* * *
Но когда одна беда прошла стороной не затронув тебя, а судьба всё равно требует своего, всё равно выпадет другая напасть.
Где-то, в глубине груди жило слабое предчувствие того, что эта напасть притаилась где-то за углом. Как было не внять этому чувству.
Уже поздно вечером Лученков почувствовал на затылке чей-то взгляд. Он обернулся - на него смотрел Швыдченко. Он даже усмехнулся ему едва приметно.
"Дескать, знаю. Это ты стрелял в Помникова".
Лученков вздрогнул, шагнул было к Швыдченко, словно хотел что-то сказать, но тот отвернулся, прошел мимо.
Утром всех оставшихся в живых вывели с передовой и отправили в 18-й ОПРОС, для восстановления в званиях и в правах. Командование должно было заполнить боевые характеристики, после этого должны были выдать погоны и распределить по обычным частям.
Сидя на поваленном дереве Лученков перематывал портянку. Неожиданно он вздрогнул. Поднял голову. Напротив него стоял старший лейтенант Мотовилов. За его спиной переминались двое автоматчиков. Рядом с ними Швыдченко.
Всегда чисто выбритое лицо Мотовилова на этот раз было покрыто красными пятнами. Бешеной ненавистью горели глаза.
- Встать! - Выдохнул он. Сделал шаг вперёд и вдруг неожиданно ударил Глеба в лицо. Заснеженная земля мелькнула у того перед глазами. Опираясь на винтовку он медленно встал, непонимающе и онемело взглянул в гневную пропасть его зрачков.
Мотовилов присев на корточки, рылся в его вещмешке. Достал несколько листовок, завёрнутых в запасные портянки.
- Где взял? - спросил мрачно, - нашёл? Или в плен собрался, вражина?
Лученков уже знал, что в такой ситуации, все объяснения звучат как оправдание.
Гнев захлестнул ему разум.
- Ну и сука ты, Швыдченко - вытирая рукавом кровь выдохнул Глеб. - Гнида кумовская!
Почти не отдавая отчёта своим действиям он затаив дыхание от боли в голове, изо всей силы, рванулся к Швыдченко.
Автоматчики вскинули оружие, старший лейтенант нарочито заметным движением положил ладонь на кобуру ТТ.
- На пулю нарываешься, щ-щщщенок!? Думаешь пристрелим прямо здесь?
Лученков стоял бессильно опустив руки и молча ждал выстрела - в грудь или лицо.
Уткнувшись взглядом в глаза офицера, он увидел в них убеждённость в том, что выстрелит не задумываясь.
Лученкову вдруг стало всё равно. Слишком долго он жил в ожидании смерти. Ресурс организма иссяк. Ярость и гнев неожиданно прошли и его охватило безразличие.
Уже не было уже ни злости, ни обиды, а только осознание непоправимости случившегося.
Кругом стояли бойцы и на их лицах читалась растерянность. Такие же ощущения были и у Лученкова. Никакого ощущения вины. Может быть это отрезвило Мотовилова. Он убрал руку с кобуры "ТТ". Дёрнул шеей.
- Арестовать!
- Круто гнёшь, начальник, - с угрозой бросил кто-то из штрафников.
Видя, что вокруг воцарилась тишина и его слова не были услышаны, Мотовилов властно крикнул:
- Ты, что, сука, оглох?! - Я кому сказал!.. - И снова лапнул кобуру.
Двое бойцов из полка, сопровождавших Мотовилова, оглядываясь по сторонам подошли к Лученкову. Один из них забрал у него винтовку, другой угрожающе передёрнул затвор автомата.
- Ещё оружие есть? - Спросил он.
Видно было, что они побаиваются штрафников и все время настороженно поглядывали на них.
Лученков подобрал упавшую шапку, огляделся, затем чуть поколебался и резко наклонившись выдернул из-за голенища финку.
Краем глаза успел заметить, как подобрался, побледнел Мотовилов. На мгновение затих шум и смолкли разговоры. Тень испуга мелькнула на лицах конвоиров.
Но это длилось всего мгновение.
- Стоять здесь, падло! - крикнул ему старший из конвоиров.
Лученков бросил нож в снег, сказал сумрачно:
- Ну что, пошли что ли!
Ангел смерти, только, что пролетевший над ними, вновь скрылся за широкими, сверкающими снегом просторам. Полетел по угрюмой, измученной войной и несчастьями стране, где каждый день умирали и умирали люди.
Конвоиры разразились испуганной матерщиной:
- В рот меня каляпотя! Чуть не порешил, сука!
Его вывели на занесённую снегом тропинку и погнали по ней. В нескольких шагах впереди шел Мотовилов. Он шёл молча и не оглядываясь.
Сзади, о чем-то переговариваясь и посмеиваясь, шли конвоиры. У них были сосредоточенные лица воспитанных героев.
Лученков шёл без ремня, в рваной телогрейке без пуговиц и в голове билась одна единственная мысль.
"Конец"!
В который уже раз за свою недолгую жизнь он вновь и вновь приходил к этой мысли и она уже наполняла его всеобъемлющей скорбью.
"Ну и хорошо", - думал он. - "Сколько же можно мучиться? Раз и всё. Тем более, что это говорят не больно…"
* * *
Лученков сидел в землянке, переоборудованной для этого случая под арестантскую.
В углу лежал ворох соломы. На ней стреляные автоматные гильзы. Поодаль белела какая-то промасленная обертка, то ли от маргарина, то ли от индивидуального медицинского пакета.
Тут же котелок с водой. Туалетом служила стальная немецкая каска. Она стальная, прочная. Возле вермахтовского орла вмятина от осколка.
В землянке было холодно, словно не только холодный воздух, но и промёрзшие земляные стены вытягивали из тела тепло.
Лученков осторожно, чтобы не поднять шума, достал из кармана кусок чёрного сухаря, запихнул за щёку. Лёг на солому, поглубже натянул ушанку с завязанными под подбородком ушами, скрестил руки на груди, засунув ладони под мышки, склонил голову, стараясь дышать за ворот телогрейки. Так было теплее. Затих, и стал медленно и аккуратно рассасывать сухарик.
Усталость и какое-то внутреннее отупение сковывали мозг. В голове лениво билась только одна мысль.
- Расстреляют!.. Расстреляют…
Перед глазами почему то вставали не те, кого он убил и кто погиб на его глазах, а расстрелянные Шульга и Евсеев.
"Это быстро, - думает он, одновременно ощущая биение пульса в висках. - Одно мгновение… и ничего уже не будет, ни боли, ни страха!"
Эта мысль наполняла тело свинцовой тяжестью, сковывала тело, и не было сил сопротивляться в поисках выхода. И все же надо было что-то делать, как-то искать спасения.
С этой мыслью он задремал, свернувшись в клубок в углу землянки.
Кажется, он даже заснул - будто шёл, шёл по шаткому льду и упал в прорубь, - но в проруби оказалась не вода, а земля - причём горячая, словно разогретая, и очень душная.
Спал в этой душной земле.
Потом лежал, закрыв глаза, и пытался ничего не слышать, ничего не понимать, ничего не помнить.
"А вот я сейчас открою глаза и увижу маму, - молил он. - И окажется, что я дома, и мне двенадцать лет, и меня ждёт варенье, и паук поймал в углу муху, и она там жужжит, и я придвину стул и, привстав на цыпочки, буду смотреть, как он там наматывает на неё паутину, чтоб потом утащить добычу в щель. А мать скажет: "Сынок, неужели тебе не жалко муху! Господи, что ж она так жужжит!"
И совершенно неожиданно в сон ворвался долгий свистящий звук:
Ши-ш-ш-р-р-ш-ш-ш…
И взрыв - Тр-р-рах!.. Лоп-лоп-лоп… И еще - Тр-р-рах! Тр-р-рах!.. Шр-рик!
В голове мелькнула одна единственная мысль. "Что это"?
Новый взрыв отбросил его к двери. Блиндаж вздрогнул и осел. Показалось, что сейчас обвалится потолок.
По спине забарабанили комочки земли. Снова взрыв. Завоняло сгоревшим тротилом. Пыльным, удушливым смрадом забило дыхание. Во рту, в глазах, ушах - песок и земля. Неужели прорвались немцы?
Выставив впереди себя обе руки и ощупывая ими стены тесного блиндажа, он на коленях пополз к светящемуся проёму, где до взрыва находилась дверь в блиндаж. Сейчас там зияла дыра. Отплёвываясь и моргая, дрожащий, безумный, пытаясь ухватиться за дрожащую землю он выполз наружу.
Глаза были запорошены песком. Руки ходили ходуном. Рот был сух.
Стоя на коленях, дрожащими руками сгребал с земли снег, глотал его с жадностью, дрожа и кашляя.
Прямо перед входом, на вырванной с корнем сосне обвис мертвый боец, сплошь осыпанный мелкими комьями земли. Лицо убитого уткнулось в хвою. Из грязного воротa шинели, торчала худая мальчишеская шея.
На стриженом зaтылке чернело пятно подсыхающей крови.
На ветке соседнего дерева раскачивался кусок человеческого кишечника.
С большим усилием Лученков встал на ноги. Его всего вело, словно пьяного, кидaло из стороны в сторону, в голове взрывалось и гудело.
Среди перебитых и поваленных деревьев, в переломанном кустарнике, на закопченном гарью рыхлом снегу вповалку лежали тела бойцов и командиров.
Их было много. Может, десять, может быть двадцать или даже больше… Разорванные и исковерканные снарядными взрывами, побитые осколками. На подтаявшем снегу лужицы замерзающей крови, оторванные руки, ноги, перевёрнутая кухня. Воронки, комья земли на снегу, едкий запах сгоревшего тротила.
Крупнокалиберные снаряды превратили лес в острые иглы и спицы. Стволы расщепило, людей убивало не только снарядами и осколками. Снаряды разрывали деревья, а те на части рвали людей, нанизывали их на расщеплённые стволы, словно на гигантские зубочистки.
Лученков сначала шёл, а потом побежал через лес. Бежал он недолго, пока было дыхание.
Пот катился градом по его лицу, и сердце трепыхалось где - то в горле. Ему не хватало воздуха, и он с хрипом втягивал его открытым ртом.
Остановившись, чтобы поправить шапку он дотронулся до лба. Лоб был потный. Глеб приложил к лицу снег, тот быстро растаял и потёк по лицу. Рукавом телогрейки он вытер лицо, потом почувствовал, как горячий пот течёт между лопатками.
Сил уже не было. В темноте совершенно не было видно дороги, и Глеб побрёл наугад, стараясь, уйти как можно дальше. Под сапогами громко скрипел снег, большие и малые деревья, были похожи на огромных великанов, вставших во весь рост. Глеб равнодушно обходил их, в ушах стучало, и кровь ухала в висках.
Внезапно, впереди него загремела длинная пулемётная очередь.
Тр-р-та-та! Тр-ра-та-та-та! Пиу-пиу-пиу! - спереди и с боков рвали мерзлую землю пули.
В уши ударил крик:
- Хальт!
Сильный удар в левое бедро. Боли не чувствовалось, но нога моментально онемела. Штанина быстро намокала.
Наверное, всё же здорово задело, если нога совсем отказывалась слушаться. Он привалился спиной к поваленному дереву, медленно подплывая кровью. Снег под ним уже был мокрый и красный.
В сапоге было мокро. Глеб чувствовал, как вместе с кровью из него вытекает жизнь. Он торопливо стащил с себя ремень, перетянул ногу. Потом, рванул зубами упаковку индивидуального пакета и начал бинтовать ногу прямо поверх штанины. От усилий на лбу выступила испарина.
Сознание медленно меркло и сердце затихало от слабости.
Ему показалось, что рядом краснеет бок печи и протянул к нему руки.
Боль ещё некоторое время жила в напряжённой ноге. Тело холодили закровяневшие ватные штаны, неприятной ледяной коркой прикрывающие ноги.
Но больше физической боли он страдал душевно, от осознания несправедливости, случившейся с ним.
"Водки бы сейчас, - подумал он, - да на нары. И уснуть, чтобы не проснуться.
Ещё вчера вечером, у сосны, мне хотелось жить. Но, оказалось, что еще больше я хочу умереть".
Вдалеке показались двое немцев. Они медленно шли по опушке леса в его направлении. Один был высок ростом, здоровенный, словно кузнец Вакула. Карабин на его шее казался детской игрушкой.
Второй был приземистый, плотный, с рыжеватой щетиной на обветренном лице.
Лицо у него было уже немолодое, лоб и щёки густо изрезаны морщинами, и над висками серебрились поседевшие клочки волос. С левой стороны пояса висела кобура пистолета. На плече болтался автомат.
На его грязном, испачканном рукаве Лученков заметил ефрейторскую нашивку из темно-зеленого сукна в виде равностороннего треугольника, обращенного углом вниз.
- Ну вот и всё, - подумал он. Но страха не было.
Увидев Лученкова, немцы остановились. На заросшем, немолодом лице ефрейтора отразилось удивление.
Но что-то в этом немце было не так. Взгляд Лученкова зацепился за его широкий кожаный ремень, на котором висела кобура. Это был не форменный немецкий ремень, а кожаный командирский, с прорезной звездой на пряжке. Эта мысль не успела сформироваться в вывод. Она ушла, испарилась, потому что немцы подошли и встали рядом.
- Ауфштейн, - сказал ефрейтор равнодушно.
Лученков отрицательно покачал головой, показывая рукой на ногу:
- Найн! Их бин кранк. Ранен я. Не видишь?
Оглянувшись по сторонам, немец насупил брови и стал снимать с плеча автомат.
Лученков приподнялся.
- Стреляй, сука волчья! Давай шиссен! Понимаешь меня, сучий потрох?
- Понимаешь! - Неожиданно сказал ефрейтор на чистом русском языке и окинув Лученкова быстрым внимательным взглядом. - Из штрафников что ли? А ну-ка Володя, помоги земляку.
Вакула сноровистым движением поднял Лученкова с земли, закинул его себе на спину и пошел по обочине дороги. Он нес его легко и свободно, разговаривая со своим товарищем. При этом, прилепясь к его нижней губе, дымил желтый окурок сигареты.
Через полчаса Лученкова принесли на полевой санитарный пункт. Из разговоров солдат он уже понял, что час назад их позиции обстреляли прорвавшиеся немецкие танки и в этот прорыв уже вошла немецкая группировка.
Вакула помог ему сесть на тяжёлую лавку у стены. Потом отошел к порогу, снова закурил. Накурившись, протянул окурок Лученкову.
Спустя какое-то время где-то поблизости заскрипел снег под сапогами, и в землянку ввалился грузный, немолодой уже фельдфебель, с сухим, злым лицом.
От него шёл острый запах лекарств. В руках был небольшой саквояж.
Чуть позади шёл тот самый ефрейтор. Судя по всему, он привёл врача.
Что-то ворча под нос врач, присел на корточки перед лежащим, повернул ему голову и жестом показал Лученкову, что тому надо снять перепачканные кровью ватные штаны.
Глеб вяло подчинился его требованию. Ему было уже всё равно, что с ним сделают. Он хотел лишь покоя.
Руки немца, бесцеремонно ощупали его ногу, сжали края небольшой ранки с аккуратными краями, от чего он невольно застонал.
Не обращая на его стон никакого внимания, фельдфебель повернул к ефрейтору своё лицо и что-то спросил его.
Тот вскочил и что-то долго ему объяснял.
Лученков услышал несколько раз произнесённое слово: "Легионер".
Немец поморщился, полез в саквояж. Достал оттуда инструменты, бинты.
Обтёр рану салфеткой. Остро пахнуло спиртом. Сделал укол в бедро, потом сделал разрез и вытащили пулю. Смазав рану желтой вонючей мазью, ногу забинтовали. Пока шла операция, ефрейтор сидел перед горевшей железной печкой и с добродушной ухмылкой наблюдал за ним.
Когда перевязка закончилась, фельдфебель ушел, прихлопнув за собой дверь.
Лученков нaтянул воняющие потом и кровью вaтные брюки, широкую, телогрейку. Намотал на ноги жёсткие от грязи и потa портянки. Натянул старые, стоптaнные внутрь сапоги.
Его оставили сидеть в блиндаже.
Вокруг стояла пугливая, осторожная тишина. Где-то в стороне, по-видимому, по дороге, прошли танки. Издалека донеслось несколько коротких и злых пулеметных очередей.
Перед входом раздался топот сапог, чьи-то резкие отрывистые голоса. Ругались по-немецки.
Потом отворилась дверь и в блиндаж вошли несколько немецких солдат вместе с ефрейтором. Один из них рыжий, с конопушками на лице что - то сказал. Все засмеялись.
Ефрейтор перевёл. - Расскажи нашим солдатам, как там у Советов, чем кормят? Во что одевают?
- А-а, - догадался Глеб к чему он клонит. - Чем кормят? Да чаще тем, что сам добудешь. Иной раз дохлую конину из земли выкапываем и жрём.
- И ты тоже?
- Жрал! И собаку жрал. Голод не тётка. И человека будешь есть, если прижмёт!
У нас на Колыме и людоедство было… Сначала жарили и съедали печень…
Немцы брезгливо рассмеялись, отплевываясь. Одного, чуть не стошнило.
- Вот тебе за честность, - Рыжий солдат подал Лученкову плитку эрзац-шоколада. Ефрейтор снова перевёл. Громко посмеиваясь солдаты вышли.
- Вот видишь, как у немцев всё построено-хмуро сказал ефрейтор, когда они остались вдвоем. - И накормили, и полечили.
Немецкий орднунг - если положено - получишь. Виноват - накажут. Не то что, в Красной армии. Не удивляйся, я эту систему хорошо изучил. Про людоедов то сбрехнул или в самом деле людей жрали?
Глеб молчал.
- Ладно, соловья баснями не кормят. Погоди…
Ефрейтор раскрыл дверь, что-то крикнул во двор, в ответ послышались голоса и торопливые шаги. От холодного воздуха, хлынувшего снаружи, в землянке сразу похолодало, и Лученков окончательно пришёл в себя.
В блиндаж ввалился высокий худой солдат с недовольным лицом. Он принес кружку горячего горького кофе и несколько кусочков печенья.
Кофе не понравился, от него во рту осталась горечь.
Чуть позже принесли котелок густого, хорошо пахнувшего супа, большой кусок хлеба и пачку сигарет.
- Ну вот, так будет лучше! - просто сказал ефрейтор. - Ты ешь давай. На сытый желудок и разговор веселее пойдёт.
Пока Лученков ел, ефрейтор рассказал ему о себе. В прошлом капитан Красной армии, в июле 41-го года раненым попал в плен.
После того как зачитали приказ Сталина о том, что все попавшие в плен объявляются предателями дал согласие служить при немецкой части, в качестве "хиви", добровольного помощника.
После того, как увидел расстрелянных пленных немецких солдат взял в руки винтовку.
Дослужился до ефрейтора. Таких как он в батальоне было человек пятьдесят, почти рота. Подвозят снаряды, кашеварят, смотрят за лошадьми. Некоторые воюют так же, как он. Всем довольны. Немцы не притесняют. Наоборот, платят жалование, выдают такой же паёк, как и немецким солдатам.
Бывший капитан замолчал. Закурил сигарету.
- Ты не подумай, что я немцев расхваливаю. Я знаю им цену. До сих пор из одного котла жру, сплю с ними на одних нарах и если Сталин победит вместе с ними на столбе висеть буду.
Капитан стряхнул с сигареты пепел, передал окурок Лученкову.
- Выбрось из головы всё, что говорили тебе твои политруки. Они наверное до сих пор рассказываю о том, что немцы садисты. Нет! Они гораздо хуже. Хуже, потому что у них мозги послушных роботов. Они неукоснительно выполнят всё, что им прикажут. Любой приказ - сжечь деревню, расстрелять детей, повесить женщин. При этом никто не выразит никаких эмоций.
Но немцу никогда не придёт в голову снять шинель со своего мёртвого товарища, даже если он будет сам умирать от холода. Эту установку им прививают с детства. Они пожалеют и накормят какую - нибудь приблудившуюся собачонку. И это гораздо хуже. Потому что это не поддаётся логике и здравому смыслу. Ты должен понимать - это страшная нация. Нация, которая воспитана на послушании, сентиментальности и жестокости. Это страшно. Страшны люди, которые плачут после того, как выполняя приказ убивают детей!
Хуже немцев можем быть только мы, русские. Потому что немцы убивают чужих, а мы жрём своих!
Ефрейтор уже давно не обращал на Лученкова никакого внимания. Он словно разговаривал сам с собой. Вероятно за годы войны в нем появилось желание выговориться.