К несчастью для всех, вовлеченных в это дело, в том числе и для ювелиров, Бомер не был настроен на компромиссы. Напуганный сообщением Бассенжа, он решил действовать незамедлительно. И не поддался уговорам проявить осторожность, начав с посещения кардинала. Он помчался в Версаль, намереваясь увидеть королеву. Но королеве, как мы знаем, он надоел уже донельзя. И он должен был удовлетвориться изложением своих просьб вперемешку с требованиями мадам де Кампсн.
- Вас надули, Бомер, - сказала сразу же первая фрейлина королевы. - Ее величество никогда не получала ожерелья.
Но убедить в этом Бомера ей не удалось. Доведенный до ярости, он вернулся к Бассенжу.
Бассенж, хоть и был сильно встревожен, однако сохранил спокойствие. Кардинал, настаивал он, был их поручителем. Невозможно сомневаться, что он будет стараться, чего бы ему это ни стоило, выполнить свои обязательства, дабы избежать скандала.
Так оно, конечно, и было бы, если бы не этот поспешный визит Бомера в Версаль.
Вскоре ювелир был вызван в Версаль по поводу изготовления пряжек.
Королева приняла ювелира наедине, и сразу же стало ясно, что пряжки были предлогом для разговора. Она потребовала, чтобы он объяснил смысл того, что сказал мадам де Кампен.
Бомер не мог избавиться от ощущения, что с ним, по-видимому, шутят. Разве он не написал и не передал лично королеве письмо, в котором благодарил ее за покупку ожерелья, и разве это письмо не осталось без ответа, в котором подразумевалось, что ожерелье находится в ее руках? Безумно раздраженный, он говорил не так, как подобает разговаривать с королевой.
- Смысл, мадам? Смысл заключается в том, что я требую оплаты моего ожерелья, терпение моих кредиторов иссякло. Если вы не прикажете заплатить, я разорен!
Взгляд Марии-Антуанетты, обращенный на него, был холоден, высокомерен и гневен.
- Вы осмеливаетесь предполагать, что ваше ожерелье у меня?
Бомер был бледен как снег, руки его дрожали.
- Ваше величество отрицает это?
- Вы позволяете себе неслыханную дерзость! - воскликнула она. - Вы должны отвечать на вопросы, а не задавать их. Ответьте же мне!
Но отчаявшегося человека не так-то легко запугать.
- Нет, мадам, я утверждаю это! Графиня Валуа, которая…
- Какая графиня Валуа?
Страшная догадка, словно меч, поразила Бомера при этом неожиданном вопросе, заданном в такой категоричной форме. Несколько мгновений он молча изумленно смотрел на негодующую королеву, потом овладел собой и постарался во всех подробностях рассказать об обстоятельствах, при которых он расстался с ожерельем: он описал визит мадам де ля Мотт, посредничество кардинала де Рогана, принесшего подписанный ее величеством документ с одобрением условий покупки; вручение ожерелья его преосвященству для передачи королеве.
Мария-Антуанетта слушала его рассказ со все возрастающим волнением. Ее обычно бледные щеки сейчас пылали от гнева.
- Подготовьте и пришлите мне записку обо всем, что вы мне сейчас рассказали, - велела она. - А теперь можете идти.
Эта встреча происходила 9 августа. 15 августа в Версале был устроен торжественный прием, на который прибыло много знати. В десять часов должны были служить мессу в королевской часовне, которую, по заведенному обычаю, отправлял главный альмонер Франции кардинал Роган.
Однако на этот раз в десять часов в кабинете короля была проведена встреча, на которой присутствовали кроме короля и королевы барон де Бретель и хранитель печати Миромесниль. Они, как сами полагали, встретились, чтобы решить, как вести дело о бриллиантовом ожерелье. На самом деле эти марионетки в руках судьбы способствовали решению участи французской монархии.
Король - толстый, грузный и флегматичный - сидел в позолоченном кресле за инкрустированным золоченой бронзой столом. Его бычьи глаза выражали тревогу. Над крупным носом залегли две глубокие морщины. Рядом и чуть позади стояла королева, бледная и надменная, а лицом к ним стоял мсье де Бретель, громко читающий написанные Бомером показания.
После прочтения на миг воцарилась полная тишина. Раздался почти жалобный голос короля:
- Что же нам делать? Что нам делать?
Королева ответила резко и зло:
- Когда римский пурпур и титул принца всего лишь маски, скрывающие мошенника, остается только одно. Мошенник должен быть разоблачен и наказан.
- Но, - пробормотал король, - мы еще не выслушали кардинала.
- Не думаете ли вы, что ювелир осмелился бы лгать в таких обстоятельствах?
- Но примите во внимание, мадам, положение кардинала и положение его семьи, - вмешался благоразумный Миромесниль. - Примите во внимание сенсацию, скандал, который непременно возникнет, как только все станет широко известно.
Однако послушная дочь Марии-Терезы, испытывающая к Рогану ненависть и непреодолимое отвращение, не захотела прислушаться к этим разумным доводам.
- Что значат для нас скандалы? - заявила она.
Король взглянул на Бретеля.
- А вы, барон? Что вы думаете?
Де Бретель, смертельный враг Рогана, пожал плечами и постучал пальцем по документу.
- Перед лицом этого, сир, мне кажется, единственно правильным решением будет арест кардинала.
- Вы верите, что… - начал было король и умолк, не закончив фразы.
Но Бретель понял.
- Я знаю, что кардинал может быть стеснен в средствах, - сказал он. - Он всегда сорил деньгами направо и налево, а теперь еще эти долги его племянника, принца де Гаймени.
- И вы можете поверить, - воскликнул король, - что принц дома Роган, даже если он и нуждался в деньгах, мог… О нет, такое невозможно себе представить!
- Разве он не украл мое имя? - оборвала его королева. - Разве это не доказывает, что он обычный тупой мошенник?
- Но мы еще не выслушали его, - робко напомнил король.
- Возможно, его преосвященство сумеет что-то объяснить, - отважился ввернуть Миромесниль. - Будет весьма благоразумно дать ему такую возможность.
Король в знак согласия кивнул своей породистой головой в напудренном парике.
- Пойдите и разыщите его. Немедленно приведите его! - обратился он к Бретелю. Последний поклонился и вышел.
Вернувшись вскоре, он придержал дверь, давая пройти статному кардиналу, вряд ли сознающему, что ему предстоит, безмятежному и умиротворенному, облаченному в багряную шелковую сутану. Кардинал быстрым шагом подошел к королю. В первый раз с той романтической ночи в роще Венеры, после которой прошел уже целый год, очутился он лицом к лицу с королевой.
Внезапно, как гром среди ясного неба, прозвучал вопрос короля:
- Кузен, что это за история с покупкой бриллиантового ожерелья, которую, по вашим словам, вы сделали от имени королевы?
Король и кардинал смотрели друг другу в глаза, причем глаза короля были прищурены, а глаза кардинала округлены от неожиданности. Король подался вперед, опершись локтями на стол, кардинал же стоял, застыв на месте, напряженно и неподвижно.
Краска постепенно сошла с лица Рогана. Его глаза искали королеву и встретили ее презрительный взгляд, холодную усмешку. Наконец он слегка наклонил голову.
- Сир, - сказал он неуверенно, - я чувствую, что был обманут. Но сам я не обманывал никого.
- Тогда вам не о чем беспокоиться. Нужно только все объяснить.
Объяснить! Как раз этого он не мог сделать. Кроме того, какого рода объяснение требуется от него? Только королева могла решить это.
- Если вы действительно были обмануты, - сказала она насмешливо, пронзая его стальным взглядом, - то прежде всего вы обманули самого себя. Но даже и в этом случае невозможно поверить, чтобы самообман завел вас так далеко, что побудил выставить себя моим посредником! Вас, человека, который должен знать, что он - последний из наших подданных, кого бы я просила об услугах. Вас, с кем я не разу не разговаривала за последние восемь лет! - Слезы гнева показались на ее глазах, голос дрожал. - А теперь вы хотите заставить нас поверить в то, во что поверить невозможно.
Так одним ударом она разбила вдребезги надежды, питаемые им с той "ночи сокровищ" (поистине, сокровищ!) в роще Венеры. И вот рухнули его честолюбивые мечты, а сам он повержен в прах!
Видя его замешательство, незлобивый монарх поднялся.
- Хорошо, кузен мой, - сказал он мягко, - соберитесь с мыслями. Сядьте и напишите, что бы вы могли сказать в ответ.
И с этими словами он направился в библиотеку, сопровождаемый королевой и двумя министрами.
Оставшись один, Роган, шатаясь, подошел к креслу и бессильно опустился в него. Он взял перо, задумался на минуту и начал писать. Но ему еще не все было ясно. Он никак не мог постичь, как его провели, все еще не мог поверить, что эти драгоценные записки от Марии-Антуанетты были поддельными, что совсем не королева встретила его в роще Венеры и бросила ему розу, засохшие лепестки которой хранятся между ее письмами в красной сафьяновой папке. Но ему было, по крайней мере, ясно, что ради королевы - ради чести королевы - он обязан предположить, что так все и было. И, приняв решение, он принялся за объяснение.
Закончив, он сам отнес его королю в библиотеку.
Людовик, наморщив лоб, прочел написанное, затем передал бумагу королеве.
- Ожерелье сейчас у вас? - спросил король.
- Сир, я передал его этой женщине - Валуа.
- Где сейчас эта женщина?
- Я не знаю, сир.
- А письмо с подписью королевы, которое вы, по словам ювелиров, показывали им, где оно сейчас?
- Оно у меня, сир. Я передам его вам. Только сейчас я понял, что это подделка.
- Только сейчас! - воскликнула королева с усмешкой.
- Имя ее величества было скомпрометировано, - сурово сказал король. - Оно должно быть очищено. Как королю и как мужу мне ясен мой долг. Ваше преосвященство, я должен подвергнуть вас аресту.
Роган в оцепенении сделал шаг назад. Он был готов к позору, к отставке, но только не к аресту.
- Арест? - прошептал он. - О, подождите, сир. Публичный скандал! Подумайте об этом! Что до ожерелья, то я заплачу за него сам, тем самым искупив свое легковерие и безрассудство. Я умоляю вас, сир, покончить здесь с этим делом. Я прошу об этом ради себя, ради принца де Субиз и ради имени Роганов, которое будет несправедливо опозорено.
Король раздумывал в нерешительности. Заметив это, благоразумный и дальновидный Миромесниль осмелился развить доводы, которые Роган высказал лишь вскользь, подчеркивая, что желательно избежать скандала.
Людовик кивал, соглашаясь с ним, но Мария-Антуанетта, не в силах долее сдерживать ненависть, стала резко возражать против доводов благоразумия.
- Это отвратительное дело должно быть раскрыто, - настаивала она. - Это нужно мне, чтобы все стало на свои места. Пусть кардинал расскажет всему свету, как ему это пришло в голову, - чтобы я, не разговаривая с ним уже восемь лет, могла пожелать воспользоваться его услугами для покупки ожерелья.
Она была вся в слезах, и ее слабый, легко поддающийся чужому влиянию муж посчитал ее правой. И в результате, к ужасу всего двора, принц Луи де Роган был арестован как простой вор.
Взбалмошная, опрометчивая, недальновидная женщина позволила, чтобы ее мстительность перевесила все остальные соображения, не заботясь о последствиях, не думая о том, что попирает принцип справедливости, она стремилась лишь к одному - удовлетворить переполняющую ее ненависть. Однако этот неблагородный поступок бумерангом ударил по ней самой. В слезах и крови должна она будет искупить свое немилосердие: очень скоро она пожнет его горькие плоды.
Сен-Жюст, один из выдающихся ораторов в парламенте, апостол новых идей, получивших свое полное осуществление в Революции, выразил общественное мнение следующими словами:
- Великое и радостное событие! Кардинал и королева замешаны в подделке и мошенничестве! Грязь на кардинальском жезле и на королевском скипетре! Какой триумф идей свободы!
На судебном разбирательстве, происходившем в парламенте, мадам де ля Мотт, человек по имени Рето де Вийет, тот, кто подделал подпись королевы и выдавал себя за Декло, и мадемуазель Д'Олива, использовавшая свое поразительное сходство с королевой, чтобы выдать себя за нее в роще Венеры, были признаны виновными и арестованы. Но ожерелье так и не было возвращено. Оно было разобрано, и часть бриллиантов уже продана. Остальные были проданы в Лондоне капитаном де ля Мотт, который с этой целью уехал в Англию и благоразумно не вернулся оттуда.
Кардинал был оправдан под приветственные возгласы публики, что вызвало раздражение и досаду королевы. Его влиятельное семейство, духовенство Франции и простой народ, среди которого он всегда был популярен, энергично выступили в его защиту. И случилось так, что тот человек, которого королева хотела погубить, остался единственным из всех, замешанных в этом деле, кто не пострадал. Враждебность королевы к кардиналу обернулась враждебностью его друзей во всех слоях общества к королеве. По всей Европе ходили порочащие ее пасквили. Считали, что она гораздо больше замешана в этом грязном деле, чем удалось установить. Утверждали, будто мадам де ля Мотт сыграла роль козла отпущения, что королева должна была предстать перед судом вместе с другими, и только королевское достоинство позволило ей выйти сухой из воды.
Теперь представьте, какое оружие было вложено в руки людей с новыми идеями свободы - людей, страстно обличавших продажность системы, которую они стремились разрушить.
Мария-Антуанетта должна была предвидеть это. Но ее ослепили ненависть и стремление во что бы то ни стало заставить Вогана заплатить за язвительную шпильку, направленную против ее матери. Она могла бы уберечь себя от многих бед, если бы в свое время спасла Рогана. Эхо этих событий никогда не переставало звучать в ушах Марии-Антуанетты. Оно сопровождало ее, когда восемь лет спустя она шла на суд революционного трибунала. Оно провожало ее до самого эшафота, доски которого были сколочены, в символическом смысле, не без ее собственного участия.
Ночь ужаса. Народный представитель Карье и нантские утопленники
еволюционный комитет города Нанта, усиленный представителями властей департамента и несколькими членами Народного собрания, заседал в величественном зале дворца Комте, еще сохранившего остатки былого, дореспубликанского, великолепия. Гулен - присяжный поверенный и председатель комитета, человек хрупкого телосложения, болезненный на вид, но изысканный и с очень выразительным лицом; Гранмазон - мастер по строительству оград, некогда знатный горожанин, со свирепым взглядом и настороженной физиономией; Минье - в прошлом епископ, ставший ныне директором департамента; Пьер Шо - разорившийся торговец; Форже - оборванец и негодяй, неряшливый, взлохмаченный. Они и еще около трех десятков человек, каких можно встретить на каждом углу.
Стоял декабрь, в зале было холодно и сыро; в свете желтых лампад было видно, что сбившимся в тесную кучку людям явно не по себе.
Внезапно двери распахнулись, и дворецкий громко провозгласил:
- Народный представитель Жан-Батист Карье!
И он вошел быстрым шагом. Это был человек среднего роста, он казался болезненным, но тем не менее нес в себе и некую изысканность. У него было тонкое удлиненное лицо землистого оттенка, на котором выделялись высокий лоб, крупный рот и дугообразные брови. Глубоко посаженные глаза грозно поблескивали, а тусклые черные волосы не были ни заплетены в косичку, ни перевязаны ленточкой. Карье был закутан в плащ для верховой езды бутылочного цвета, богато отороченный мехом. Полы плаща касались ботфорт, а громадный поднятый воротник почти доставал до полей круглой шляпы. Под плащом виднелся трехцветный пояс, символизирующий республиканский стяг. Уши Карье украшали золотые серьги.
Так выглядел тридцатипятилетний представитель Конвента и армии на западе, которого благочестивые родители прочили в священнослужители. Он уже месяц находился в Нанте, куда его направили для устранения неугодных.
Он подошел к свободному стулу, предназначенному для того, кто стоит во главе расположившегося полукругом собрания. Положив на спинку стула хрупкую руку, он окинул собравшихся презрительным уничтожающим взглядом; губы его искривились в усмешке, полной желчи. Его взгляд был жестким и угрожающим и совершенно не вязался с болезненным обликом, что многих из сидевших в зале бравых молодцов не на шутку испугало.
Внезапно Карье разразился пылкой речью. Голос его звучал резко и временами визгливо:
- Не знаю, каким образом, но случилось так, что за все время, пока я в Нанте, не было дня, когда бы вы не давали мне повода для недовольства вами. Я созвал вас, чтобы вы сами могли оправдаться за свою тупость.
С этими словами он упал на стул, плотнее запахнувшись в свой плащ с меховой оторочкой.
- Ну, я вас слушаю! - прошипел Карье.
Минье, этот епископ, лишенный сана, но сохранивший представительный вид и некоторую елейность речи, с почтением попросил представителя Конвента выразиться точнее. Эта мольба вывела Карье из себя: вспыльчивость народного представителя была притчей во языцех.
- Куда уж точнее! - взвизгнул он. Глаза его сверкали, лицо исказилось гримасами. - Да есть ли в вашем грязном городе хоть что-то дельное? Все ни к черту! Вы не выполнили свой долг и не снабдили как следует армию Веньи. Анже пал, и теперь бандиты угрожают самому Нанту! В городе нужда во всем, распространяется мор. Люди падают прямо на улицах, тиф опустошает тюрьмы. А вы, о Господи, вы хотите, чтобы я выражался яснее! Что ж, я буду точен и назову вам подлинных виновников. Все это - из-за вашего бездарного правления. Вы мните себя вождями? Вы… - Тут он перешел на непечатную брань. - Я явился сюда, чтобы вытрясти из вас эту дремоту, и, клянусь Господом, я ее из вас вытрясу, даже если придется снести кое-кому головы с плеч!
Члены комитета затряслись от холодного страха, в который их поверг дикий блеск этих запавших глаз.
- Ну! - рявкнул Карье после долгого молчания. - Вы что, не только идиоты, но еще и глухонемые?
Лишь у головореза Форже достало смелости ответить ему:
- Я уже сообщил Народному собранию, что если механизм работает со сбоями, то лишь в силу нежелания гражданина Карье советоваться с городскими властями.
- Ты им так сказал? Ты, гнусный лжец! - взвизгнул Карье. - А не для того ли я здесь, чтобы совещаться с вами? Разве не приехал бы я раньше, предложи вы мне это сделать? Но нет, вы сидели сложа руки, пока я по собственному почину не прибыл в Нант, чтобы заявить вашим дерьмовым властям, что они губят город!
Гулен, хрупкий и элегантный Гулен, встал, чтобы успокоить его.
- Народный представитель, мы признаем, что все сказанное вами верно. Произошло недоразумение. Мы не осмелились вызвать сюда высокого представителя священного народа. Мы должны были ждать, пока вам самому не заблагорассудится приехать к ним, и теперь, после вашего заявления, более не существует причин, по которым механизм должен давать сбои. Ошибки, о которых вы говорили, увы, имеют место, но корни их не столь глубоки, чтобы мы, трудясь под вашим руководством и следуя вашим советам, не могли выкорчевать их, дабы сделать почву еще более плодородной под воздействием живительных струй свободы.
Смягчившись, Карье пробормотал нечто одобрительное.