* * *
У Лученкова в пулемёте закончились патроны. Он подхватил чью-то винтовку с примкнутым штыком. Побежал вперёд.
Прямо на него бежал долговязый немец в каске, надвинутой на глаза.
Серо-зеленая шинель была расстегнута, и полы, темные от воды, развевались широко и размашисто. Все в нем было крепко и несокрушимо-основательно.
Немец бежал прямо на него. Прикладом карабина он прикрывал свой живот.
"Патронов в карабине нет"- Понял Лученков. - Иначе бы стрелял.
Остриё штыка он нацелил ему в лицо. И только немец стал заносить приклад, для того, чтобы нанести удар, он сделал ложный выпад в голову. Немец дёрнулся инстинктивно. Лученков ударил в живот. Штык вошел неожиданно мягко, словно в подушку.
Из уголка оскаленного рта потекла струйка крови. Немец уронил автомат и ухватившись обеими руками за штык винтовки стал опускаться на колени.
- Да отцепись же ты, сука! - Испуганно закричал Лученков, выдернул штык и побежал дальше.
Перед бруствером валялась целая куча ржавых консервных банок. Прыжок вниз. В немецкую траншею ввалилась орда перемазанных землёй, кровью, отчаянно матерившихся и воющих штрафников.
Перед Лученковым спина, затянутая в чёрные ремни солдатской портупеи.
На ней ранец с рыжим лохматым верхом.
Немец убегал от него по траншее. Лученков догнал его в три прыжка, ударил штыком ниже ранца. Убегавший человек споткнулся. Упал. Почему то запомнились грязные потёки на его шее. Как у ребёнка, который не любит умываться. Глеб потащил на себя штык, застрявший в позвоночнике. Упёрся сапогом в спину, дёрнул.
Снова побежал вперёд.
Из-за какого-то выступа его встретили автоматной очередью. Лученков бросил за поворот гранату. Пробегая дальше, видел приваленные землёй руки, головы в пробитых касках, полы изорванных осколками шинелей.
* * *
У Гулыги вместо винтовки в руках уже немецкий автомат. За голенищем сапога немецкая граната - колотушка с длинной деревянной рукояткой.
Прямо перед ним, в воронке притаился Швыдченко. Испуганно зыркнул на Булыгу.
Тот открыл рот, полный железных зубов. Ткнул в спину стволом автомата.
- Чего смотришь на меня, как срущая собака!? Видишь, вон оттуда пулемёт садит! Бери гранаты и вперёд, отвлеки его на себя, а я со стороны подползу.
Швыдченко не подавал признаков жизни.
- Ползите вперёд, Александр! - Голос Гулыги дрогнул. - Ползите, моё терпение не безгранично.
Косой шрам над глазом покраснел. Дублёная кожа на лице наоборот, побледнела.
Швыдченко всхлипнул. Он не хотел умирать.
- А где гранаты, Никифор Петрович?
Гулыга наставил на него ствол автомата. Положил грязный палец на спусковой крючок.
- Где! Где! В Караганде! Вон, на поясе у тебя висят!
Закричал, бледнея от ненависти:
- Вперёд, сучий потрох!
Тощий, с рыжей щетиной на щеках Швыдченко сплюнул неумеючи, приклеился грудью к замерзшей земле и подхлестнутый криком пополз вперёд.
Он полз, глотая слёзы и сопли, проклиная свою непутёвую судьбу и себя за то, что месяц назад вышел из лагерного строя. Всё в его теле дрожало от страха и леденящего холода.
Хотелось вернуться обратно в барак, к жидкой баланде из рыбьих голов, пусть даже добавили бы ещё десять лет.
Впереди был немецкий пулемёт, а сзади трижды проклятый Гулыга с автоматом.
Швыдченко повезло, единственное орудие снесло расчёт, покорёжив пулемёт. Он вновь заполз в воронку. Вцепившись зубами в жесткое сукно рукава шинели, выл от страха и безнадеги. Бормотал слова молитвы"…помилуй мя, грешного…"
Вокруг гремели взрывы.
Потом грохот взрывов стих, остались только крики и стоны раненых:
- Санинструктора! Санинструктора сюда!
* * *
До санбата больше километра.
Это был адски страшный путь. В сторону санбата опираясь на винтовки брели несколько раненых. Кто-то шёл своими ногами, кто-то пытался передвигаться на всех четырех. Человек без ноги со жгутом полз на локтях.
Стоны, крики, плач, даже какой-то вой. Шла пара обнявшихся солдат. Сделав два шага останавливались, потом стояли, шатаясь и крепко держась друг за друга, потом опять два-три шага.
Выносить раненых с поля боя имели право лишь специально назначенные для того бойцы - санитары и санинструкторы. Никому из штрафников не разрешалось во время боя выводить раненых в тыл. Все попытки такого рода расценивались, как уклонение от боя, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Перед боем предупреждали особо: если потащишь раненого в тыл - расстрел на месте за дезертирство.
* * *
Первая волна штрафников захлестнула окопы первого эшелона обороны.
Свалка шла, как в голодной собачьей стае: без обнюхивания и рыка. Каждый вдруг сразу нашёл себе врага по душе, с кем и сцепился, отчаянно напрягая все силы для победы над ним.
Крики, выстрелы, хрипы и стоны. Лученков помнил только, что кого то колол, бил прикладом.
Мелькали штыки, ножи, приклады винтовок и автоматов. Словно топоры по свиным тушам хряпали саперные лопатки, раздавались крики и мат, редкие очереди и выстрелы.
Рванула граната, опрокинув пулемет. Вверх поднялся фонтан земли. Пробежал взводный Привалов, с окровавленной щекой. Что-то кричал.
На дне траншеи валялись коробки с пулеметными лентами, несколько цинковых ящиков с патронами, россыпь медных гильз, немецкие круглые гранаты M-39, похожие на яйца.
Клёпа подхватил пару гранат, сунул их в карманы шинели.
Заглянув за выступ траншеи увидел деревянную, видимо, принесенную из ближайшей деревни, дверь. Блиндаж.
Приотстав от всех Клёпа толкнул дверь стволом винтовки и закатил внутрь гранату.
Граната была слабенькой.
Разброс осколков всего метров десять. Но хватило. Через четыре секунды раздался хлопок. Дверь слегка тряхнуло и изнутри повалил дым.
Клёпа пнул ногой дверь. Она распахнулась и ударилась в стену.
В блиндаже воняло тротилом и препаратом от вшей, который повсеместно использовали немцы. Химическая, ни с чем несравнимая вонь, перебивала даже запах взрывчатки. На полу разбросано тряпье. Ящик из-под немецких ручных гранат. Кровавые бинты.
На побитом осколками столе он нашёл галеты, банку консервов и датское масло в жестяной упаковке.
На вбитом в стену гвозде висели противогазы и офицерская шинель.
В углу лежал мёртвый немецкий офицер. Осколками ему разворотило живот.
На поясе в кобуре "парабеллум". А на руке, закинутой за голову, желтым блеском сияли золотые часы на позолоченном, слегка потертом браслете и обручальное кольцо. Немцу было около сорока. Немолодой.
Клёпа был потомственный вор. Воровал его отец. Воровал дед. Сам Клёпа воровал с тех пор, когда начал шевелить пальцами. Тяга к преступному ремеслу впиталась в него вместе с молоком матери.
Клёпа поднял "парабеллум". Снял с руки часы.
- Хорошие часики, заграничные. - Сказал он. - Больших денег стоят.
Клёпа хотел уже уходить, но решил проверить карманы убитого. Как оказалось не зря.
В карманы его ватных штанов перекочевали складной нож с деревянной ручкой, толстый двухцветный карандаш, плоская немецкая фляжка.
В нагрудном кармане обнаружилась открытка c полуодетой красоткой.
На обороте была наклеена марка, припечатанная грязным фиолетовым штемпелем.
Клёпа цыкнул слюной, сказал:- Сеанс!
Оглянулся на дверь, сунул открытку за пазуху.
Потом открутил крышку фляжки, сделал большой глоток.
- Коньяк. А сволочи - коммунисты врали, что он весь клопами пахнет!
Собрал несколько банок консервов и сунул их за пазуху.
Тем временем штрафники, перескочив через траншею уже бежали штурмовать вторую линию.
Серая и рыжая волна телогреек, перемахнув первые окопы, покатилась ко второй линии немецкой обороны. Неожиданно с флага ударил пулемёт. Свинцовые струи буквально выкосили цепь. И опять падали на бегу атакующие… падают… падают… Все поле было усеяно телами убитых и раненых… Штрафники опять залегли.
Клёпа схватил опрокинутый на дно траншеи пулемёт МГ- 42. Вывалил его на земляной бруствер. Закричал:
- Держись братва! Сам Миха Клёпа мазу тянет!
Выскочив из окопа подхватив пулемет с тяжелой, свисавшей до земли лентой, бросился в поле. Оскальзываясь на мокрой земле побежал в ту сторону, где слышалась стрельба.
На земле и в траншеях валялись трупы. Лученков наступил на чьё-то разорванное тело. Затошнило при виде парящих сизых внутренностей.
Желудок сжался и подкатился к горлу. Согнувшись он схватился за живот. Его рвало и выворачивало. В промежутках приступов он все чаще и явственней различал голоса своих, - бой затихал. Обессиленный, опустошённый, Лученков наконец выпрямился и, посмотрел себе под ноги.
Носки и голенища его сапог были в чём то, белесовато-розовом.
Несколько секунд Глеб непонимающе смотрел на свои сапоги.
"Это кровь… и моя блевотина! Хорошо, что хоть не обосрался"- равнодушно подумал он и пьяной рысцой побежал туда, где гомонили штрафники.
Из - за поворота окопа вывалился Клёпа с пулеметом в руках.
- Свои! Не видишь… в рот тебе, в душу!.. - испуганно вскрикнул, увидев перед собой окровавленного страшного Лученкова и направленный на себя окровавленный штык.
Глеб даже удивился.
- Миха, как ты ещё живой?
Тот в ответ засмеялся, щурясь на солнце и показывая металлическую фиксу.
- Сам удивляюсь… Вашими молитвами…
* * *
Зоя ползала по передовой, перевязывала раненых.
Придерживaя рукой голову тяжелораненого, давала глотнуть из фляжки водки и просила с той непривычной нa фронте нежностью, которaя уместнa только по отношению к умирающему:
- Потерпи, миленький. Потерпи, родной! Сейчaс уже. Скоро…
Легкораненым кричала сердито:
- Чего раскис? Ну - ка давай ползи в траншеи, пока не отморозил себе чего - нибудь!
Нашла командира роты. Он сидел в воронке, вытянув ногу. Опустившись возле него на колени, Зоя пошарил руками и сразу наткнулась на приклад автомата, присыпанный землёй.
Руки Половкова были испачканы кровью, снег под ним был бурым. Он оставался безразличным к её прикосновениям, лишь натужно, тихо стонал.
- Вы в крови.
- Это из ноги. Зацепило.
Она разрезала ножом его штанину. Вытерла кровь, пытаясь разглядеть рану.
- Это просто царапина, - сказала ободряюще. - Не двигайтесь, сейчас перевяжем.
Половков скривился. Он был бледный, кружилась голова. Сбоку взглянул на санинструктора. И заметил не только грязную телогрейку и рваные ватные штаны, но и длинные ресницы, нежный румянец на обветренных щеках.
Ему даже захотелось дотронуться до её щеки, взять их в свои ладони, но показалось, что для командира штрафной роты это будет выглядеть несолидною. Он вдруг совсем растерялся и кашлянув сказал:
- Спасибо спасительница, а я дурак, хотел тебя в блиндаже оставить.
Ловко разрывая бинт, санинструктор матюкнулась.
- Так не только вы! Вы мужики все мудаки редкостные! Чтобы вы без баб делали!
Передала бойцам перевязанного Половкова и те оттащили его в блиндаж. До конца боя он оставался на передовой. Корректировал огонь, руководил боем, отправляя связных с приказами к командирам взводов.
Невесть откуда прилетевший осколок ударил Зою в ягодицу. Не тяжело. Но шок, кровь, боль.
Никому до неё не было дела. Все в немецких окопах. Рядом только убитые и раненые. Санинструктор сделала попытку самостоятельно перевязать рану, но неудобно. Сзади ничего не видно. Больно! Она расплакалась, не столько от боли, сколько от обиды.
"Как давать - так всем полком приходят! А как перевязать, так некому! Вернусь из госпиталя, никому не дам!"
Самостоятельно доползла до траншеи.
Легкораненый солдатик достал из её сумки с красным крестом перевязочный пакет. Задрал телогрейку. На её ватных штанах сзади, темнело кровавое пятно. Из рваной дыры торчал окровавленный клок ваты.
Штаны, пропитанные кровью, присохли к ране. Зоя решительно рванула, закусила от боли нижнюю губу. Грязные штаны и кальсоны спустились ниже колен, мелькнула молочно-белая кожа. Левая нога дрожала, была вся в крови.
Сказала чуть не плача.
- И какого черта я с вами связалась! Сидела бы себе в батальоне!
Боец рукой прикоснулся к её бедру. Руки дрожат, растерялся.
Наконец собрался с духом. А Зоя кричит: "Ты что меня бинтуешь, как по манде ладошкой гладишь! Бабью задницу не видел! Туже бинтуй, истеку ведь кровью".
Кое-как перевязал трясущимися руками. Спросил:
- Дойдешь до медсанбата сама?
- Д-дойду, - закусила губу.
Опираясь на чью то винтовку, заковыляла к дальним медсанбатовским палаткам, стоящим в дальнем тылу.
Совсем не женское дело - война. Спору нет, было много героинь, которых можно поставить в пример мужчинам. Но слишком жестоко заставлять женщин испытывать мучения фронта. И слишком уж тяжело им было в окружении мужиков.
Месяцы тяжелого армейского быта и непрерывных смертей делали свое дело. Вчерашние школьницы на войне взрослели и грубели. Их лица очень уж быстро принимали циничное и даже вульгарное выражение.
Никто бы не поверил в то, что матершинница Зоя любила стихи.
Она говорила подружкам - "уезжала на фронт хорошей советской школьницей, которую хорошо учили. А там…"
Следом за Зоей ковыляли ещё несколько бойцов. Они были похожи на выскочивших из преисподней грешников. У одного рука была подвязана к шее оторванным рукавом гимнастёрки, у другого безжизненно висела вдоль тела. Ещё один штрафник, повиснув на их плечах, прыгал на одной ноге. Вторая была укутана куском шинели, перемотанном винтовочным ремнём. За ними, поддерживая друг друга тянулись ещё несколько раненых.
В медсанбате под потолком висел плотный слой дымa, и в углaх притаился не побежденный коптилкaми мрaк. Резкий зaпaх бинтов, мочи, гноя и прокисшaя вонь портянок. На полу вповалку лежали раненые. Бледные землистые лица. Впавшие щеки покрытые щетиной, тяжелый запах, стоны.
Крепкая как жёлудь медсестра с красным обветренным лицом колола тяжелораненым морфий. Те, кто был ранен полегче скрипели зубами, матерились, просили спирту.
Женщина на войне, это вообще - страх и ужас. Тяжёлая работа, отсутствие каких либо бытовых условий. А тут ещё любой норовит ей юбку задрать, даже самой некрасивой. А то завтра убьют, и больше ничего уже не будет. У немцев были хоть бордели. Отдельно для солдат, унтер-офицеров и офицеров.
А у нас как всегда, то есть через задницу, да через колено.
Медсестра Нина была из деревни. Дома её дразнили за некрасивую фигуру, неласковый характер. Парни свататься не спешили, обходили стороной, а позже, когда началась война и всех мужиков забрали в армию все мысли о замужестве пришлось забыть.
Когда исполнилось восемнадцать, попросилась на фронт. Думалось, что встретит там какого нибудь молодого и красивого лейтенанта, да выйдет за него замуж.
Но всё оказалось не так.
Мимолётные случайные связи, после которых лейтенанты и капитаны погибали или забывали её навсегда. Кому она нужна? До завтра бы дожить!
Кто-то в танковом шлеме, чуть не до поясa перетянутый бинтaми - и грудь, и головa, - кричал:
- Сaнитaры! Сaнитaры!
Двое пожилых санитаров, в неподпоясaных шинелях, выносили из операционной прооперированных. Один был высокий и чёрный, другой - толстоватый, рыхлый - обa мешковaтые, видно, недaвно мобилизовaнные.
Одна из медсестёр периодически выносила на улицу железное ржавое ведро, где среди кровавой мешанины из мокрых бинтов и ваты иногда выглядывали желтовато-восковые кости, чья-то кисть, чья-то стопа…
Из раскрытых дверей в след за ними врывалось облaко холодa.
В операционной стояли сдвинутые в один ряд столы, накрытые брезентом и клеенками. Раздетые до кальсон раненые лежали поперек столов, словно железнодорожные шпалы. Терпеливо ждали своей очереди. Хирург - сухой, сутулый, пропитанный спиртом и никотином с закатанными выше костлявых локтей рукавами халата - в окружении сестер орудовал за отдельным столом.
Ассистирующая ему медсестра молча подавала тампоны из стерильной марли, а намокшие от крови куски бросала в ведро.
Подцепив пинцетом он резко выдернул у Половкова из ляжки зазубренный осколок.
Бросил его в металлическое ведро под ногами. Осколок глухо звякнул. Медсестра ловко и туго перевязала бинтом ногу.
Кряхтя и постанывая, натянул окровавленные галифе.
Хирург пробурчал:
- Повезло тебе, ротный. Ещё чуть бы в сторону и не мужик! А так через неделю прыгать будешь. Унести!
Половкова подхватывают под руки и уводят. Одна из медсестёр металлической кружкой зачерпывает из ведра кипяток и поливает им стол. Потом остервенела трёт его тряпкой. Другая складывает в несколько слоёв марлю для наркозной маски.
Хирург поднимает вверх обтертые спиртом ладони. Властно кричит:
- Следующий!
Половков категорически отказался оставаться в медсанбате. Прибежавший Хусаинов повёл его в роту.
Следом за ним неожиданно с грохотом распахнулась дверь и из избы выскочила, опираясь на палку вся красная от бешенства, Зоя.
- Падлы, - кричала она, - крысы тыловые! Какой нахер госпиталь! Здесь лечиться буду. Никуда не поеду!