* * *
Через несколько дней в блиндаже столкнулись двое, взводный Васильев и бывший капитан. Они о чём-то говорили, упёршись в друг друга прямыми взглядами, цедя злые, тяжёлые и горькие, как махорка слова.
Потом разжалованный капитан чуть вздрогнул, но сжал зубы и очень медленно процедил, почти не разжимая зубов:
- Каждый поступает так, как считает нужным. Но зря ты так со мной. Зря! Не бережешь ты себя. Совсем не бережёшь.
По его враз ожесточившемуся лицу было видно, что он ничего не забудет…
Старший лейтенант смотрел на него прищурившись и не вынимая правой руки из кармана.
Через несколько дней бывший капитан кинул гранату в землянку командира взвода. Васильев успел выскочить. Вестовой погиб. Штрафники скрутили Митю Бешеного, дали ему по зубам. Больше в штрафной роте его никто не видел.
Говорили, что его за окопами пристрелил сам Половков.
Через неделю ударил мороз. Выпал обильный снег и укрыл траншеи, воронки, подбитую технику плотным одеялом.
Дни ужались, словно шагреневая кожа и стали совсем короткие. Все окружающее вокруг стало серо-белым, каким-то неживым. Солнце целыми днями пряталось за серые тучи.
Ночью на нейтральной полосе раздался взрыв мины.
После взрыва проснулись в окопах с обеих сторон. Сначала пулеметчики прочесали из пулеметов всю нейтральную зону, затем со всех сторон взлетели ракеты. Со стороны траншей штрафников длинной очередью прошелся по немцам "Максим". Звук его стрельбы нельзя было спутать ни с чем другим.
С немецкой стороны загавкал МГ-42.
На нейтральной полосе стало светло, над окопами пролетали пули - причем с обеих сторон.
- Кто-то тикать надумал, - зевнул сидевший в охранении штрафник с большим родимым пятном на щеке. До штрафной роты он служил в полицейской команде города Житомира.
- Ага, к немцам сейчас только за пулей бегать, - возразил другой, для тепла завязавший на манер башлыка на голове, тёмный платок.
- А вдруг это не к немцам, а наоборот от немцев? - Тут же прицепился к нему бывший полицай.
- Ага, от немцев… Разогнался. Я за всю войну не видел ни одного немецкого перебежчика. Слышал, конечно, что есть такие, но не видел. И правильно, а чего у немцев не служить? По утрам кофе пьют, говорят, что солдатам даже отпуска дают и баб для них прямо на передовую привозят.
- Да уж! - штрафник скрипнул зубами. - Напились мы энтого кофию и хлеба тоже наелись. Сыты! По самую маковку!
- Чего ж ты сам тогда не пришёл, а ждал, когда тебя в плен возьмут?
- Скильки раз повторять, я сам сдался. Ешё и портфелю с важлывими документами прихватил!
- Хлопцы! - Закутанный в платок изобразил негодование, - вы слыхали, что заявило это продавшее Родину существо?! Важные документы он притаранил! Да у тебя в портфеле были только журнал с голыми бабами и ведомость на получение овса для лошадей!
Перебежчики - это была ещё одна головная боль командиров и особистов.
Солдатская присяга, долг и приказ для большинства бойцов были основным критерием стойкости. Но чтобы побеждать требовались ещё воинское мастерство и умелое руководство войсками. Приказ командира, матерок товарища, заградотряд с пулемётами за спиной способны были добавить мужества в сердце, но могли и окончательно подкосить колени.
Именно это и было основной причиной перехода к немцам.
У некоторых просто напросто сдавали нервы. Зная, как бездумно цепь за цепью, гонят роты в лобовые атаки и понимая, что завтра они неизбежно погибнут, некоторые принимали решение - лучше уж сдаться в плен.
Инстинкт самосохранения подсказывал - "живой трус лучше мертвого героя".
В плену, по крайней мере, не надо было ходить в атаки.
Бежали поодиночке, парами и даже небольшими группами. Заранее запасались листовками - пропусками и превозмогая страх перед немцами ползли на другую сторону. Немцев боялись, но ещё сильнее боялись своих.
Немцы же в перебежчиков не стреляли, даже кричали: "Иван, комм! Комм"!
Махали руками, показывали проходы, поддерживали огнём, отсекая группы преследования.
Ротным и взводным командирам грозил за беглецов трибунал. Штрафники злились, что за их счет самые продуманные хотят отсидеться в безопасности. Играла свою роль и ненависть к предателям. Поэтому перебежчиков не щадили.
Расстреливали дезертиров без всякой жалости.
По приказу командования минировали поля перед передним краем, создавали передвижные секреты из надежных солдат. Но помогало мало. И хотя знали, что шансов уцелеть при переходе немного, это не останавливало. Шансов остаться в живых при атаке было ещё меньше.
Идея уйти к немцам родилась у Бекетова, имевшего некрасивое погоняло - Сраный.
Глубокой ночью он горячо дышал в рябоватое лицо штрафника Валеева:
- Доверься мне. Уйдём по английски, не прощаясь!
Сидящий на корточках Валеев громко вздыхал.
- Страшно!
Он был из татар, до войны работал в Москве дворником. Сел за то, что ночами грабил пьяных.
Бекетов грел в рукавах замёрзшие ладони. Одна пола его потёртой и прожжённой шинели была короче другой. Другая выглядела так, словно её вынули из под колёс полуторки. Перетянута узким брезентовым пояском. Кирзовые сапоги, с истёртыми переломами гармошки, сношенными каблуками. Спросил Валеева вроде со смешком:
- Ты в Бога - то веришь, Ильдар?
- В Аллаха верю… А тебе зачем? Тоже хочешь?
- Меня ни твой Аллах, ни наш Иисус не услышат. А вот ты молись, потому что больше нам надеяться не на кого. Или немцы расстреляют, или краснозвёздные грохнут.
Бекетов был из блатных. Осенней слякотной ночью он с двумя приятелями, загрузили угнанную полуторку мукой, крупами, консервами из поселкового магазина и отвезли всё на лесную заимку, где отыскать всё это могли только специально обученные собаки.
Всё было сделано тихо. Прирезанный Бекетовым сторож, тихонечко лежал в своей сторожке и молчал. Взятого в магазине должно было хватить до конца войны, но один из подельников проговорился по пьяной лавочке своей бабе. Та кому то из подруг и… в общем, в сторожку нагрянули легавые.
Подельники отстреливались из охотничьих ружей, бывших в сторожке. Бекетов во время перестрелки предусмотрительно спрятался в погребе. Когда подельников перестреляли он вылез из погреба, высоко задрав руки в верх.
Его даже не били. Молоденький сержант, шмонавший его карманы в поисках оружия, подозрительно повёл носом.
- Да он обосрался, товарищ капитан!
Пожилой капитан, руководивший задержанием оказался философом.
- Давай тащи его, потом разберёмся. Главное живым взяли, а обосрался или не обосрался это уже не важно! Помоем!
На допросе Бекетов отрицал убийство сторожа, валя всё на убитых подельников.
Дали ему десять лет.
В тюремной камере Бекетов смеясь рассказывал, как удалось провести легавых.
Зэки потешались над хитромудростью вора, но новое погоняло - Сраный, пристало накрепко. Как банный лист.
Уже под утро, перед самым рассветом, Гулыга и Паша Одессит перетянули через бугор перед траншеей, что-то буро - окровавленное, завёрнутое в шинель. Следом за воротник в окоп втянули грязного, перепуганного Валеева.
В окровавленную шинель был завёрнут Бекетов. Вернее то, что от него осталось.
Валеев, маленький, кривоногий, стоял на коленях и плакал, обращаясь непонятно к кому.
- Я ему говорил!.. Говорил не надо к немец ходить. Зачем пошел?!
Подошёл командир взвода Васильев. Носком сапога откинул полу окровавленной шинели.
Желтым светом вспыхнула в ночном небе осветительная ракета.
Все увидели грязный, окровавленный обрубок без ног. Страшно белели перебитые кости.
Синтетический, словно неживой свет ракеты упал на оскаленные зубы бывшего штрафника Бекетова.
Старший лейтенант брезгливо вытер сапог о землю. Свернул неровную, толстую самокрутку.
Несколько раз сильно затянулся. Швырнул намокший, скрученный из газетной бумаги окурок на землю.
Валеев кинулся к его ногам. Пытался целовать сапоги.
Васильев побледнел:
- Будь мужиком!
Кивнул штрафникам.
- Увести это дерьмо!
* * *
Случившееся не прошло бесследно. Приезжал особист. Вызывал к себе щтрафников, расспрашивал о том, кто ещё высказывал предательские настроения.
О чём - то долго беседовал с Половковым. Тот пожимал плечами.
- А чего ты хотел? Это война! К тому же сам знаешь. Что за контингент. Остальные? Да как и во всей Красной армии. На бабу залезть, водки выпить, анекдот рассказать… Это они первые. А так ведь все за советскую власть. И жизнь готовы за Родину… Свою, и чужой не жалко… Чего её жалеть, такую жизнь?
Мотовилов ему не угрожал. А вот командиру взвода Степанцову страху нагнал.
Тот ходил как в воду опущенный. За попытку перехода подчинённых к врагу он вполне и сам мог оказаться в штрафбате.
Но обошлось. Особист уехал. Офицеры облегчённо вздохнули.
* * *
Вопреки устоявшемуся правилу, роту неожиданно расположили в селе.
К ротному Половкову завернул в гости его старый товарищ ещё по пехотным курсам, Толя Полховский. Когда - то вместе служили, а потом их пути - дорожки разошлись. Полховский после госпиталя получил назначение в соседний полк. По дороге решил заехать в хозяйство Половкова.
Он был в новой зимней шапке, ладной длинной шинели командирского покроя с разрезом, подпоясан кожаным командирским ремнём с пряжкою-звездой, и на ногах начищенные яловые сапожки.
Всюду слонялись бойцы, - неслись крики, хохот, звуки губной гармошки, сочная матерщина.
После сырых блиндажей, где сквозь накаты после взрывов сыпался песок и стылой хляби в вечно не просыхающих сапогах прифронтовая деревня казалась далёким тылом.
Штрафники удивлялись постоянству горячей еды, тишине и находились в состоянии какой-то разнеженной, умиротворенной невесомости.
Несколько бойцов ремонтировали сельскую школу.
Соскучившись по мирному труду в охотку таскали ошкуренные брёвна и доски. Дружно стучали топоры и визжали пилы.
Сидящий на крыше штрафник в совершенно рваном и грязном ватнике весело скаля железные зубы кричал кому - то, стоящему внизу:
- Майор! Ты как топор держишь? Тра-та-та твою царыцу мать! Будто комсомолка член! Как только такой дурак до майора поднялся?! - Ничего в этой жизни не можешь. Тра-та-та!
Половков не обращал внимания. Да и Полховский тоже.
Это были обычные будни штрафной роты.
Заметив командира роты, бойцы притихли. Полховский обратил внимание на то, что попадающиеся им навстречу штрафники при виде офицеров старались принять строевой и подтянутый вид, прекращали галдеть и орать.
- Побаиваются тебя, - усмехнулся Полховский.
- Ну да, - ответил Половков. - Они меня здесь, а я их в бою.
- Это как?
- А вот так. Ты когда нибудь пробовал отобрать кусок мяса у разъярённого зверя? Вот и они также. Дерзкие. Друг друга не кладут. Такие и Гитлера не испугаются. В рукопашной фашистов как свиней ножами режут. Если в горло вцепятся, уже не остановишь. Тут уж не попадайся им под горячую руку. Не будут разбирать свой или чужой! Стихия!
Через несколько минут подошли к хате, которую занимал ротный.
Ординарец притащил две солдатские кружки, тушёнку. Трофейным ножом открыл банку.
Половков вытянул из-под стола помятую алюминиевую фляжку, обшитую сукном, с привинченной кружкой.
- Перекусим?.. - предложил Половков.
- Это можно, - согласился гость. Заглянул в свой стакан. Спросил:
- Водка?
- Бери выше. Спирт! Давай за встречу!
Поочередно опрокинули кружки. Полховский задохнулся, с хрустом надкусил огурец.
- Чистый ректификат. Пошёл, словно господь по душе босыми ножками! Хорошо вас снабжают.
После выпитого его щеки и шея покраснели, на лбу выступили крупные капли пота.
Половков поставил пустую кружку на стол. Махнул рукой.
- Если бы снабжали!.. Это мой старшина неделю назад подсуетился. Пока рота выкуривала фрицев, старшина загрузил телегу канистрами, поставил пулемёт и с отделением штрафников аллюром на станцию, там цистерна со спиртом стояла. А там уже все пьяные. Кругом стрельба, а бойцы пьют.
Выпустил ленту над головами.
- Все назад! Поубиваю!
Набрал канистры, поджёг цистерну и в тыл.
Бой кончился - "Вот теперь пейте!"
Теперь как город берём, старшину вперёд пускаем. Знаем, что он обо всех позаботится.
- Ну, давай, теперь за победу, - поднял Половков кружку.
Снова звякнула кружечная жесть.
Потек разговор уставших от войны людей. Ситуацию на фронте не обсуждали. Вспоминали училище, ребят с которыми учились.
Внезапно Половков потёр пальцами переносицу.
- Ты отступал в сорок первом, Толя?
- Отступал. От самой границы. Своими глазами видел, как комиссары и политруки рвали документы и партбилеты, переодевались в гражданское и бросали в бой батальоны из таких же сопляков, как я. А мы дрались, а потом когда уже не осталось ни патронов ни сил, отходили. Не драпали, а отходили.
И потом, когда оказался среди своих мне особист пистолетом в морду: "Где письменный приказ на отход, сука волчья?!. Что?.. Нету?.. Говоришь не драпал!? Сражался? Так может орден тебе, сука за это на грудь повесить? Не хочешь?.. А что хочешь?.. Воевать?.. Тогда в штрафники".
Половков заметил у Полховского меж бровей две глубокие складки. Раньше их не было. Неунывающий живчик, всегда с хорошим настроением, будто всегда под хмельком, сейчас он выглядел подавленным и злым.
- Вот так из Котлубанского спецлагеря НКВД оказался я прямиком в отдельном штурмовом стрелковом батальоне. Численность батальона девятьсот человек, все офицеры. Даже повозочные, портные, повара, водители - все из разжалованных офицеров. Воевали рядовыми. У каждого срок - два месяца участия в боях, либо до награждения или до первого ранения. При наличии хорошей аттестации погоны возвращали. В случае гибели семья получала пенсию. За что меня туда? Почему? В чём была моя вина?
Но тогда я считал, что мне повезло! И действительно повезло. В первом же бою ранило, и вот сейчас сижу перед тобой. Воюю!
От выпитой водки капитан Половков чуть порозовел, на лбу выступили мелкие капли пота. Он вынул носовой платок, аккуратно сложенный вчетверо, промокнул лоб. Потом закурил.
- А я перед самой финской я служил в Молдавии, на границе. Ночью подняли по тревоге. Куда неизвестно, но красноармейцев с вещмешками, командиров с личным оружием.
Видим, что эшелон идёт в сторону Ленинграда.
Потом показалась Карелия. А поезд идет дальше, в теплушках топят печки. Уже зима, снегу по колено.
В дороге выдали рукавицы, зимнюю форму, лыжи с палками.
А я их раньше только на картинке видел. В Молдавии, где служили и снега то не было. Начинаем понимать, что везут на войну.
Наконец приехали. Выгрузились. А кругом снег… много снега. Лес дремучий… Сосны. А морозы страшенные, под 45 градусов. Чубы потные в сосульки превращаются. А мы своих шинелишках кургузых, кирзовых сапогах с портянками.
Кухонь нету, застряли в снегу. Выдали сухой паёк, это кусок мерзлого сала и такого же хлеба, которые не разрубишь топором. Макали их его в горячую воду, ели вместо каши.
Привезли винтовки, а они все в солидоле - не протертые. Смазка на морозе замёрзла, винтовки не стреляют. Первые обмороженные.
Двинулись маршем. Кругом лес. На соснах сидят финские кукушки.
Там меня и ранило.
Пока валялся в госпитале там и думал, что так воевать нельзя и все эти лозунги про то, что будем бить врага на его территории придумали идиоты.
А через два года новая война. И снова всё по новой.
Половков загасил окурок, вздохнул и спросил с горечью.
- Ну скажи мне, Толя, если ты отступал в сорок первом, почему у нас всегда только один приказ "Ни шагу назад! Атаковать!" Почему?
Почему немцы могут воевать по умному, а мы нет? Почему они врываются в землю, создают лабиринт траншей и укрытий, чтобы их не выкурить!
А мы атакуем, атакуем и атакуем… Получаем штабеля трупов и братских могил.
Полховский ничего не ответил. Половков помолчал немного, а потом снова вздохнул.
- Три года уже воюем, а воевать так и не научились. Меня ведь и сейчас посылают брать высотки. Их до меня полком не могли взять. А я должен был взять с неполной ротой. И как всегда, с генеральским напутствием: "Не возьмешь высоту - расстреляю к едрене матрёне!"
И я понимаю, что не шутит генерал. Самолично видел, как пьяный полковник застрелил своего ротного за то, что тот осмелился возразить, получив тупой и гибельный приказ.
Так и воюем, куём будущую победу. А кто будет землю пахать после победы, если сейчас всех под немецкими пулемётами положим?
Затронули и тему недавней попытки перехода штрафников к немцам.
- Думаешь только у тебя бегут? - Спрашивал захмелевший Полховский.
У него страшноватые глаза. Было видно, что горького в своей жизни он тоже хлебнул через край.
- У нас на Брянском фронте перед Курской битвой контразведка даже спецоперацию провела. Подготовили специальную группу и под предлогом сдачи в плен отправили с поднятыми руками к немецким позициям. А когда те стали кричать "О русс! Русс! Иван, ком!" Забросали немцев гранатами.
Немцев это отрезвило и как только следующий раз появились новые перебежчики их просто покосили из пулемётов. Теперь боятся.
Половков усмехнулся.
- А мои ничего не боятся. Как свежее пополнение, так бегут и бегут. Мы уже и брустверы минируем. Они это знают, но всё равно лезут, гады. Даже тактику специальную придумали. Ждут, когда рядом с окопом разорвётся снаряд или мина. Рядом с воронкой мин нет, разминировано всё в радиусе полтора - два метра. Перебежчик сидит в воронке, ждёт, когда немец рядом ещё мину положит. И так всю ночь. По нему конечно же стреляем. Или группу вдогон отправляем. Как на охоте!
А они знают, что стрелять в них будут те, с кем последний сухарь делил. Но всё равно бегут.
Без риска жить не могут! Вдруг проползу? И уйду, и жив буду. И лезут. Словно волки!
А я одним глазом за немцами слежу, а вторым за своими жульманами!
Капитан словно опомнившись, поискал что-то глазами, не обращая внимания на сидевшего напротив Полховского, который спокойно слушал его.
- Ладно, - сказал Половков. - Развели тут философию… Спать пора. Завтра утром будет машина к соседям. Я тебя разбужу.
Он нашёл на столе пустые кружки, поровну выплеснул остатки и не дожидаясь Полховского, выпил.