- Это произошло летом тысяча восемьсот девяносто первого года, - продолжал Лабуле. - Мой друг Поль Бюке, о котором, помнишь, я тебе часто рассказывал, наш тогда со своею женой в маленькой квартирке на улице Гренель, против фонтана. Ты не был знаком с Бюке?
- Видел его два-три раза. Толстяк с бородой чуть ли не от самых глаз. Жена у него брюнетка, бледная, с крупными чертами лица и продолговатыми серыми глазами.
- Совершенно верно: темперамент желчный и нервный, впрочем достаточно уравновешенный. Но женщина живет в Париже, нервы берут верх и - держись! Значит, ты видел Адриенну?
- Я встретил ее как-то вечером на улице Мира, она стояла с мужем перед витриной ювелирной лавки, и глаза ее не отрывались от сапфиров. Красивая особа и чертовски элегантная для жены бедного малого, погрязшего в промышленной химии. Ведь Бюке не особенно преуспевал?
- Бюке работал уже пять лет в фирме Жакоб, торгующей на бульваре Маджента фотографическими аппаратами и всякими химикалиями для фотографирования. Он рассчитывал стать в ближайшее время компаньоном. Больших денег он не зарабатывал, но занимал неплохое положение. У него было будущее. Терпеливый, бесхитростный, работящий, в конце концов он бы добился своего. А пока расходы на жену его особенно не донимали. Истинная парижанка, она умела изворачиваться, то и дело находя случай покупать по дешевке белье, платья, кружева, драгоценности. Она удивляла мужа своим умением чудесно одеваться почти даром, и Полю всегда было лестно видеть ее в элегантных туалетах и в изящном белье. Но все, что я пока говорю тебе, мало интересно.
- Напротив, мне это очень интересно, дорогой Лабуле.
- Во всяком случае эта болтовня уводит нас от главного. Я был, как тебе известно, школьным товарищем Поля Бюке. Дружили мы с ним в старших классах в коллеже Людовика Великого, не переставали встречаться и потом, когда, двадцати шести лет, еще не устроенный, он женился на Адриенне по любви, взяв ее, как говорится, в одной рубашке. С его женитьбой наша дружба не прекратилась. Адриенна относилась ко мне, по-видимому, с симпатией, и я часто обедал у молодой пары. Ты знаешь, что я постоянный врач актера Лароша, вхож к артистам, и они частенько дают мне билеты. Адриенна и ее муж очень любили театр. В тот вечер, когда у меня бывала ложа, я шел к ним обедать запросто, а потом вел их во Французскую Комедию. Я всегда мог быть уверен, что в обеденное время застану дома Бюке, обычно в половине седьмого возвращавшегося с фабрики, его жену и их друга Жеро.
- Жеро? - спросил я. - Марселя Жеро, который служил в банке и носил такие красивые галстуки?
- Его самого. Это был друг дома. Как холостяк и приятный сотрапезник, он постоянно у них обедал. Он приносил омаров, паштеты и всякие лакомства, был мил, любезен и мало говорил. Бюке просто не мог без него обходиться, и мы увозили его с собой в театр.
- Сколько лет ему было?
- Жеро? Не знаю. Лет тридцать - сорок… Так вот, однажды Ларош дал мне ложу, а я, как обычно, отправился на улицу Гренель, к моим друзьям Бюке. Я немного опоздал, и стол был уже накрыт к обеду. Поль вопил, что голоден, но Адриенна не решалась садиться за стол без Жеро. "Дети мои, - заявил я, - у меня ложа во Французскую Комедию. Идет "Дениза"". - "Живее! - сказал Бюке. - Поскорей пообедаем, чтобы не пропустить первого акта". Служанка стала подавать. Адриенна казалась озабоченной, и было видно, что глотала она суп через силу. Бюке шумно втягивал ртом вермишель, подхватывая языком длинные нити, виснувшие у него на усах. "Женщины поразительны, - воскликнул он. - Представь себе, Лабуле, Адриенна беспокоится, почему Жеро не пришел сегодня обедать. Она воображает всякие ужасы. Скажи ей, что это ерунда. Жеро могли помешать. У него свои дела. Он холостяк, и ему не перед кем отчитываться. Меня удивляет, наоборот, что он проводит у нас почти все вечера. Это очень мило с его стороны. Так надо же быть справедливыми и дать ему хоть немного свободы. У меня правило: не вмешиваться в дела моих друзей. Но женщины этого не признают". Госпожа Бюке ответила прерывающимся голосом: "Я неспокойна, боюсь, не произошло ли что-нибудь с господином Жеро". А Бюке все поторапливал с обедом. "София, - кричал он служанке, - мясо, салат! София, сыр, кофе!" Я заметил, что госпожа Бюке совсем не ела. "Ну, иди одеваться, - сказал ей муж. - Иди, а то опоздаем на первое действие. Пьеса Дюма - это не какая-нибудь оперетка, где достаточно схватить одну, другую арию. Это нечто последовательно развивающееся, и пропустить тут ничего нельзя. Иди, дорогая, мне ведь только надеть сюртук". Она поднялась и направилась в свою комнату медленно и словно неохотно.
Мы с мужем выпили кофе и выкурили по папиросе. "А все-таки, - сказал мне Поль, - я огорчен, что наш славный Жеро сегодня не пришел. Ему было бы приятно посмотреть "Денизу". Но подумай только, как Адриенна обеспокоена его отсутствием! Уж я ей толкую, что у этого чудесного малого есть, вероятно, дела, о которых он нам не рассказывает, - почем знать, может быть, встречи с женщинами. Она и не слушает. Дай-ка мне папиросу". Я протянул ему портсигар, и вдруг мы услышали из соседней комнаты протяжный крик ужаса, а за ним шум падения чего-то тяжелого и мягкого. "Адриенна!" - вскричал Бюке и бросился в спальню. Я последовал за ним. Мы увидели Адриенну, распростертую на паркете, бледную, с закатившимися глазами, неподвижную. Но ни малейших признаков эпилептического припадка или чего-либо подобного. Никакой пены на губах. Руки и ноги вытянуты, но гибкие. Пульс неровный и отрывистый. Я помог мужу перенести ее в кресло. Почти тотчас же кровообращение восстановилось, лицо, обычно матово-бледное, залилось краской. "Там, - проговорила она, показывая на зеркальный шкаф, - там! Я его видела. Застегивала лиф и увидела его в зеркале. Я повернулась, думая, что он тут. Но никого не увидев, поняла… и упала".
Тем временем я осматривал, не поранила ли она себя при падении, но ничего не обнаружил. Бюке заставлял ее глотать мелиссовую воду с сахаром. "Ну, моя милая, - говорил он, - приди в себя. Кого, черт побери, ты увидела? И что ты такое рассказываешь?" Она опять побледнела. "О, я видела, я видела его, Марселя". - "Она увидела Жеро? Странно!" - воскликнул Бюке. "Да, я видела его, - повторила она мрачным тоном, - он посмотрел на меня, не говоря ни слова, вот так". И она придала своему лицу какое-то дикое выражение. Бюке вопросительно посмотрел на меня. "Не беспокойтесь, - ответил я, - это не опасно. Быть может, во всем виноват желудок. Выясним на досуге. Пока что не будем этим заниматься. Я знал в Шарите одного желудочного больного, которому мерещились кошки под каждой койкой".
Через несколько минут госпожа Бюке окончательно пришла в себя, муж глянул на часы и обратился ко мне: "Если вы считаете, Лабуле, что театр ей не повредит, время ехать. Пойду скажу Софии, чтобы позвала извозчика". Адриенна мигом надела шляпку. "Поль, Поль, доктор, послушайте! Заедемте сперва к Жеро. Я так волнуюсь, так волнуюсь, что не могу выразить". - "Ты с ума сошла. Что могло случиться с Жеро? Мы его видели вчера здоровым и невредимым". Она бросила на меня умоляющий взгляд, горячим лучом проникший мне в сердце. "Лабуле, друг мой, заедем к Жеро сейчас же, хорошо?" Я согласился. Она так попросила, что нельзя было отказать. Поль ворчал, ему хотелось видеть первое действие. Я сказал ему: "Заедем все-таки к Жеро. Не такой уж большой крюк". Экипаж ожидал нас. Я крикнул кучеру: "Улица Лувра, пять, и побыстрее!"
Жеро жил в доме номер пять по улице Лувра, недалеко от своего банка, в небольшой трехкомнатной квартире, наполненной галстуками. Они были страстью этого доброго малого. Едва мы остановились перед домом, Бюке выскочил из экипажа и, просунув голову в каморку привратницы, спросил: "Как поживает господин Жеро?" Привратница ответила: "Господин Жеро вернулся в пять часов; он взял свои письма и больше не выходил. Если хотите подняться к нему, то лестница в глубине, пятый этаж, направо". Но Бюке уже кричал в окно кареты: "Жеро дома! Теперь ты видишь, дорогая, твои страхи были просто нелепы. Извозчик, во Французскую Комедию!" Тогда Адриенна едва не выскочила из экипажа. "Поль, умоляю, поднимись по лестнице, зайди к нему, зайди, это необходимо!" - "Лезть на пятый этаж! - сказал он, пожимая плечами. - Адриенна, мы из-за тебя опоздаем в театр. Ну, если уж женщине взбрело в голову…"
Я остался в экипаже один с госпожой Бюке и видел, как блестели в темноте ее глаза, обращенные к двери дома. Наконец появился Поль. "Честное слово, - сказал он, - звонил три раза. Он не откликается. В общем, моя дорогая, у него, видимо, есть причины желать, чтобы ему не мешали. Быть может, у него женщина, что ж тут удивительного?" Взгляд Адриенны принял такое трагическое выражение, что меня самого охватило беспокойство. И к тому же, если поразмыслить, было как-то странно, что Жеро, никогда не обедавший дома, оставался у себя от пяти до половины восьмого. "Подождите меня, - сказал я господину и госпоже Бюке. - Сейчас я поговорю с привратницей". Этой женщине также показалось странным, что Жеро не пошел обедать, как всегда. Она убирала комнаты у жильца пятого этажа, и у нее был свой ключ от его квартиры. Она сняла этот ключ с доски и предложила мне подняться вместе. Когда мы добрались до площадки, она открыла дверь и из прихожей несколько раз позвала: "Господин Жеро!" Не получив ответа, она решилась войти в соседнюю комнату, служившую спальней. Позвала еще: "Господин Жеро, господин Жеро!" Никакого ответа, кругом темно. Спичек у нас не было. "На ночном столике должна быть коробка шведских спичек", - сказала женщина, вся дрожа и не в состоянии сделать ни шага. Я принялся шарить по столу и почувствовал, что мои пальцы коснулись чего-то липкого. "Знакомо мне это, - подумал я, - это кровь".
Когда, наконец, мы зажгли свечу, то увидели Жеро вытянутым на постели, с размозженной головой. Его рука свисала почти до ковра, куда упал револьвер. Незапечатанное письмо лежало на столе, все в крови. Оно было написано его рукой, адресовано господину и госпоже Бюке и начиналось так: "Дорогие друзья, вы были единственной радостью и утешением моей жизни…" Он объявлял им затем о своем решении умереть, в сущности не открывая причин. Правда, он намекал, что денежные затруднения привели его к этому. Я установил, что смерть наступила приблизительно час тому назад, то есть что он убил себя в тот самый момент, когда госпожа Бюке увидела его в зеркале.
Не правда ли, как я тебе и сказал, дорогой мой, это совершенно твердо установленный случай ясновидения, или, говоря точнее, один из тех примеров странной психической синхронности, над которыми сейчас работает наука, - правда, с большим рвением, чем успехом.
- Быть может, тут другое, - ответил я. - Уверен ли ты, что ничего не было между господином Жеро и госпожой Бюке?
- Но… я никогда ничего не замечал. И потом разве это что-нибудь меняет?
ГЕММА
Я пришел к нему в полдень, как он и просил меня. Во время завтрака в длинной, как церковный неф, столовой, где он разместил целое сокровище - собрание старинных ювелирных изделий, мне показалось, что он не то чтобы грустен, но словно задумчив. В беседе то и дело проявлялось живое изящество его ума. Иной раз какое-нибудь слово говорило о его тонком художественном вкусе или свидетельствовало об увлечении спортом, ничуть не остывшем после ужасного падения с лошади, когда он проломил себе голову. Но мысли его внезапно прерывались, как бы разбиваясь одна за другой о какую-то преграду.
Из всего этого разговора, довольно утомительного и бессвязного, у меня осталось в памяти только то, что он послал пару белых павлинов в свой замок Рарэ и что без всякой к тому причины, вот уже три недели, забросил своих друзей, даже самых близких - г-на и г-жу X. Однако ж вряд ли он позвал меня к себе для подобных признаний. За кофе я спросил его об этом. Он посмотрел на меня несколько удивленно.
- Я собирался тебе что-то сказать?
- Ну да, черт возьми! Ты написал мне: "Приходи завтракать, хотел бы с тобой поговорить".
Так как он молчал, я вытащил из кармана письмо и показал ему. Адрес был написан его стремительным, красивым, но несколько изломанным почерком. На конверте сохранилась лиловая сургучная печать. Он потер себе лоб.
- Вспоминаю… Будь так добр, сходи к Фералю. Он тебе покажет набросок Ромнея: молодую женщину с золотыми волосами, - их отсвет золотит ей лоб и щеки… Глаза темно-синие, так что и белок весь в синих отсветах… Теплая свежесть кожи… Изумительно! Но руки какие-то распухшие, В общем, посмотри и постарайся узнать…
Он замолк. Потом, держась за ручку двери, сказал:
- Подожди меня. Я только надену визитку. Выйдем вместе.
Оставшись один в столовой, я подошел к окну и внимательней, чем прежде, посмотрел на лиловую сургучную печать. Это был отпечаток античной геммы - сатир приподымает покрывало нимфы, уснувшей под лавром, у подножья полуколонны. Излюбленная тема художников и граверов Рима периода расцвета. Вариант мне показался великолепным. Безупречная верность стиля, исключительное чувство формы и композиции придавали изображению величиной в ноготь впечатляющую силу большой и широко задуманной картины.
Я стоял, как зачарованный, когда мой друг приоткрыл дверь.
- Ну что же! Идем!
Он был в шляпе и, видимо, спешил. Я сказал, что восхищен его печатью.
- Но я раньше не видел ее у тебя.
Он ответил, что она у него недавно, месяца полтора. Настоящая находка. Он снял с пальца кольцо, куда был вставлен этот камень, и протянул мне.
Известно, что геммы такого дивного классического стиля большей частью - сердолики. Увидев же темно-лиловый матовый камень, я был несколько удивлен.
- Гм! Аметист! - пробормотал я.
- Да, печальный камень, не так ли, и сулящий несчастье. Ты думаешь, это подлинная древность?
Он велел принести лупу. Увеличительное стекло показало изумительно тонкую работу. Это несомненно был шедевр греческой глиптики первых времен Империи. Я не видел лучшего образца даже в неаполитанском музее, а ведь там собрано столько камней. Благодаря лупе можно было различить на полуколонне эмблему, обычно встречающуюся на изображениях сцен вакхического цикла. Я обратил на это его внимание.
Он повел плечами и улыбнулся. Камень просвечивал в кольце. Я принялся рассматривать оборотную сторону и крайне удивился, заметив знаки, нанесенные уж очень неумело и, видимо, много позже. Они напоминали начертания, встречающиеся на восточных амулетах, небезызвестные среди антикваров, и, хотя сам мало искушенный в этой области, я, казалось, узнал в них магические письмена. Мой друг был того же мнения.
- Утверждают, - сказал он, - что это кабалистическая формула, заклинание, встречающееся у одного из греческих поэтов.
- У кого именно?
- Да я их слабо себе представляю.
- У Феокрита?
- Возможно, у Феокрита.
При помощи лупы я мог ясно прочесть четыре рядом стоящих буквы:
КНРН
- Это не имя, - сказал мой друг.
Я заметил, что по-гречески это звучит:
КЕРЕ
И отдал ему камень. Он долго смотрел на него в каком-то оцепенении и затем снова надел кольцо на палец.
- Идем, - быстро проговорил он, - идем. Ты куда?
- В сторону церкви святой Магдалины. А ты?
- Я… Куда же я иду-то?.. Черт возьми! Иду к Голо взглянуть на лошадь, которую он не решается купить, пока я ее не осмотрю. Ты знаешь, я барышник и даже немного ветеринар, к тому же старьевщик, драпировщик, архитектор, садовник и, если надо, маклер. Да, друг мой, я обставил бы всех евреев, не будь это так нудно.
Мы дошли до предместья, и мой друг зашагал с быстротой, совершенно не соответствовавшей его постоянной апатии. Он шел все быстрее и быстрей, и я уже еле поспевал за ним. Впереди появилась довольно хорошо одетая женщина. Он обратил на нее мое внимание.
- Спина кругла и талия тяжеловата. Но погляди на лодыжку. Я уверен, нога очаровательная. Знаешь, лошади, женщины, словом, все красивые животные устроены одинаково. Тело их, полное и округлое там, где положено быть мясу, утончается к местам сочленений, что свидетельствует о тонкой кости. Вот смотри на эту женщину: выше талии - никуда не годится. Но ниже! Какая свободная и мощная линия! Гляди. Видишь, как она передвигается, красиво и равномерно колыша свое тело. А нога внизу какая тонкая! Ручаюсь, у колена она стройная и мускулистая, причем действительно красивая.
Он добавил, как всегда охотно делясь своим опытом в этой области:
- Нельзя требовать всего от одной женщины; надо брать совершенное там, где его находишь. Совершенное так редко!
При этом, следуя загадочному течению своей мысли, он приподнял левую руку и посмотрел на свое кольцо. Я сказал ему:
- Эта чудесная вакхическая сцена заменила тебе твой герб, то деревцо?
- Ах да, бук, дерево Дю Фо. Мой прадед в Пуату при Людовике Шестнадцатом был то, что называлось "благородный", то есть принадлежал к недворянской знати. Потом он стал членом революционного клуба в Пуатье и скупщиком национальных имуществ, благодаря чему я пользуюсь расположением владетельных особ и сам считаюсь аристократом в нашем обществе израильтян и американцев. Почему я изменил буку Дю Фо? Зачем? Он не уступал дубу Дюшена де ла Сикотьер. А я заменил его вакхической сценой, бесплодным лавром и эмблематической полуколонной.