* * *
Двое немцев с ручным пулеметом отходили яростно отстреливаясь. Высокие, крепкие. Отходили медленно, устали. Вид у них был страшный, оскаленные лица, вылезшие из орбит безумные глаза.
Гулыга подполз с правого фланга. Пулеметчик заметив его, повёл стволом. Но очереди не последовало. Закончилась лента. Тогда Гулыга дал длинную очередь из автомата. Один из немцев ткнулся лицом в землю и засучил сапогами. Второй, державший в руках новую металлическую ленту, поднял руки.
Гулыга подобрал пулемёт, что - то долго объяснял пленному немцу. Из под расстёгнутой шинели немецкого пулемётчика выглядывал серо-зеленый мундир, грязные руки тряслись. Наконец, поняв, чего от него хочет русский солдат с таким страшным лицом, он закивал головой и помог ему вставить новую ленту. Гулыга окинул взглядом высокую, худую фигуру немца, металлические пуговицы на его шинели, короткие порыжелые сапоги и съехавшую на глаза каску.
Потом качнулся, издал странный горловой звук, не то всхлипнул, не то выматерился и очередью из пулемета в упор срезал помогавшего ему немца.
Пули пробили добротное шинельное сукно мышиного цвета.
На спине убитого пулемётчика набухли кровью рваные пулевые отверстия.
Остаток металлической ленты короткими ритмичными рывками вошел в приемник трофейного МГ, и пулемет умолк, сделав последнюю короткую, как отчаянный крик, очередь. Гулыга уронил от плеча короткий рог приклада и какое-то мгновение, будто преодолевая оцепенение, смотрел, как тают снежинки на перегретом стволе и на дырчатом сизом кожухе пулемёта.
Установилась зыбкая, пугливая тишина - ни звука, ни выстрела. Уже совсем рассвело, взошло солнце, и над полем недавнего боя медленно поплыли рваные облака. Тусклые солнечные лучи падали на серые комья земли, лежащие на бруствере, на тела немецких и русских солдат, разбросанных по всему полю.
Штрафники расчищали траншею, складывали в ячейках своих убитых. Снимали с них вещмешки с патронами, противогазные сумки с гранатами и сухим пайком.
Блатные столпились вокруг убитых.
У Клёпы на животе болталась лакированная кобура парабеллума. Подойдя к Гулыге сказал уважительно:
- Ну, Никифор Петрович! Ловко вы их, прямо, как в кино… не вынимая папироски изо рта.
Вид у Гулыги страшный, пахнущий смертью. На плече немецкий пулемет.
Руки, лицо, телогрейка, - всё было в крови.
Гулыга зачерпнул из лужи воды, ополоснул лицо, устало прикрикнул.
- Ну чего встали? Цирк вам тут? - Повернулся к Клёпе. - А ты чего тут торчишь, чайка соловецкая? Трофеи не нужны?
- Нужны, нужны! - Спохватился Клёпа. - Но вы ж таки, слегка легкомысленный! Чуть - что - сразу стреляете. Я думаю, что ваша мама этому бы слегка огорчилась!
Гулыга повернулся к Швыдченко. Затянулся трофейной сигаретой.
- Вы не держите на меня зла, Александр. Характер у меня золотой. Поэтому такой тяжелый…
И не поймёшь, то ли он действительно извинялся, то ли издевался как всегда, уголовная морда!
Швыдченко молча смотрел на ствол его автомата с затухающей злобой в глазах.
Обманутый тишиной, недвижно распластав в вышине, крылья, парил коршун.
Гулыга докурил немецкую сигарету, уронил окурок под ноги и задрав голову вверх искренне позавидовал:
- Вот смотри ж ты, вроде и птица безмозглая, а никаких над ней трибуналов и начальников. Сумела же устроиться по жизни!
* * *
Временно замещающий Половкова лейтенант Васильев собирал остатки роты. Переругивался со взводными и спрашивал:- "где тот? Где этот? Почему не собрали трофейное оружие"?
Старшина и двое помощников притащили несколько термосов с едой.
Бросили на землю солдатские сидора, которые мягко осели широкими бабьими боками.
Штрафники сидели у разожженного костра - Гулыга, Лученков, Клёпа и еще человек десять штрафников. Кряхтя, стаскивали с ног рыжие немецкие сапоги, широкие в голенищах и растоптанные внизу, с загнутыми, как полозья, носками. Разматывали сырые портянки, ковыряли завязки ватных штанов. Устало занимали очередь за окурком.
- Покурим земеля?
- Покурим… Покурим…
Крохотный окурок, передавался из рук в руки, превращаясь в мокрый клочок газетной бумаги.
Клёпа увидев старшину встал, поднял за лямки сидор, тряхнул его. Глухо стукнули металлические банки. Рядом поставили термосы с кашей.
Загремели котелки. Бойцы жадно ели. Сразу притихли разговоры. Слышался лишь стук ложек.
Каша была плохо проварена, сплошь в черных зернах, мелких камешках и непонятном мусоре. Противно скрипела на зубах.
Лученков ел быстро. Присев на корточки, вообще не заметил, как исчезла половина котелка. Вытер ложку о шинель передал её и котелок Клёпе.
Клёпа, ковыряя ложкой в котелке, бурчал:
- Вот сука жизнь! Не сиделось мне спокойно в лагере… - Клёпа вздохнул, - Захотелось пожрать, пошлёшь человека в столовую. Скажешь, чтобы картошечки пожарили… С хрустящей корочкой. На постном масле. А тут беги, копай, стреляй! Что за жизнь. Не-еет! Буду проситься обратно. Старшина, водка где?
Старшина виновато прятал глаза и негромко оправдывался:
- Хлопцы, да говорю же вам, осколок прямо в термос попал. Вытекло всё на землю.
- Ну - ну! То-то я смотрю от тебя запах идёт. Наверное, собственным телом дыру закрывал! Вот проиграю тебя в карты, будешь тогда знать!
Остальные штрафники, изголодавшись, не слушали ни Клёпин трёп, ни оправдания старшины.
Лученков толкнул Клёпу в бок.
- Ты Миха, лучше повара на кон поставь. Кто проиграет, пусть его в котле с кашей сварит.
Клёпа скривился.
- Я и без повара мясо найду. Бля буду!
Молча и тяжело смотрел, как Лученков выскребает котелок.
- Поел?
Тот кивнул головой.
Клёпа достал из кармана фляжку. Сделали по глотку.
- И как? - Клёпа неторопливо закурил.
Лученков и не разобрал, как следует, что это такое. Только обожгло горло.
- Хорошо! - Ответил он. - Будто господь по душе босыми ножками… Оставь бычка, а то уши опухли.
- На, кури.
Кончиками пальцев передал Глебу окурок и отошёл.
После боя почти все скинули обмотки, переобулись в добротные немецкие сапоги с подковами.
Подсчитывали потери. Погибли тридцать пять человек. Более семидесяти были ранено.
Тяжело раненые бойцы уже лежали на разбросанной соломе в повозках, которые подогнал старшина.
Легкораненые толпились рядом, жадно курили. В потертых телогрейках и шинелях, в заляпанных грязью сапогах, в окровавленных бинтах.
Мысленно они уже были в госпитале, из которого перекантовавшись пару месяцев на чистых простынях будут отправлены уже в обычные части.
Опираясь на палку, приковылял Половков, подошёл к раненым.
Наклонился над подводой.
- Что, хлопцы, отвоевались?
На самом краю подводы, вытянувшись во весь рост и запрокинув обмотанное окровавленным бинтом лицо, лежал незнакомый штрафник. На нем не было ни каски, ни шапки. Половков тронул его за рукав шинели, сказал:
- Не узнаю. Кто это?
- Шматко, - ответил ездовой, торопливо расправляя вожжи. - Челюсть ему осколком оторвало. Отвоевался. Поедем мы, товарищ капитан. Поспешать надо. Но-оо!
Шматко был из первого взвода. Из недавнего пополнения. В штрафную попал за самоволку. Половков вспомнил, что видел его перед самым боем. Не долго повоевал.
И, глядя на раненых, облепивших подводы, он подумал, что как раз им то и повезло. Будут жить. Во всяком случае, еще несколько месяцев.
Раненых отправили в госпиталь.
Собрали тела убитых. Немцев просто стащили в глубокую воронку, которую предварительно углубили и расширили.
Покрикивали друг на друга, обучаю бесцеремонному обращению, словно не покойников таскали, а брёвна.
- Чего ты его за подмышки, как живого, тянешь? Хватай за ноги и тащи!
Своих складывали в стороне, вынимали из карманов документы, неотправленые письма. Обгоревших и разорванных взрывами узнавали по зубам, обуви, татуировкам. Абармида Хурхэнова узнали только по кистям рук. Они у него были широкие как лопата, коричневые, с чёрной траурной каймой под ногтями, больше похожие на конские копыта.
Подошёл Гулыга, стянул с головы шапку.
- Прощай, Абармидка. Ты был вором, знаешь, что мы как волки: долго не живём и почти не приручаемся.
Несколько штрафников стояли в стороне.
- Чего здесь торчите? - спросил Васильев, проходя мимо.
- Мы - мусульмане, - ответил один из них - Хотим земляков по своим обычаям хоронить. В саваны их завернуть надо.
Васильев секунду подумал.
- Это не ко мне. Ищите старшину.
Когда нашли Ильченко тот схватился за голову: "Где же я вам столько одеял найду?".
Всех убитых сложили у землянки.
Трупы лежали в каком-то напряжённом ожидании, словно не веря в то, что уже освободились от земного срока и обязанности бежать в атаку.
Лученков сидел на пустом снарядном ящике и курил, сощурясь поглядывая то на едва заалевшую вату облаков на закате то на шеренгу убитых, лежавших на земле.
Вспоминалось, как с простреленной головой лежал отец на полу кальсонах, и сзади на них чернела большая прореха.
* * *
Кисло-серый хмурый день. Вечереет. Кое - где лежит снег. Он грязный, в синеватых оспинах и подтеках.
У землянки, там, где лежали трупы, он перемешан с подмерзающей буро-желтой глинистой грязью.
На подводах притащилась похоронная команда. Их валко тянули понурые и грязные по брюхо трофейные клячи.
Некому их было на передовой чистить. Некогда. Да и незачем, всё равно убьют. Так и стояли они в ямах, накрытых хворостом, в навозе по брюхо.
За подводами тянулась тёмная извилистая колея.
Держа в руках вожжи, не торопясь брели трое обозников. На них длинные заляпанные грязью шинели.
В подводах лежали несколько больших чувалов, накрытые мешками и рогожей.
Поймавшая запах близкой смерти головная лошадь фыркнула, прянула в строну.
- Т-пр-ру, курва! - Ругнулся обозник. - На махан захотела!?
Голос и скрип повисли в стылом воздухе, лёгкий ветерок принёс терпкий запах конского пота и навоза.
Земля мерзлая и каменистая, глубоко не укопаешь. Для могилы выбрали большую воронку.
Прежде чем бросать тела, покойников раздели.
С них стаскивали пробитые пулями телогрейки, окровавленные гимнастёрки и даже кальсоны. На окровавленных телах рябь многочисленных татуировок. Синели портреты вождей мирового пролетариата: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Успевшие окоченеть руки неуклюже торчали в разные стороны, словно посылая последний привет своим бывшим товарищам.
Одежду кидали в рогожные чувалы. Словно серым крылом махнуло по лицам стоящих поодаль штрафников. Охмурились. Зароптали.
Загребая землю носками сапог, подошёл замполит. Издалека крикнул:
- Отставить! В чём дело?
Выслушав штрафников, он подошел к лежащим телам и, полузажмурясь долго разглядывал убитых. Потом подозвал к себе старшего команды похоронщиков.
Что-то долго говорил ему, без конца трогая рукой кобуру своего ТТ.
До стоящих вдалеке штрафников доносились лишь отдельные слова.
- Каждый из них… герой… за Родину. А ты… ты их… без штанов… в землю! Они что, не заработали?!
Сержант широкий, почти квадратный, с рыжей щетиной до скул, дыша водкой и махорочным перегаром, смотрел на него равнодушным взглядом человека, которому выпал другой жребий. Потом отрицательно покачал головой, досадливо отмахнулся.
- Не могу. Приказ самого Верховного. Нарушу, сам у вас окажусь. Обуви и одежды не хватает, снимают для нового пополнения. Так что извини лейтенант.
Замполит махнул рукой, горбя плечи и спину, отошёл в сторону.
Лица убитых прикрыли брезентом и присыпали землёй.
Фамилии погибших вписали в специальную книгу с указанием места нахождения могилы и ориентиров по местности. Донесение о потерях отправили в штаб.
На краю у леса - длинный ров, наполовину засыпанный землей и снегом, - братская могила. Без креста. С наспех сколоченной пирамидкой и красной звездочкой на фанерке.
Но там лежали уже не штрафники, а бойцы Красной Армии, погибшие при защите Родины. Напоследок замполит приказал дать винтовочный залп. Это было всё, чем их могла отблагодарить Родина за последний подвиг.
* * *
Рота заняла немецкие позиции. В окопах боевое охранение. Все остальные грелись в отбитых у немцев блиндажах.
Они обжиты и уютны. Правда, с необычным запахом другой, чужой жизни.
Штрафники поначалу воротили носы.
- Что? - Вопрошал Половков у Хусаинова, сверачивая конусом клочок бумажки. - Нерусским духом пахнет?
Он сидел в блиндаже на патронном ящике перед печкой, вытянув вперёд раненую ногу.
Держал в руке козью ножку и ссыпал в неё из ладони табак. - Это точно, дух нерусский. Мылом да одеколоном. Нам привычней, когда портяночный запах. Он ядрёный, аж слезу вышибает!
- Большие потери в роте, капитан? - Зайдя в блиндаж, спросил старший лейтенант Мотовилов.
Половков вздрогнул, настолько неожиданным был вопрос.
Не сдвигaя с местa рaненой ноги, всем корпусом рaзвернулся к оперуполномоченному особого отдела. Серый, небритый, с мятым лицом.
Под нaкинутой нa плечи шинелью звякнули медaли. Нa потолке блиндажа дёрнулась большaя изломaннaя тень.
- Половина. Половину роты убитыми и ранеными потеряли. В основном из последнего пополнения. Жалко. И не повоевали совсем.
- А как ты хотел, капитан? - Серьезно сказал Мотовилов. - Солдаты на войне это дрова. Кинули их в топку, пых - и нету! Чего их жалеть? Кто и когда в России дрова жалел? Не в обиду капитан, будь сказано. Война идёт. До последнего человека. До последней капли крови. Понимаешь? Родина в опасности! Такие люди гибнут! А у нас здесь спецконтингент. Уголовники. Мать их! Штрафная мразь!
У большинства из них всё равно один конец. Не погибнут от немецкой пули, так зарежут где - нибудь на этапе. Или сдохнут в лагерном бараке от чахотки.
Те кто выживут, вернутся с войны законченными негодяями, для которых убить человека так же легко, как выкурить папиросу. Даже если это и не враг.
Запомни, кто хоть раз отведал тюремной баланды - будет жрать ее снова.
Только единицы станут людьми. Может быть, выучится, заведёт семью. Но это при условии, если мы остановим немцев и победим.
Старший лейтенант Мотовилов достал портсигар. Протянул его Половкову.
- Закуривай капитан. Это "Казбек", вчера посылку получил.
Командир штрафной роты бросил самокрутку, закурил папиросу. После фронтовой махорки она тошнотно сладковата.
- Я ведь начинал службу уполномоченным районного ГПУ. - Продолжал Мотовилов. В округе семь сёл, а в них, кто вернулся с Соловков, кто с Нарыма. И не просто воры - щипачи, как эти!
Старший лейтенант презрительно мотнул головой в сторону входной двери.
- Были такие, кто с оружием на нас ходил, нашу кровь проливал. Воевали у Петлюры, у Махна, у Маруси, у Ангела… Но ничего, я их всех в бараний рог гнул. Эшелонами по этапу отправлял.
Мотовилов говорил, не повышая голоса. В глубоко посаженных, маленьких, глазках - ни капли жалости. Папироса дымилась равномерно.
Половков верил ему. Он сам был сыном конюха, до армии работал в колхозе.
Был пионером, комсомольцем. Остался на сверхсрочную, стал офицером.
Он смотрел в лицо оперуполномоченного особого отдела и думал.
"Прав старший лейтенант. Прав по всем позициям. Что тут обсуждать? И так всё понятно без слов. Что будут стоить все наши жизни, если победит Гитлер? Потому и не стоят они на войне ничего. Ни моя, ни Мотовилова, ни того же Печерицы. Был солдат, и нет солдата. Погиб и погиб. Другой на его место придет. Из маршевой роты пришлют пополнение. И будет оно таким же неприхотливым и бессловесным".
* * *
После того, как захватили немецкие позиции, несколько дней было тихо. Штрафники передали свои позиции соседям и остатки роты отвели в ближайший тыл на формирование. Там отсыпались и отъедались. Начальство пока не трогало. Пользуясь отдыхом, устроили баню с прожаркой белья и вошебойкой. Теперь несколько дней можно было не чесаться.
После окопной жизни маленькая брошенная деревушка в окружении чахлых кустарников и кочкастых лугов показалась Лученкову настоящим раем на земле. Словно впервые появившись на свет, он с наслаждением сидел на крылечке сумрачного заброшенного дома, смотрел на придавленные соломенными крышами покосившиеся избы и жадно вдыхал приправленный дымком осенний воздух.
Закурив он поднялся и по размытой дождём тропинке пошёл к лесному ручейку.
Осенняя вода была холодной и чистой, по её поверхности плавали жёлтые листья. Присев на корточки у кромки воды, Лученков нагнулся и, вглядываясь в свое отражение, стал пить.
Рядом по поверхности воды, как по гладкому льду, скользила бескрылая водомерка.
Лученков напился, но все стоял на четвереньках, смотрел на скользящую букашку. Попытался схватить её в ладонь, но та растворилась на тёмной поверхности.