обиды на князя…
С другой стороны площадки донеслось ответное:
– Надоело ждать! Сводите нас…
Оде де Сион напомнил:
– Учтите, господа, что поспешный выстрел, сделанный до барьера, свидетельствует о небрежности… Будьте, господа, корректны!
В последний момент Андрей скинул мундир, остался в одной белой рубашке.
Клюгенау подошел к нему сзади и перекинул на спину владимирский орден, болтавшийся на ленте.
– Не горячитесь! – шепнул ему Клюгенау.
Карабанову становилось забавно.
– Сходитесь!
Противники мелкими шажками, подняв оружие, сходились в высокой траве.
Жаворонок купался над их головами в бездонной синеве неба.
– Руку! – крикнули в спину Карабанову. – Руку!
Андрей понял: он забыл о левой руке. Тогда он согнул ее в локте и выставил вперед, прижав сгибом к груди и растопырив пальцы, словно готовясь поймать яблоко.
Лицо князя медленно наплывало на него, колеблясь в какой-то туманной дымке, и тогда Карабанов стал издалека нащупывать на мушку это лицо.
Барьер.
Тяжелый пистолет медлит.
Карабанов оскалился в улыбке.
– Почему не стреляете?
– И не буду.
Он совсем опустил пистолет.
– Что за шутки?
– Придвиньте князя к барьеру.
Противник не дошел до предельной черты.
– Князь, – поморщился Оде де Сион, – как вам не стыдно?
Одним шагом Унгерн-Витгенштейн вышел на барьер:
– Вот, можете убивать…
– Благодарю вас, – сказал Карабанов, и ему заметили, что он нарушил правила дуэльного кодекса: разговаривать с противником нельзя.
– Еще одно нарушение, – сказал Оде де Сион, – и вы теряете право на выстрел…
"Шутки в сторону!" – решил Карабанов, снова поднимая пистолет.
Лицо князя под мушкой сплющилось и раздвоилось. "Приятно целить в бледный лоб!" – почему-то вспомнилось Андрею. Нет, приятного тут мало: живой человек стоит перед тобой, пусть и негодяй, но – человек…
На память вдруг пришел полковник Хвощинский и первый разговор с ним. "Все-таки он был прав…"
Минута затянулась. Карабанов просто пугал своего противника, следя дулом пистолета за каждым его движением.
– Стреляйте! – крикнул Клюгенау.
Карабанов пустил пулю в голубое небо.
Унгерн-Витгерштейн так и посмотрел туда – в небо.
– Что это значит? – спросил он сипло.
К нему подходил Оде де Сион:
– Это значит, что поручик Карабанов дарует вам жизнь. Желаю и вам, князь, сохранить благородство!
Мишка Уваров с треском рассадил бутылку об камень:
– Смехачи! Камедь ломают…
Клюгенау вкинул его внутрь коляски, настегнул лошадей:
– Укатывайте отсюда к чертовой матери! Здесь не до вас…
– Выст’ел за мной? – спросил князь.
– Да, за вами…