Пока с насмешливым пафосом он говорил все это, мы подошли к особняку его друга Голо, но Дю Фо не остановился перед двумя медными молотками в виде Нептунов, сиявшими на двери, как краны в ванной комнате.
- Ты так спешил к Голо?
Он, казалось, не слышал моих слов и все ускорял шаг. Во весь дух домчались мы до улицы Матиньон, по которой он и устремился. Вдруг он стал перед большим унылым шестиэтажным домом. Он молчал и с каким-то беспокойством смотрел на плоский оштукатуренный фасад, испещренный многочисленными окнами.
- Долго ты будешь так стоять? - спросил его я. - Тебе известно, что в этом доме живет госпожа Сэр?
Я был уверен, что задену его, упоминая о женщине, которую он не терпел за фальшивую красоту, за всем известную продажность и потрясающую глупость, женщине, которую подозревали в том, что теперь, постаревшая и опустившаяся, она подворовывает в магазинах кружева. Но он ответил мне слабым, почти жалобным голосом:
- Ты думаешь?
- Уверен. Вот видишь в окнах третьего этажа ее ужасные занавески с красными леопардами?
Он кивнул.
- Госпожа Сэр… Да, верно, действительно она здесь живет. Думаю, что она сейчас там, за одним из красных леопардов.
Похоже было, что он собирается ее навестить. Я выразил удивление.
- Она не правилась тебе прежде, когда все находили ее красивой и эффектной, когда она разжигала роковые страсти и трагическую любовь. Ты говорил: "Уже одной ее пористой кожи достаточно, чтобы вызвать во мне непреоборимое отвращение. Но она к тому же вся плоская, с огромными руками". А теперь, когда она превратилась в развалину, ты обнаруживаешь в ней восхитительные уголки, довольствоваться которыми ты только что советовал. Каково твое мнение о тонкости ее лодыжки и благородстве ее души? Нескладная дылда, без бюста и бедер, озиравшаяся, бывало, при входе в гостиную, чтобы привлечь таким незамысловатым приемом толпу болванов и хвастунов, готовых разоряться из-за женщин, которые даже не могут раздеться.
Я умолк, несколько устыдившись, что так говорю о женщине. Но эта особа столько раз проявляла такую ужасную злобность, что можно было не стесняться. Право же, я никогда бы не сказал ничего подобного, не знай я ее бессердечности и подлости. Я успокоился, заметив, что Дю Фо не слышал ни слова.
Он заговорил как бы с самим собой:
- Пойду ли я к ней, или не пойду, это ничего по изменит. Вот уже полтора месяца я не могу войти ни в одну гостиную, чтобы не встретить ее там. Даже в домах, где по нескольку лет не бывал и куда, сам не знаю зачем, пришел вдруг снова! Странные все дома!
Я оставил его перед открытой дверью и не стал задумываться над тем, что его туда влечет. Дю Фо не выносил госпожу Сэр, когда она была молода и красива, отвергал ее заигрывания в годы ее блеска, а теперь увлекся этой старухой и морфинисткой - подобная извращенность в моем друге была для меня совершенно неожиданна. Я мог бы поручиться, что подобное заблуждение чувств немыслимо, будь вообще что-либо достоверное в такой темной области, как патология страсти.
Месяц спустя я уехал из Парижа, и до отъезда мне так и не случилось повидать еще раз Поля Дю Фо. Пробыв несколько дней в Бретани, я поехал в Трувиль к своей кузине Б., находившейся там с детьми. В первую неделю моего пребывания на даче "Морская ласточка" я учил своих племянниц рисовать акварелью, фехтовал с племянниками и слушал Вагнера в исполнении кузины.
В воскресенье утром я проводил все семейство до церкви и, пока длилась обедня, пошел прогуляться но городу. Направившись к пляжу по улице, где в лавках торговали игрушками или случайными вещами, вдруг впереди я увидел г-жу Сэр. Она шла к кабинам поникшая, покинутая всеми, одинокая. Ноги она волочила, как будто на ней были домашние туфли. Помятое дешевое платье висело на ней, как на вешалке. Она обернулась. Впалые, невидящие глаза и отвисший рот были страшны. Проходившие мимо женщины косились на нее, а она шла угрюмая и ко всему безразличная.
Несчастная, видимо, была отравлена морфием. В конце улицы она остановилась перед прилавком г-жи Гийо и стала длинной худой рукой перебирать кружева. При виде алчного выражения ее глаз мне вспомнились ходившие о ней рассказы по поводу нескольких неприятных историй в больших магазинах. Толстуха Гийо, провожая покупательниц, показалась в дверях. И г-жа Сэр, оставив кружево, опять уныло поплелась к пляжу.
- Что-то вы перестали у меня покупать! Плохой вы покупатель! - воскликнула, увидев меня, г-жа Гийо. - Зашли бы посмотреть пряжки и веера; ваши племянницы находят, что они чудесны. А барышни все хорошеют да хорошеют.
Потом, взглянув на удалявшуюся г-жу Сэр, она покачала головой, словно говорила: "Вот бедняга!"
Ничего не оставалось, как купить племянницам стразовые пряжки. Пока их заворачивали, я увидел в окно, что по направлению к пляжу идет Дю Фо. Шел он очень быстро, вид у него был озабоченный. Как многие нервные люди, он покусывал ногти, - и на пальце его я мог заметить аметист.
Встреча эта меня поразила, тем более что он сообщал мне о своей поездке в Динар, где у него был загородный домик и где лошади его участвовали в скачках. Я зашел в церковь за кузиной. Я спросил ее, известно ли ей, что Дю Фо в Трувиле. Она кивнула в ответ и несколько смущенно заметила:
- Наш бедный друг какой-то странный. Он не отстает от этой женщины. И, по правде сказать…
Запнувшись она договорила:
- Именно он за ней гоняется. Просто непонятно. Да, он за ней гонялся.
В последующие дни многое меня в этом убедило. Я то и дело видел его - и неизменно в обществе г-жи Сэр и г-на Сэр, о котором трудно было сказать, дурак ли он, или снисходительный муж. Глупость выручала его: подлость оставалась под сомнением. В свое время эта женщина отчаянно старалась понравиться Дю Фо, охотно оказывавшему покровительство небогатым парам, бредящим роскошью. Но Дю Фо питал к ней нескрываемую неприязнь. Бывало, в ее присутствии он говорил: "Поддельная красавица гораздо хуже урода. Некрасивая может оказаться неожиданно приятной, тогда как первая - только плод, наполненный прахом". Сила убеждения в таких случаях возвышала красноречие Дю Фо до стиля Священного писания. Теперь г-жа Сэр не обращала на него никакого внимания. Равнодушная к мужчинам, она признавала только шприц Праваца и свою приятельницу графиню В. Они были неразлучны, но отношения их, видимо, были совсем невинны - обе уже никуда не годились. Однако Дю Фо сопровождал их на прогулках. Я встретил его однажды нагруженного их накидками, с огромным морским биноклем г-на Сэра через плечо. Он добился разрешения покататься в лодке с г-жой Сэр, и весь пляж злорадно лорнировал их.
Понятно, что при таких обстоятельствах у меня не было охоты с ним встречаться, и, так как он находился в каком-то постоянном состоянии сомнамбулизма, я покинул Трувиль, не обменявшись с ним и десятком слов, предоставив его Сэрам и графине В.
Вновь встретился я с ним однажды вечером в Париже, у его друзей и соседей X., людей чрезвычайно радушных и гостеприимных. В убранстве их красивого особняка на авеню Клебера я узнал изысканный вкус г-жи X., а также и Дю Фо, у которого с ней было много общего. Прием носил довольно интимный характер, и Поль Дю Фо, как и прежде, говорил очень своеобразно, причудливо сочетая изысканную деликатность с самой живописной грубостью. Г-жа X. умна, и побеседовать в ее доме довольно приятно. Однако, когда я вошел, то услышал мало интересный разговор. Какой-то чиновник, г-н Никола, советник, нудно пересказывал всем надоевшую историю о гауптвахте, где караульные стрелялись один за другим, так что пришлось ее снести, дабы приостановить этот новый вид эпидемии. Затем г-жа X. спросила меня, верю ли я в талисманы. Советник Никола вывел меня из затруднения, пустившись уверять, что раз я человек неверующий, то непременно суеверен.
- Вы не ошиблись, - сказала г-жа X. - Он но верит ни в бога, ни в черта, а истории о потустороннем мире обожает.
Пока говорила эта очаровательная женщина, я не сводил с нее глаз и любовался изяществом ее лица, шеи, плеч. Все ее существо кажется чем-то редкостным и драгоценным. Не знаю, что думает Дю Фо о ножке г-жи X. Я нахожу ее прелестной.
Поль Дю Фо подошел и пожал мне руку. Я заметил, что перстня на пальце у него не было.
- А где твой аметист?
- Я потерял его.
- Как! Потерял эту гемму, чудеснейшую из всех гемм Неаполя и Рима?
Господин X., всегда неразлучный с моим другом, воскликнул, не дав ему времени ответить:
- Да, это странная история. Аметист он потерял.
X. - чудесный человек, он доверчив, несколько многословен, иной раз до смешного простодушен. Он шумно позвал свою жену:
- Марта, дорогая, видишь, есть еще люди, не знающие, что Дю Фо потерял аметист.
И, повернувшись ко мне, стал рассказывать:
- Тут целая история. Представьте себе, наш друг совсем было нас покинул… Я говорил жене: "Что ты ему сделала?" Она отвечала: "Я? Ничего, друг мой". Все было совершенно непонятно. Мы еще больше удивились, узнав, что он не отходит от этой бедняги госпожи Сэр.
Госпожа X. прервала мужа:
- Ведь это неинтересно.
Но г-н X. настойчиво продолжал:
- Позволь, дорогая! Я рассказываю все это, чтобы объяснить историю с аметистом. Итак, этим летом наш приятель Дю Фо против обыкновения отказался приехать к нам в деревню, хотя мы с женой очень радушно его приглашали. Но он продолжал жить в Трувиле, у своей кузины де Морель, в скучном обществе.
Госпожа X. запротестовала. Г-н X. стоял на своем:
- Конечно, скучное общество. Он целыми днями катался в лодке с госпожой Сэр.
Дю Фо спокойно заметил, что тут нет ни одного слова правды. Г-н X. положил руку на плечо своего лучшего друга.
- Посмей только сказать, что я вру!
И он закончил рассказ:
- Дю Фо день и ночь катался с госпожой Сэр, вернее с ее тенью, так как от госпожи Сэр только тень и осталась. Господин Сэр стоял на пляже с биноклем. Во время одной из таких прогулок Дю Фо потерял свой аметист. После этого несчастья он дня не захотел провести в Трувиле. Ушел с пляжа, ни с кем не попрощавшись, сел в поезд и появился у нас в Эйзи, где его никто и не ждал. Было два часа ночи. "Вот и я", - сказал он мне спокойно. Ну и чудак!
- А аметист? - спросил я.
- Он действительно упал в море, - ответил Дю Фо. - Лежит себе в мелком песке. По крайней мере еще ни один рыбак не принес его мне в брюхе рыбы, как это полагается.
Несколько дней спустя я зашел, по обыкновению, к Генделю, на улицу Шатоден, и спросил, нет ли какой-нибудь вещицы в моем вкусе. Он знает, что, невзирая на моду, я собираю античный мрамор и бронзу. Не говоря ни слова, он отпер особую, предназначенную только для любителей, витрину и вынул статуэтку египетского писца, вырезанную из какого-то твердого камня, очень древнего стиля, - настоящую драгоценность! Но, узнав, сколько она стоит, я собственноручно поставил ее на место, конечно, не без сожаления. И вдруг я увидел в витрине восковой отпечаток геммы, которой так восхищался у Дю Фо.
Я узнал нимфу, полуколонну, лавр. Никаких сомнений!
- У вас был камень? - спросил я Генделя.
- Да, я продал его в прошлом году.
- Чудесная вещь! Как она к вам попала?
- От Марка Делиона, финансиста, застрелившегося пять лет тому назад из-за одной светской дамы… госпожи… вы, вероятно, знаете… госпожи Сэр.
СИНЬОРА КЬЯРА
Уго Оджетти
Профессор Джакомо Тедески, неаполитанский врач, хорошо известен в своем городе. Дом его, насквозь пропахший лекарствами, расположенный неподалеку от Инкоронаты, посещают особы самого различного положения, преимущественно же красивые девицы, те, что торгуют устрицами у церкви святой Лючии. Он сам составляет снадобья от всех болезней, не гнушается вытащить у вас изо рта гнилой зуб, после праздников отлично заштопывает парням распоротую кожу, бойко болтает на местном жаргоне пополам со школьной латынью, развлекая пациенток, томящихся в таком широком, таком хромом, таком скрипучем и таком засаленном кресле, какому не найдешь подобного ни в одном приморском городе вселенной.
У этого низкорослого человечка полное лицо, маленькие зеленые глазки и длинный нос, нависающий над извилистым ртом. Своими круглыми плечами, торчащим животиком и тонкими ножками он напоминает некоторых героев народных римских комедий.
Джакомо женился уже на склоне лет на молоденькой Кьяре Мамми, дочери старого каторжника, очень уважаемого неаполитанцами, который стал потом булочником на Борго ди Санто и умер, оплакиваемый всем городом.
Под полуденным солнцем, золотящим виноград Toppo и апельсины Сорренто, красота синьоры Кьяры расцвела во всем своем великолепии.
Тем не менее профессор Джакомо Тедески, как полагается, верит, что жена его столь же добродетельна, сколь и прекрасна. Он знает к тому же, как сильно бывает чувство чести у женщин в семьях преступников. Но он врач и не может не помнить о слабости и несовершенстве женской натуры. И он стал испытывать некоторое беспокойство, когда миланец Асканьо Раньери, дамский портной с площади Деи Мартири, завел привычку посещать его дом.
Асканьо был молод, красив и всегда улыбался. Нет сомнения, что дочь героического Мамми, булочника-патриота, была слишком хорошей неаполитанкой, чтобы забыть свой супружеский долг ради какого-то миланца. Однако Асканьо продолжал посещать дом неподалеку от Инкоронаты - и преимущественно в отсутствие доктора, да и синьора охотно принимала его без свидетелей.
Однажды, когда профессор вернулся домой немного раньше, чем ожидали, он застал Асканьо у ног Кьяры. Синьора неторопливой поступью богини направилась к дверям, а Асканьо поднялся с колен. Джакомо Тедески подошел к нему с видом самого живого сочувствия.
- Друг мой, я вижу, вы больны. Как хорошо вы сделали, что пришли ко мне! Я врач, я всю свою жизнь посвятил облегчению человеческих мук. О, как вы страдаете, как страдаете! У вас горит лицо… Вероятно, болит голова, жестоко болит голова. Как хорошо, что вы пришли ко мне! О да, я знаю, вы меня заждались. Да, жестоко болит голова… - и, не переставая болтать в таком роде, Джакомо, сильный, как сабинский бык, потащил Асканьо в свой приемный кабинет и силой усадил в знаменитое кресло, которое за сорок лет выдержало болезни всех неаполитанцев. Не давая ему встать, профессор воскликнул:
- Теперь я вижу, в чем дело, - у вас болят зубы, вот что! У вас очень болят зубы. - Он вытащил из кучи инструментов огромные зубные клещи, силой раздвинул Асканьо рот и, повернув щипцы, рванул зуб.
Асканьо убежал, беспрестанно сплевывая кровь, а профессор кровожадно вопил:
- Ну и зуб! Чудесный, великолепный зуб!
НЕПОДКУПНЫЕ СУДЬИ
Посвящается г-же Марсель Тинайр
- Я видел неподкупных судей, - сказал Жан Марто. - На картине. Я перешел бельгийскую границу, чтобы ускользнуть от одного любознательного судьи, который считал меня участником заговора анархистов. Я не знал своих сообщников, а мои сообщники не знали меня. Это не было препятствием для судьи. Его ничто не смущало. Он не искал истины, а старательно создавал почву для обвинения. Его мания показалась мне опасной. Я перешел бельгийскую границу и остановился в Антверпене, где устроился приказчиком в бакалейной лавке. Однажды, в воскресенье, я увидел двух неподкупных судей на картине Мабюзе, в музее. Они принадлежат к ныне исчезнувшей породе. Дело в том, что это странствующие судьи, которые рысцой ездят по дорогам верхом на своих лошадках. Их сопровождают пешие стражники, вооруженные копьями и протазанами. Эти двое судей, бородатые, заросшие волосами, носят, как короли в старых фламандских библиях, причудливый и пышный головной убор, похожий одновременно на ночной колпак и на корону. Их парчовые платья расшиты цветами. Старый мастер сумел придать им важный, спокойный и кроткий вид. Их лошади кротки и спокойны, как они сами. Однако у этих судей различные характеры и убеждения. Это сразу видно. Один держит в руке бумагу и пальцем указывает на текст. Другой, опершись левой рукой на луку седла, поднял правую скорее благожелательным, чем властным движением. Он словно держит щепотку неосязаемой пыли. И этот жест, выражающий осторожность, свидетельствует о благоразумии и тонкости мысли. Оба они неподкупны, но первый явно придерживается буквы, а второй - духа закона. Прислонившись к барьеру, отделяющему их от публики, я услышал их разговор. Первый судья сказал:
- Я основываюсь на написанном. Первый закон был начертан на камне, в знак того, что будет существовать вечно.
Второй судья ответил:
- Всякий писаный закон устарел. Ибо рука писца медлительна, а ум людей проворен, и судьба их переменчива.
И почтенные старцы продолжали обмениваться суждениями.
Первый судья. Закон постоянен.
Второй судья. Закон никогда не бывает твердо установлен.
Первый судья. Исходя от бога, он незыблем.
Второй судья. Он - естественный продукт общественной жизни и зависит от изменчивых условий этой жизни.
Первый судья. Закон есть божья воля, которая вечно неизменна.
Второй судья. Закон есть воля человека, которая вечно изменяется.
Первый судья. Он существовал до человека и поэтому выше его.
Второй судья. Он есть порождение человека, несовершенен, как человек, и, так же. как он, может совершенствоваться.
Первый судья. Судья, открой свою книгу и прочти, что в ней написано. Ибо бог глаголет верующим в него. Sic locutus est patribus nostris, Abraham et semini ejus in sæcula.
Второй судья. То, что написано умершими, будет вычеркнуто живыми, ибо иначе воля несуществующих будет навязана существующим ныне, и мертвые будут живыми, а живые - мертвыми.