Лученков сумрачно всматривался в бывшего капитана. Он не мог подавить в себе тяжёлого, тревожащего недоверия к чужому мундиру, погонам, белым алюминиевым пуговицам, запаху одеколона. Он ничего не понимал. Но, как собака по интонациям голоса улавливает смысл речи, он догадывался, что тут не угроза, а что-то другое. Он знал по опыту, что у "них" ласка бывает хуже ругани. От него чего-то хотели.
"Это как у легавых, хороший следователь и плохой. Добрый уже был, сейчас появится злой. Надо быть готовым".
В добрые намерения со стороны врага Лученков не верил и готовил себя к самому худшему.
Вспоминал, как однажды в бою захватили бывшего майора РККА в немецкой форме. Начали его допрашивать - он молчит. А потом вдруг заорал: "Это я не Гитлера люблю! Это я вас блядей ненавижу!"
До трибунала он не дожил…
Глеб искал выход, но не находил его. Страшное сознание обреченности, нелепой гибели терзало Лученкова.
Зимняя вечер наступает скоро. Вскоре не осталось и следа от розового заката на морозном горизонте. Светлое марево стало темнеть, переходч в чернильную синь.
Кругом уже все спали. В блиндаже вповалку лежали солдаты в немецкой форме - отделение бывшего капитана Красной армии Байкова. Солдатский храп разносился по тесному и тёмному блиндажу.
Час был поздний. Тепло и сытый желудок действовали расслабляюще. Но Лученков не мог уснуть, ворочался на жёстких нарах.
За порогом уже леденела полночь. Скрипел снег под сапогами часовых и где - то в деревне тоскливо и протяжно выли седые от инея псы.
Багровым пятном светилась в ночном небе луна и ничто, кажется, не подтверждало его опасения.
Постепенно чувство недоверия и враждебности куда-то исчезло. И Лученков стал осознавать, что обратной дороги у него уже нет. Если удастся вернуться, там его ждёт уже даже не трибунал, а стенка.
"Но пока попытка судьбы отправить меня на тот свет не удалась". - Засыпая подумал он. Что - ж, посмотрим, что будет дальше!
Утром, едва начало светать он проснулся от холода, с каким-то стойким ощущением тревоги.
Открыл глаза. Над головой чернели старые доски. В углу блиндажа темнела остывшая железная печка.
Знобило. Мерзла спина. Лученков внутренне сжался, будто удерживая в себе последние крупицы тепла, и мелко напряженно дрожал.
Услышав на улице шум он накинув на плечи чью-то шинель и хромая вышел из землянки.
Чуть поодаль от землянки стояла полевая кухня и сутулый худой немец в грязном белом фартуке поверх шинели поманил его жестом.
- Комм! Ком цу мир!
Лученков подошёл. Немец что-то спросил. Глеб не понял, но догадался, что тот спрашивает у него котелок. Виновато развёл руками, дескать нет у меня ничего.
Тогда немец что - то недовольно ворча себе под нос вытащил из - за котла с кашей крышку от армейского котелка. Бросил в неё половину половника голубоватой каши. По поверхности растеклось пятнышко растаявшего масла.
Внезапно раздался звук свистка. На опушке леса начали строиться солдаты.
Немцы привычно строились в колонну по три, их набралось тут человек тридцать - в форменных немецких шинелях и пилотках, а также в советских белых полушубках.
Вся группа уже застыла в строю, подчиняясь команде офицера, который, скомандовав, замер, на немецкий манер выставив в стороны локти.
- Смирно!
Чтобы не отсвечивать на глазах у немцев, Лученков отошёл в сторону. Достал из кармана ватных штанов ложку с заточенным черенком.
Вяло начал есть. Тут же вспомнил вчерашний день. Подумал о том, что ждет его впереди…
В мыслях его была путаница, так же как и в чувствах, радость спасения чем-то омрачалась, но он еще не мог толком понять чем. Опять заявило о себе примолкшее было, но упрямое желание дать деру, прорваться в лес. Сдерживала мысль, Куда?
Солдаты в строю встрепенулись и снова замерли.
Внезапно он увидел, что какой то солдат, пальцем указал в его сторону и Лученков от неловкости передернув плечом, шагнул в сторону, чтобы скрыться за деревом.
Старший повел свирепым взглядом старого вояки, пока не наткнулся на него, что-то крикнул.
Лученков не понял или не расслышал его и стоял, не зная, куда податься.
Немец опять что-то прокричал Лученкову.
"Постой, это ведь он меня зовёт? - догадался Лученков. - Это что?.. Я должен встать в строй вместе с немцами?.. Его обдало жаркой волной не то, стыда, не то омерзения и неприятное чувство презрения к самому себе ворохнулось где-то в груди. Кто - то из немцев крикнул по русски:
- Тебе что? Особое приглашение надо? Бегом в строй!
Лученков на минуту смешался. Однако размышлять было некогда, он быстренько отставил в сторону недоеденную кашу и дохромал до конца шеренги. Стал рядом с каким-то высоким, худым немцем со стальной каской на голове.
Лученков огляделся по сторонам, Байкова и Вакулы не было.
- Шагом марш!
И это было обыкновенно и привычно. Лученков бездумно шагнул в такт с другими, и, если бы не пустые руки без привычного оружия, которые неизвестно куда было девать, можно было бы подумать, что он снова в строю штрафников, среди своих.
Били подметки его кирзачей по мёрзлой земле, и выражение неопределенности не сходило с его лица с его лица. Он посматривал на белые, потрескавшиеся носы кирзачей, как будто желая увидеть на них ответ на свои вопросы.
Поскрипывал снег на дороге, все шагали по строевому в ногу. Рядом по узкому тротуару шел старший - крутоплечий, мордатый фельдфебель в туго подпоясанной немецкой шинели. На его животе висела прицепленная на немецкий манер потертая кожаная кобура.
Рана в ноге стала нестерпимо печь. И тут Лученкова, словно обухом по голове, оглушила неожиданная в такую минуту мысль: бежать никуда. Из этого строя дороги к своим уже не было.
Он сбился с ноги, испуганно засеменил, захромал, пропуская шаг, но снова попал не в ногу.
- Ты что? - пренебрежительно скосил на него глаза сосед.
- Ничего.
- Чего тогда как первый раз замужем!
Лученков промолчал.
"С вохрой спелся, сам вохрой стал". - Вспомнил он присказку Гулыги.
Да, возврата к прежней жизни теперь уже нет. Он уже понимал, что с каждым шагом, с каждой минутой он всё дальше и дальше отдаляется от своей прежней жизни. Там он всем враг. И, видно, самому себе тоже.
Растерянный и озадаченный, он не мог толком понять, как это произошло и кто в том повинен. Немцы? Война? Оперуполномоченный Мотовилов? Кто?..
Или в самом деле, в чем он был виноват сам? Может быть струсил в бою? Кого то предал?
Они вошли в село. На просторном дворе их остановили, по команде всех враз повернули к крыльцу. Там уже стояли двое в немецкой форме, офицер и переводчик. Старший доложил о прибытии, и офицер придирчивым взглядом окинул колонну. Потом что-то сказал переводчику.
- Вольно! Перекур, - сказал тот, нащупывая глазами Лученкова - Ты новенький, зайдешь к господину офицеру.
- Есть! - сжавшись от чего-то неизбежного, что вплотную подступило к нему, промолвил Лученков.
Строй распался. Солдаты во дворе загалдели, затолкались, беззлобно поругиваясь, принялись закуривать, в воздухе потянуло сладким дымком сигарет.
На крыльцо вышел солдат, крикнул.
- Новенький! Кто новенький? К господину обер - лейтенанту.
Лученков высморкался, машинально проверил застёгнута ли верхняя пуговица. Наверно, ничего уже не поделаешь - такова судьба. Коварная судьба заплутавшего на войне человека. Не в состоянии что-либо придумать сейчас, стараясь совладать с рассеянностью, поднялся на крыльцо. Перед ним отвисшая на петлях дверь деревенской избы, из тонкого, не крашенного теса. Потоптался, постучал осторожно каблуками сапог, в зыблющиеся половицы крыльца, подбадриваясь…
Рванул скрипучую дверь, боком мимо часового протиснулся в проём двери.
Дверь, скрипнув, захлопнулась за его спиной.
Лученков шагнул на выскобленные доски пола большой комнаты. В лицо ударило жаром накаленной железной печки. Слегка попахивало дымком.
Он остановился посреди комнаты, глядя перед собой прямым немигающим взглядом.
На застланном скатертью столе лежали бумаги. Рядом мерцала керосиновая лампа с закопченным стеклом. Переводчик в серо - зелёном мундире с узкими серебряными погончиками подскочил к офицеру и стал ему что-то торопливо говорить, кивая в сторону Лученкова. Пока они переговаривались, Лученков осмотрелся.
Сквозь заиндевевшее окошко в комнату проникал слабый свет пасмурного дня. Вместе с огоньком в лампе он скудно освещал переднюю стену избы, с наклеенным на неё плакатом, на котором был изображён стоящий среди разрывов солдат вермахта, с двумя гранатами - колотушками за поясом. Под плакатом шла длинная надпись на немецком языке.
"So wie wir kДmpfen. Arbeite Du fЭr den Sieg!"
От набегающих мыслей на душе становилось все тягостнее.
Пока переводчик о чем-то говорил, высокий блондинистый обер - лейтенант, перебирал на столе бумаги. Потом начальственным тоном произнес длинную фразу. Переводчик сразу взглянул на Лученкова, и тот догадался, что речь шла о нем.
После этого офицер что - то бросил резким, недовольным голосом, и, не взглянув на Лученкова вышел. Сквозь стекло Глеб увидел его плечо с погоном, фуражку с высокой тульей.
На верхушку разлапистой ёлки сел крупный ворон, нахохлился, присмотрелся к снующим внизу людям, каркнул сердито и перелетел на сосну поближе к окну.
Лученков равнодушно подумал, видеть кричащего ворона - к чьей-то близкой смерти.
Как только дверь за офицером захлопнулась, переводчик встал из - за стола и подошел к Глебу.
Заложил руки за спину, наклонил голову набок, несколько минут разглядывал его лицо.
- Славно. Славно! Так вот ты какой, советский солдат! Прости, не помню твоей фамилии.
Лученков назвался:
- Боец - переменник отдельной штрафной роты, рядовой Лученков.
Ожидая, что будет дальше, взглянул на переводчика.
- Ну что, Лученков, поговорим? - спросил тот.
Вынул из кармана блестящий портсигар. Быстро закурил. Сказал:
- Садись! Или как говорят у вас, у штрафников, присаживайся!
Протянул портсигар Глебу.
- Куришь?
Переводчик вернулся за стол, сел закинув нога на ногу. Пустил к потолку тонкую струйку дыма.
Его движения, шаги, жесты - все было быстрое, подвижное; но в быстроте этой не было никакой суеты или беспокойства. Наоборот, была какая то отточенность движений, как у хорошего актёра.
- Можешь называть меня, Георгий Николаевич. Думаю, что мы с тобой сговоримся. Ты уже наверное понял, что немцы не звери. Они с сочувствием относятся к тем, кто пострадал от советской власти и уважают храбрых солдат.
Лученков молчал.
- Не веришь? - сдержанно упрекнул переводчик. - И правильно делаешь. Когда я был на твоём месте, то тоже не верил. Но жизнь показала, что верить немцам можно. Их искренне заботит вопрос, что будет с Россией после войны.
Лученков недоверчиво хмыкнул.
- Ну вот, опять сомнения… - Огорчённо проговорил переводчик. - А зачем же тогда по твоему создаётся Русская освободительная армия? И командовать ею назначен не какой - нибудь там недорезанный буржуй или грузин, как Сталин, а настоящий русский генерал, Андрей Андреевич Власов.
Переводчик стряхнул с сигаретки пепел в фарфоровую тарелочку, стоящую на столе, и продолжил:
- Скоро немецкая армия пойдёт в наступление, и Сталину будет капут.
- А потом? Что потом? - Спросил Лученков. Переводчик помолчал. Было слышно как во дворе переговаривались солдаты, хлопали дверцы в кабинах машин, где-то вдали ахнули два взрыва.
- Потом? - переспросил переводчик. Он чуть откинулся на стуле, и колени раздвинул, и сел свободнее, мешковатее, чтобы разговор пошёл душевнее.
Казалось, что он искренне переживал о том, что говорил, и Лученков взглянул на него с любопытством.
- А потом немцы уйдут. Но после них останется порядок. Не будет ни колхозов, ни лагерей, ни классовой борьбы. Одним словом, вот что… Поступило распоряжение из штаба о том, чтобы незамедлительно направить в распоряжение командования РОА всех русских военнослужащих, проходящих службу в частях вермахта.
"Так вот оно что! Теперь все ясно чего они хотят!" Тягостное напряжение у Лученкова вдруг спало, впервые он повернулся на табуретке и вздохнул. Переводчик встал из-за стола и подошел к нему ближе:
- Это твой шанс выжить, Лученков. Решайся!
Глеб несколько минут молчал, оцепенело глядя в окно и судорожно сглатывая слюну. Он не знал, что сказать. Ему дарят жизнь… Но ведь, не просто дарят… Взамен надо сучиться! Но как потом жить?
- Я не могу… - выдавил он из себя и запнулся под пристальным, казалось в самую душу проникающим взглядом.
- Не мо-ооожешь? - Насмешливо протянул переводчик. - Наверное спрашиваешь себя, как потом жить? - Он весь подобрался, словно волк перед прыжком. И глаза его также вспыхнули, как у хищника.
- Но если ты откажешься, то ничего этого уже не будет. Ни угрызений совести, ни самой жизни. Нет, мы тебя не расстреляем. Зачем ты нам? Отпустим… к своим. Хотя свои сейчас для тебя страшнее чужих. Свой шанс на штрафную роту ты уже использовал. Сейчас тебя ждёт не тюрьма и даже не расстрел. Петля! Ты же знаешь, Москва бьёт с носка. Наверное уже испытал на собственной шкуре.
Дым сигареты попал в глаза, и переводчик, недовольно поморщившись загасил окурок в тарелочке.
- Ты бывалый солдат, Лученков, храбрый, опытный. Думай. Согласишься, немецкое командование направит тебя в школу пропагандистов. Станешь офицером. В новой России ты сможешь начать новую жизнь. А Советы тебя не простят. Это как пить дать! Так что принимай решение.
Он снова замолчал, пристально глядя в лицо Лученкову.
- Но к сожалению, солдату за каждое принятое на войне решение приходится платить только одним - жизнью.
Приблизив к нему глаза, прикрикнул.
- Ну! Соглашайся!
Лученкову показалось, что мир вокруг него стал враждебным и казалось, чего-то ожидал от него…
Сердце его угрожающе зачастило, кожа сделалась влажной. На лбу выступили капельки пота.
Глеб с трудом разжал стиснутые зубы, открыл рот и вытолкнул из себя слова.
- Я согласен!
Мир снова стал живым и безопасным, как на картине. Он приглядывался к Лученкову уже без гнева и укоризны.
В окне снова мелькнул ворон, тяжело взмахнув крыльями, свалился с верхушки сосны и полетел прочь.
Наутро Лученкова отправили в тыл, в полевой госпиталь для солдат вермахта, а потом в специальный лагерь для тех, кто изъявил желание служить в русских формированиях Вермахта. Он устало сидел в набитом людьми вагоне поезда.
Вдыхал запахи паровозного дыма, мочи, шпал, рельс, мокрого пола, полированных лавок, потных людей и думал о том, что жизнь вновь идёт по одному и тому же кругу. Тюрьма… война.
Потом вновь тюрьма и снова война.
Поздним вечером на маленьком полустанке он вместе с группой солдат вышел из вагона. Привычно построились и пошли вперёд в вечерней набирающей густоту темноте. Сыпалась с неба снежная крупа. Скользили и разъезжались мокрые сапоги.
Лежали в стороне пустые заснеженные поля, спящие деревни, откуда тянуло печным дымком затухающих печей.
Нигде нe было видно ни огонька, а лишь бдительные деревенские псы, потревоженные чужим запахом, остервенело брехали из глубины дворов. Шли молча, сосредоточенно, перебрасываясь редкими словами, и Лученков слышал вокруг, впереди, за собой, тяжелое, упрямое дыхание строя.
Как тогда, три месяца назад…
Пройдя несколько километров по заснеженной, грунтовой дороге, подошли к барачному лагерю. На металлическом шесте у КПП трепыхался Андреевский флаг.
Над воротами была надпись по-русски: "Русская Освободительная Армия. Специальный лагерь".
И то же самое по-немецки.
И старший, выравнивая дыхание, хрипло произнёс:
- Ну вот, ребяты, мы и дошли. Дотопали…Так и до дома дойдём.
Но путь до дома был ещё очень далек. Для многих длинною в жизнь.
Новосибирск - Москва- Пятигорск - Бонн
февраль 2015 г.
.