* * *
Штрафники тем временем пользуясь временным затишьем и тишиной играли в карты.
Изба была без потолка, зато с тремя стенами. Пролом и выбитую дверь завесили от ветра плащ-палатками. Столом служила широкая доска, которую положили на кирпичи. Вместо табуреток сидели на ящиках из-под мин.
Чтобы не застудить задницы ящики накрыли тряпьем. Клёпа сидел на своей персональной подушке.
Лученков притащил с кухни четыре котелка пшенной каши, буханку хлеба и фляжку водку.
Удивился, - Миха, чего это ты о заднице своей так заботиться стал?
Клёпа засмущался.
- Да геморрой у меня. Сижу долго!
На столе лежала только что склеенная колода карт. Это была обыкновенная самодельная колода, какими играют в тюрьмах и лагерях.
Их клеили из всего, что попадалось в руки. Книг, газет, журналов. Клей делали из пережёванного хлеба. Масти наносили при помощи краски, полученной из сажи или из химического карандаша.
Через бумажный трафарет на карту наносили узор - туз, король, дама, валет. Масти не различались по цвету - это было не нужно. На карте Туз пик, например, просто рисовали пики в противоположных углах карты.
Клёпа похлопывал по колоде своей грязной рукой с заусенцами вокруг ногтей. Для сегодняшней игры её раскрасили подобранным в немецком блиндаже цветным карандашом.
Играли Клёпа и Марик Мильготин - один на один. Марик, был чёрен лицом, смахивал на цыгана. Но к цыганам он не имел никакого о ношения, Марик был ассириец. Его земляки чистили обувь в Москве. Торговали на рынке мясом, занимались карманными и квартирными кражами.
Кличка у Марика была соответствующая - Слива. В роту прибыл с последним пополнением.
Был он артистичен, играл на гитаре, имел хорошо поставленный голос и прилично пел.
Пользовался успехом у женщин. Знакомился с какой нибудь зрелой состоятельной дамой, представлялся актёром цыганского театра "Ромэн". В течение нескольких дней жил в квартире влюблённой женщины. Ел, пил, а потом уходил, прихватив с собой золотые изделия, деньги, меха.
Он называл это - расстаться по английски. Не прощаясь.
Он и сейчас, попыхивая зажатой в углу рта папиросой мурлыкал себе под нос:
А что ты смотришь на меня в упор
А я твоих не испугаюсь глаз
Зараза!
Лучше кончим этот разговор
А он у нас с тобой не в первый раз
Так слушай
Брось-бросай
Да жалеть-жалеть не стану
Я таких как ты сволочей
Мильон достану
Знаю рано-рано-рано
Аль поздно
Приползешь ко мне сама
Зараза!
Брось-да-бросай
Да жалеть-жалеть не стану
Я таких как ты сволочей
Мильон достану
Знаю рано-рано-рано
Аль поздно
Приползешь ко мне сама
- Марик, я ставлю свои кони. - Клёпа стрекотал, порхающей в его руках колодой.
Все знали, что Клёпа - шулер, во время игры он "исполняет" - то есть жульничает так, что не прикопаешься.
Но Слива твёрдо верил в свой фарт, что не проиграет. К тому же, как и во всякой игре он делал расчёт на свою ловкость.
Марик плюнул в ладонь - затушил папиросу и бросил её на грязный пол.
- А я свой гнидник. Маманя сама вязала. Чистая ангорская шерсть.
- Это вы как-то не по-советски, Марик, - ёрничал Клёпа быстро тасуя колоду. - При чём здесь ваша мамаша. В нем же ещё до вашего рождения откинули хвосты двадцать сидельцев.
Движения его пальцев обрели уверенность, лицо разгладилось, только в уголках бледных губ таилась тихая грусть.
Слива сидел напротив и с затаенным любопытством следил за движениями его рук.
- Клёпа, вы я вижу, мастер. Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь! Мешайте тщательнее.
Карты так и шуршали руках Клёпы. Он улыбался:
- Снимите шляпу.
И тогда тонкий изящный палец афериста сдвинул двинул несколько грязных листков с верха колоды. Перед Мариком легла карта.
Он трижды, шутя, поплевал в сторону. Попросил.
- Ещё!
Получив следующую, чуть дрогнул. Несколько секунд смотрел на неё словно не веря, потом неуверенно произнёс.
- Себе…
Почуявший смену настроения Клёпа, ударился в лирические воспоминания.
- Помню однажды катали мы в Сочи… Ах! Какая была игра!
- Вы шпильте-шпильте, игровые! Не отвлекайтесь! - буркнул Гулыга. - А то ненароком луканутся отцы - командиры. - Посетовал - вот беда, собрались два плута. Хрен да уксус!
- Всё. Вскрываемся. - Клёпа кинул на подушку карты. - Очко!
У Марика было две десятки.
- Как же так, Клёпа? Как же так… - Непонимающе твердил он. - Я же видел…
- Мало ли, что вы видели, Марик - кокетничал Клёпа, вновь стрекоча ожившей в его руках колодой. - Может быть у вас было временное помрачение рассудка? Откуда мы знаем!
- Убили базар, Слива. Банк! - Гулыга встал. - Имеете, что ещё играть?
- Гулыга… Дай отыграться. Я - честный вор…
- Расчёт. - Гулыга спрятал глаза под набрякшими веками. Посуровел. - Был ты вор. А сейчас ружейная морда. Впрочем как и я. Мильготин, снимайте гнидник.
Марик снял свитер. С тлеющей в зубах трофейной сигареты на татуированную волосатую грудь упал пепел. На шее висел шнурок. На нём нательный крест и на нём еще какой-то мешочек.
Клёпа проявил заинтересованность. В его глазах азарт, лицо передёрнулось от жадности.
- Марик, шо у вас на гайтане?
- Фамильные драгоценности. Мама баронесса завещала перед кончиной.
Марик не раздумывая вытряхнул мешочек на одеяло. Там несколько обручальных колец, золотые коронки.
- Што ж ты сука, маму баронессу в гроб без зубов, что-ли положил?
Марик подумал и не ответил, лишь прикрыл глаза.
У него было устоявшееся правило - просто не отвечать на неприятные вопросы.
- Фамильные цацки играются?
Мильготин прикрыл веки, полуспущенные над черными глазами, и согласно кивнул.
Через полчаса всё было закончено. Марик приграл всё. Часы, золото, имеющиеся у него шмотки.
Играли на жизнь. Марик уже был готов на всё.
В случае выигрыша он получал всё проигранное назад. В случае проигрыша должен был поставить на кон свою жизнь.
Это был приговор, почти смертный. Но среди воров всегда высоко ценилось всякое проявление доблести и отваги, даже, если оно происходило в самой уродливой, патологической форме.
Для того чтобы продемонстрировать свой душок, способность проявить дерзкое пренебрежение к собственным жизни и судьбе вор бы готов совершить любой самый безрассудный поступок.
Через десять минут судьба Мильготина была решена. Гулыга встал.
- Без крови здесь не обойдёшься, Марик. Докажи, что ты не не фраер!
Слива стоял понурый, как старая, изработавшаяся лошадь.
Он поднял глаза, взглянул на Гулыгу с тайной надеждой. Бывший вор сделал вид, что этого не заметил.
Он был весь в своих мыслях. Таким он и вышел из избы, необыкновенно сосредоточенным, перешагнувшим через свои внутренние сомнения.
В эту минуту другому человеку обрезали срок жизни…
* * *
Следующим утром всё было как обычно. С немецкой стороны изредка бил пулемёт. Постреливали из винтовок. Наши отвечали. Вдруг стрельба прекратилась с обеих сторон.
На бруствере в полный рост стоял солдат, без ватника, в расстёгнутой гимнастерке, из под ворота которой выглядывала тельняшка. Это было что-то новое в скучных окопных буднях. Немцы притихли.
Штрафник вынул из кармана галифе портсигар, достал из него папиросу. Медленно размял ее в пальцах, продул бумажный мундштук и сжал его зубами.
Это был Марик Мильготин.
После вчерашнего проигрыша ему присудили выкурить на бруствере папиросу. Он должен был стоять во весь рост и не пытаться уклониться от пуль.
Задыхающегося, бледного как смерть Марика подбадривали:
- Не ссы, Слива, зато вором помрёшь!
Другие были восхищены:
- Сука! И не падает!
Штрафники, особенно из уголовников, - народ беспощадный. Многолетняя жизнь в заключении и фронт не делают человека добрее.
Сливе повезло. Немцы, увидев сумасшедшего русского решили, что, он хочет подать им какой - то сигнал и перестали стрелять.
Бесконечно испытывать судьбу Марик не захотел. Он сжёг папиросу за две затяжки.
Он так и скатился на дно окопа, с прилипшим к нижней губе окурком. Задыхался, глаза безумные, матерился страшно:
- В рот меня стегать! Я их Гитлера имел! Чуть не убили суки рваные!
А немцы разразились стрельбой из автоматов, пулеметов и минометов…
Но было уже слишком поздно.
Избежав смерти Мильготин был восстановлен в воровских правах и уже через минуту, как ни в чем не бывало смеялся вместе с другими штрафниками.
Клёпа хлопал его по плечу.
- Ну Марик! Теперь вижу, что госпожа Удача твоя родная тетя!
Вскоре случилось новое "ЧП".
Один из штрафников покончил с собой. Винтовка во рту. Сапог снят. Записка: "Совецка власть, я всё сделал блять, как ты хотела".
Двое штрафников совершили самострелы: с расстояния в несколько метров из винтовок прострелили друг другу руки. Самострельщиков называли - "СС".
Их не судили. Не было ни суда, ни трибунала. Не было последнего слова.
Такое каралось только расстрелом…
Составили акт на маленькой грязной бумажке.
Капитан Половков приказал построиться. Штрафники выстроились за окопами. По зимнему тускло светило солнце. Где - то вдалеке ревели танки.
Вывели самострельщиков. Они стояли, опустив головы, в отсыревшей и грязной одежде, с чёрными коленями. Иногда перетаптываясь, размазывая по щекам выступивший обильный пот.
Ротный хмуро вглядывался в их лица.
Приговорённые к расстрелу были уже как мёртвые, - ничего не соображали.
Глаза и щёки у них ввалились, лица покрылись холодной испариной.
Один из приговорённых мелко дрожал, прижимая к груди перемотанную грязной тряпкой ладонь. На его худом, измождённом лице с глубокими складками рта - выражение терпеливой покорности.
Другой стоял молча, широко расставив ноги, в ватнике и сдвинутой на ухо шапке. От его лица уже отлила кровь.
Он был бледный, весь какой-то серый. Стоял опустив в глаза в землю. Дрожащие губы сомкнулись, спрятав золотой зуб.
Капитан отступил на несколько шагов. Положил руку на кирзовую кобуру с пистолетом.
"От лица командования и именем советской родины… За членовредительство и оставление поля боя… приказываю - бойцов переменного состава Шульгу и Евсеева… расстрелять! Приговор привести в исполнение незамедлительно".
Шульга вздрогнул, и, очевидно, уловив секундное сочувствие со стороны штрафников. Уловив настроение он нашёл в себе силы побороться за ускользающую, вытекающую жизнь. Закричал надрывным, плачущим голосом:
- Братва? За что?.. Суки краснопёрые сегодня нас, а завтра…
Но это уже было бесполезно. Никого не волновала чужая трагедия.
Капитан дёрнул щекой.
"Гах! Гах!" - Дважды гавкнул его ТТ.
Людей швырнуло спинами в яму. Евсеев выгнулся всем телом, и загребая пальцами мокрую землю медленно сполз головой вниз в уготованную ему могилу.
Шульга мелко суча ногами, немо раскрывал рот и из него выдувались красные комки, лопались оставляя страшную багровую дорожку на подбородке.
Половков сделал ещё несколько выстрелов в лежащее на земле тело.
- А вы как думали? - спросил он с усмешкой.
Она напоминала больше судорожный тик. Половков еще не отошел от жестокого убийства.
У него в тот момент были страшноватые глаза. Будешь тут страшноватым - за несколько дней попытка перехода к немцам и два самострела.
- Смотрите и запоминайте. Так будет с каждым, кто струсит. Если я сам дам слабину, стреляйте и меня.
Капитан помолчал.
- Кто зароет? Добровольцы есть? - Рота молчала.
- Ясно! Ты и ты… остаться! Остальные напра-а-во! Шагом марш.
* * *
Война полностью обесценивает человеческую жизнь, а смерть от своей пули - особенно. Она не даёт возможности что-либо изменить или защититься. Человек перестаёт быть человеком и становится самым обыкновенным расходным материалом, необходимым для ведения войны.
Расстрел зацепил всех в роте. Каждый переносил ощущение такой смерти на себя.
- Эх Рассея, Рассея. - говорил Гулыга. - Дожди косые… Всё стреляем… чужих…Тут же своих!
Тех кто выжил, снова судим. Колхозников за колоски, работяг за опоздание. Расшлёпываем своих, чтобы чужие боялись. Чужих, чтобы свои не бросились. А потом жрём водку, чтобы паскудство это забыть.
Вот сегодня ротный достал волыну и шмальнул двоих. А Шульга между прочим у матери последний остался. Двое других сынов в первый год полегли. Вот получается как в песне жиганской… Доколе коршуну кружить, доколе матери тужить?
Вздыхал Гулыга тяжело.
- Скажу тебе так, людей в России никто и никогда не жалел. Собаку, кошку, лошадь пожалеть могут, а вот человека… ни-ни! И мы тоже… С вохрой спелись и сами как вохра стали.
Слушал Лученков вора и бандита Гулыгу и не верил собственным ушам. Похоже было на то, что тот всю душу себе искогтил на части, роняя за каждой фразой не мат, а тяжёлый вздох, как стон.
* * *
Бывший майор Коновалов уже почти месяц находился в штрафной роте.
Всё это время он воевал, ходил в атаки, ел с остальными штрафниками из одного котелка, спал, накрывшись одной шинелью.
Иногда на передовую попадали газеты, в которых призывали воевать за Родину.
Но это были пустые понятия, красивые фразы, ничего общего не имеющие с такой великой ценностью, как его жизнь.
Он понимал, что выжить все три месяца в условиях штрафной роты почти невозможно. Таких были единицы.
Нужно было как можно скорее придумать, как освободиться от штрафной. Пусть эту войну расхлебывают те, кому положено. Почему именно он должен отдавать свою единственную жизнь за такие призрачные ценности как социалистическая Родина? Там ничего, кроме обломков и теней.
* * *
Вечером Гулыгу вызвал к себе командир роты. В его блиндаже сидели майор Гуськов из штаба дивизии и командир взвода Голубенко. Внутри было тесновато. Пол был устлан лапником. Большую часть блиндажа занимала бочка, приспособленная под печку. Вход завешивался плащ-палаткой - старым и проверенным красноармейским средством защиты от холода и непогоды.
На бочке стоял горячий, закопчённый чайник, и Гуськов прихлёбывал из кружки кипяток. На столе перед ним лежали маленькие кусочки колотого сахара. Пот выступил у него на лбу, на щеках, капал с подбородка. Командир роты курил папиросу, выпуская густые струи дыма.
Голубенко сидел рядом, шелестел расстеленной нa коленях кaртой.
Шумно вздохнув майор оглядел Гулыгу.
- Этот что ли? - Сказал майор. - Да он же блатной в жопу. Нельзя его в разведку.
Гуськов с грохотом поставил кружку на стол.
- Ты приказ забыл, капитан? Уголовников в разведвыход, не брать. Только бывших разведчиков, с опытом разведпоисков.
Ротный устало вздохнул:
- А этот то чем вам не нравится? Заводские кассы брал… В побег уходил. Опыт такой имеет, что нам и не снился.
Гуськов не сдавался.
- А вдруг он к немцам уйдёт? Называется, пусти козла в огород.
Гулыга ощерился.
- Ты за метлой следи начальник. А то не посмотрю, что майор. Мне терять нечего.
- Ладно, ладно. Не кипятитесь мужики. - Встал с места ротный. - Приказ я помню, отправлять штрафников в разведку, только вместе с офицером, из постоянного состава роты.
Поэтому, с разведчиками пойдёт младший лейтенант Голубенко. Но неформально за группу отвечает боец переменник Гулыга. Опыта у него на десять разведчиков.
- Ладно, капитан, пусть так. Но если уйдут к немцам - пеняйте на себя, - коротко и с угрозой сказал майор.
Половков пожал плечами и ответил раздраженно:
- Не до пужалок сейчас, товарищ майор.
Поглядев на громоздкий ручной пулемет в руках Гулыги, добавил:
- Оставь его. Возьмешь с собой автомат.
- Я своих ребят возьму, капитан?
- Бери кого хочешь, главное языка притащи.
- К немцам не уйдёшь? - Подал голос Гуськов.
- Я вор, начальник. Немцы мне воровать всё равно не дадут…Так что не соскочу…
Гулыга вышел из блиндажа.
- С гонором у тебя бойцы, капитан! - задумчиво сказал Гуськов.
- С гонором, - согласился Полоков. - Зато воюют хорошо. Разрешите готовить группу к поиску, товарищ майор?