Помбригадира, шевеля что-то губами, постарался затеряться в середине строя.
Никифор Гулыга, парень лет тридцати, одетый в лагерную телогрейку, тщательно подогнанную по фигуре, и в модной вольной кепке, стоял, упрятав руки в карманы. Оскалился своей, точно прилипшей к лицу, бурой от загара улыбкой.
- Я, наверное, тоже пойду, повоюю! Надоело сидеть. Жиром заплывать стал. Простите меня воры!
Следом двинулся Лученков.
Перед Гулыгой вильнул задом бывший комсорг алюминиевого завода в Запорожье, посаженный за троцкистскую деятельность.
Вор пнул его в копчик.
- Родина в услугах педерастов и врагов народа не нуждается! Ну-ка дай дорогу.
За ним двинулись ещё несколько зэков. Метался и мучился в раздумьях коровий вор Швыдченко.
Рослый багроволицый старшина скептически и насмешливо оглядел желающих повоевать.
- Ну, шо-ооо!.. Комсомольцы-добровольцы! Вольно! Всем на корточки!
У приземистого штабного барака пришлось ждать. Штаб под хорошей, железной крышей. На зарешеченных окнах ситцевые занавесочки. Дверь, обитая войлоком. Широкие шляпки гвоздей блестят.
Заключённые сидели на корточках, по четыре в ряд.
Будущих штрафников по одному запускали в канцелярию, опрашивали, сличая ответы с личными делами. Записывали татуировки, приметы. Браковали только явных инвалидов или тех, кому уже исполнилось 50 лет. Всех, кто прошёл комиссию загоняли в транзитку, рядом за проволоку.
Подошла очередь Лученкова. Он перекрестился дрогнувшей рукой: "Пусть будет всё, не так, как будет… Пусть будет всё, как я хочу! Хочу на волю!".
Поднялся, стараясь не спешить подошёл к приоткрытой двери штабного барака, у которой стоял сонный охранник с винтовкой на плече. Внутри оказался длинный серый коридор, с дощатым полом. По обе стороны - двери с табличками.
За ближней дверью стрекотала машинка. Нужно было постучаться, войти, сорвать шапку и отрапортовать.
Лученков приоткрыл дверь канцелярии сразу же попал в перегороженный деревянным барьером кабинет.
Барьер ограждения вытерт локтями, за ним заляпанный чернилами стол, какие-то шкафы с картонными папками, кипы бумаг, формуляры заключенных.
На окне решётка. И ничего больше. Стены тоже голые, без лозунгов.
За столом сидел лейтенант в коверкотовой гимнастерке. У него было красное, недовольное лицо, с какими то тусклыми, безразличными глазами. Напротив расположилась машинистка из вольняшек и сержант с какой-то замусоленной тетрадью на коленях.
Лейтенант, молча, смотрел на вошедшего. Тот сдёрнул с головы шапку, доложил скороговоркой:
- Заключённый Лученков Энгельс Иванович, одна тысяча двадцать четвёртого года…. Статья… Срок - 10 лет… Начало срока… Конец срока….
Сержант полистал тетрадку. Медленно провёл толстым пальцем с траурной каёмкой под ногтем по неровной строчке. Потом встал, достал с полки серую картонную папку. Раскрыл и положил перед лейтенантом. На первой странице была приклеена, какая-то мутная фотография, засиженная мухами.
- Так, Лученков. - Лейтенант сурово глянул на Глеба, потом на фото, сличая. - Разбой средь бела дня. Штопорила - десять лет… Пиши - три месяца штрафной.
Машинистка выбила на клавишах длинную дробь.
- Лученков… Чего встал? Следующий.
Глеб сделал шаг за дверь, где ожидал другой заключённый с добродушным, приветливым лицом и честными глазами, какие могли быть только у жулика. На левом верхнем зубе блестела коронка - фикса.
Конвоир с винтовкой стряхнул сон, пошевелив плечом, приказал:
- Живей, мерин!
Лицо зэка покраснело. Приветливость сменилась злой гримасой, ответил грубо:
- Мерин твой папа! А ты его жопа!
- Шо-ооо?! - заревел охранник цапая винтовку и хватая воздух широко распахнутым ртом. - Шо ты казав?!
Конвоир был родом с Житомира и страдал хохлацкой упёртостью.
На шум выскочил сержант. Спросил строго:
- Что у тебя, Мельничук?
- Та ось же, товарищ сержант, ображае на бойовому посту!
- Фамилия, статья?! - похолодел лицом и голосом сержант.
- Временно изолированный боец-доброволец Красной Армии Клепиков!
Что же это такое происходит, товарищ сержант. Великий Сталин учит нас, что надо думать о живом человеке, а это падло мне ружьём грозит!
Судя по всему парень был мастером партийной риторики и хорошо знал работы Сталина.
Сержант постоял, молча, осмысливая услышанное.
- Ты не особо вольничай, Мельничук. Это уже не наш элемент, а без пяти минут боец Красной армии.
Охранник рукавом шинели вытер с лица пот.
- Винен, товарищ сержант!
- Социалистическая законность обязательна для всех и угрожать оружием военнослужащему Красной армии никак нельзя! Смотри мне!
Развернувшись сержант скрылся в кабинете.
Клепиков подмигнул Лученкову.
"Ну как я его сделал"?
Повернулся к охраннику.
- Чего торчишь как прыщ на залупе? Не слыхал, что товарищ сержант приказал? А ну спрячь плётку, пока товарищу надзорному прокурору не пожаловался!
- Який він тобі товариш, воша тюремна?!
- Сейчас узнаешь! - Довольный Клепиков шагнул за дверь.
Через минуту выскочил обратно с просветлённым лицом. На нём была печать прежнего нахальства отпетого жулика.
Весело оскалился караульному:
- Смирно! Как стоишь перед бойцом Красной армии, рожа мусорская? Забыл о том, что товарищ Сталин сказал? Незаменимых у нас нет. Я уже договорился! Пойдёшь, в рот меня толкать, завтра улицу мести, а я вместо тебя вертухаем!
Пока караульный осмысливая сказанное хлопал глазами, Клёпа испарился.
* * *
Новое построение объявили часа через полтора.
Начальственный тенорок распоряжался:
- Всем сдать казённое имущество. Одеяла, простыни - не тащить… У кого вторые сапоги или ботинки - забрать! Ножи, финки, заточки - изъять! Все сидора проверить!
Прямо перед вахтой начался шмон.
Конвойные перебирали вещи, забирали то, что им нравилось. Будущие штрафники кто матерился, кто жалобно упрашивал…
- Да мы же на фронт, имейте совесть…
- Шо-ооо?.. У нас здесь тоже свой фронт!
- Вы что творите суки рваные!? Последнее забираете!
- Молчи, падло! Там тебя оденут.
- Ага! Оденут и обуют. Немец скоро всем деревянный бушлат приготовит.
Выкрики. - Матерщина. - Лай собак. Арестанты переговариваются вполголоса.
- Вот суки! Наверное и с мёртвых исподнее снимать будут!
Один из конвоиров кивнул на Гулыгу деловито сказал другому, с ефрейторскими лычками:
- Выведи этого. У него прохаря хромовые.
Ефрейтор глянул мельком, отвернулся.
- Оставь. Он из воров. Ты же не хочешь получить приблуду в бочину?
Из штабного барака вышел майор Борисюк, по-хозяйски оглядел заключённых, смахнув с рукава шинели ворсинку, и поманил ладонью капитана. Сухо сказал:
- Списки готовы. Можете забирать людей.
Оба офицера расписались на подставленной капитаном планшетке: "Сдал", "Принял".
На прощанье Борисюк бросил, ничуть не озаботясь тем, что его слышат передние ряды заключённых.
- Напрасная трата денег на кормежку и перевозку, капитан. Я бы прямо здесь их - шлёпнул. Вывел бы дармоедов в тайгу и пострелял. Не вынимая папиросы изо рта!
Капитан козырнул, потом сказал безразличным голосом:
- Это у вас они дармоеды. А у нас - солдаты.
Майор в ответ с брезгливым выражением лица небрежно махнул рукой, медленно пошёл обратно.
Капитан проводил грузную фигуру глазами, внезапно озлобясь крикнул:
- Старшина!
Тот подбежал, топоча сапогами словно конь. Вытянулся.
- Я, товарищ капитан!
- Заканчивайте шмон. Получите сухари, чай, селёдку. Разбить на пятёрки. И ведите людей за ворота.
Махнул рукой:
- Командуйте!
Старшина гаркнул:
- Слушаюсь!
Закричал зычным, привычным к командам голосом:
- Становись! Равняйсь! Смирно! Следуем на пересыльный пункт. Там помоетесь, получите обмундировку. И в бой, громить Гитлера. Напра-а-а - во! Шагом марш!
Поодаль от вахты стояла небольшая группа воров. Сбившись в кучку, они молча наблюдали за происходящим. Где-то вдали слышались печальные переливы журавлиной стаи. Их прощальная песня на какое-то время уводила в сторону от тревоги.
Этап двинулся за вахту. Провожающие еще немного постояли, покурили обсуждая перспективы остаться в живых записавшихся в штрафники, а потом разошлись.
Капитан, в своей длинной шинели, словно вырубленный из шершавого камня монумент, скрипя блестящими сапогами твёрдо промаршировал через открытые ворота, и длинная изломанная тень побежала за ним следом.
* * *
Вышли за зону.
За воротами лагеря будущих штрафников окружили автоматчики в фуражках с красным околышем, по бокам колонны собаки. Натасканные псы утробно рычали, сбрехивая коротким густым лаем.
Начальник конвоя, молодой, подтянутый лейтенант, зачастил как молитву:
- Внимание, колонна! - Навязшие в зубах стихи вновь полны смысла и обещают смерть. - За неподчинение законным требованиям конвоя, попытку к побегу… конвой стреляет без предупреждения. Поняли падлы в-в-вашу мать?
Не услышав ответа лейтенант крикнул осердясь:
- Если хоть одна б… ворохнется и попытается бежать, патронов не пожалею. Следуй - и не растягивайся. Шагом марш!
Шли медленно, с остановками.
Зэки, опьянённые свободой глазели по сторонам, свистели, задирали прохожих.
Собаки, возбужденные запахом немытых тел рычали на отстающих. Конвой матерился и обещал пристрелить любого, кто побежит.
На улицах посёлка по дороге попадались женщины в платках и телогрейках. На ногах, у многих мужские сапоги и грубые солдатские ботинками.
На обочине дороги кривоногий худой шофёр в рваной засаленной телогрейке отчаянно крутил заводную ручку заглохшей полуторки. Старухи торговали семечками и сушёной рыбой. Низкорослая хмурая продавщица запирала магазин на большой амбарный замок.
Проходящая колонна ни у кого не вызвала удивления. К зэкам здесь привыкли. Часть посёлка служила в лагере, другая сидела.
Наконец подошли к огромному сборному пункту, похожему на пересыльный лагерь.
Видны были два огромных деревянных двухэтажных барака и много-много брезентовых палаток. Сборный пункт обнесен сплошным деревянным забором, по верху - пять или шесть рядов колючки. Охрана в обычной армейской форме.
Колонна остановилась у вахты, ворота раскрылись. Автоматчики по команде офицера убрали оружие за спину, выстроились в стороне. Больше их не видели.
На крыльце бревенчатого здания стоял офицер с красной, замусоленной повязкой на рукаве.
В воздухе висел тюремный специфический запах карболки, залежалого обмундирования, гнилой картошки.
Офицер оглядел разномастно одетый строй, так, как опытный пастух оглядывает новое стадо. Сделал несколько шагов.
- Старшина!
Тот подскочил молодцевато.
- Я, товарищ майор!
- Людей - в баню. Переодеть, всё тряпьё сжечь! Поставить на довольствие. После бани всех на занятия.
Pаскурил папиросу, обронил веско:
- Выполнять!
Строй новобранцев завели в санпропускник, потом в баню. Там сбросили с себя всё пропотевшее провонявшее лагерем зэковское шмотьё.
Это, конечно же, была не русская баня с парилкой, а большая помывочная с кранами, из которых бил кипяток. Из-за пара не видно ничего дальше протянутой руки.
Груда серого цвета овальных тазиков с двумя ручками - шайки.
Такие же серые бруски мыла. Смятые и скользкие ошметки мочалок.
На всю помывку отводилось полчаса, кусочек серого хозяйственного мыла и по две шайки горячей воды.
Штрафники толпились вокруг кранов, наливая в тазы кипяток и весело матерясь. Худые, в шрамах и наколках, - в мыльной пене. Зрелище это было смешное, и сами они смеялись - друг над другом, по любому поводу. Кто-то поскользнулся на мыле, шмякнулся, и тут же начали гоготать.
Гулыга яростно тёр себя мочалкой.
- Ну! - тянул он блаженно. - Банька, таки-да-а!.. После водки и баб первое удовольствие.
Он был синий от татуировок. С одной стороны его широкой груди синел профиль Ленина. С другой - профиль Сталина. А на спине шрам от ножа.
Клёпа с сожалением смотрел на снятый с себя тёплый свитер.
Свитер был тёплый, домашней вязки. Месяц назад Клёпа выиграл его в карты.
Он был профессионалом игры в терц, штос и буру - трех классических карточных игр, знаток правил катрана, строгое соблюдение которых обязательно в игре между ворами.
Под гимнастёркой свитер не помещался.
Из боковой комнаты вышел офицер лет двадцати в небрежно накинутой на плечи шипели. Был он близорук, носил очки. Несмотря на молодой возраст имел глубокие залысины, криво уходящие к середине макушки.
Залысины придавали его детскому лицу выражение взрослой озабоченности, печать огромной ответственности.
Все его друзья были на фронте. А он - здесь. Лейтенант был не годен к строевой, но считал, что как член партии не имеет права отсиживаться в тылу.
Уже вторую неделю он исполнял обязанности замполита роты.
Лейтенант строго глянул на Клёпу, поправил очки.
- Не время товарищ боец переживать по поводу вещей. Родина в опасности. Тем более, что вам сейчас выдадут обмундирование.
Голый Клёпа, татуированный с головы до ног, цыкнул зубом, сощурившись, осмотрел офицера.
- Этот гнидник мне дорог, гражданин начальник. Хочу дойти в нём до Берлина, а потом сдать в музей. И написать на табличке, что раньше он принадлежал уголовному элементу Михе Клёпе, а потом перековавшемуся бойцу победителю - орденоносцу, дошедшему до вражеского логова, Михаилу Ивановичу Клепикову.
Лейтенант потрогал пуговицу на воротнике гимнастёрки, хотя тот ему не жал и поправил очки.
- М-ммм! И все-таки… Я бы попросил…
Замполит снял и протёр очки. Надел их, поправляя за ушами, на переносице.
Подслеповато моргая смотрел на невысокого нагловатого бойца, с замашками уркагана.
Хотел было ещё что-то добавить, но поспешил отойти, попрaвляя редкие волосы нa яйцеобрaзной голове.
Лейтенант, почему то робел перед этими взрослыми татуированными мужиками.
"Чёрт его знает, что у них на уме, у этих уголовников".
Лейтенант Высоковский считался одним из самых подкованных политработников среди офицеров сборного пункта, но он терялся перед людьми, обладающими большим житейским опытом.
Когда они уже выходили из помывочной, распаренные, смывшие с себя всю грязь, морщинистый жуликоватый старшина и двое его помощников притащили тюки с пахнущим хлоркой бельём.
Старшина тыкал пальцем в высокие кучи на полу:
- Тут портки и гимнастёрки, тама - шинели! Кальсоны в углу! Головные уборы и портянки в мешках! Потом подходим за обувкой. Говорим размер, получаем, примеряем, радостно улыбаемся и отваливаем!
Весело скалился, приговаривая:
- Налетай служивые! Родина вас не забудет, а старшина, оденет, и обует. Родина-мать, а старшина-отец родной!
Всем раздали одинаковые пояса: брезентовые, с проволочной пряжкой. И к ним подсумки их серой парусины.
- Во-ооо!.. И хомут уже дали! - радостно кричал Клёпа, разглядывая карманы брезентового подсумка. - Теперь только запрячь осталось!
Обмундирование было разномастное, ношеное. На многих шинелях и гимнастёрках, небрежно и торопливо заштопанные дырки.
Не было большой разницы между новым и старым обмундированием, потому что уже через несколько дней все эти ворохи выданной одежды будут вываляны в осенней грязи и размокшей траншейной глине.
Будут по-новой пробиты пулями и осколками. Испачканы кровью, грязью и испражнениями.
- Следующий! Как фамилия? Швыдченко?
Старшина торопливо кинул перед собой на стол ворох заштопанной одежды:
- Следующий!
Но коровий вор продолжал неторопливо копаться в приторно воняющей куче старых ботинок.
- Не спи, Швыдченко! Победу проспишь!
Тот оскалил редкие от цинги зубы:
- Мой батя говорил, что обувку, как жену, надо выбирать с умом. Тщательно. Жену - по душе, сапоги - по ноге. Абы, какие взял - ноги потерял!.. Так ведь, товарищ старшина?
Старшина загоготал. Лицо у него красное, наглое. Сразу видно, что старшина ворюга из ворюг.
Подошёл Гулыга. Бросил на стол гимнастёрку с дырой на груди.
- Я бы на месте товарища Сталина после войны вас всех расстрелял поголовно от замкомандующего по тылу до последнего повара… Замени лепень! Ну!.. Я дважды не повторяю.
Старшина оглядел его татуированный торс.
Умерил своё веселье и небритое лицо его стало напряженно-несчастным.
- Ну-ну, вижу, люди вы бывалые. Не пропадёте ни за грош!
Потом вытащил из мешка почти новую гимнастёрку. Бросил её на стол перед Гулыгой.
- Носите товарищ боец на здоровье. Помните мою доброту!
Вытер рукавом гимнастёрки пот со лба, сказал устало и печально:
- Вы же, ребятки, только того… в ящик сразу не спешите…
Весь оставшийся день прошёл в суете. Десять раз на дню строились. Слушали политинформацию, занимались строевой.
Бух-бух-бух! - печатали шаг каблуки.
- Выше ножку! Рота-ааа! Запеееевай!
Несколько минут стояла тишина, нарушаемая лишь буханьем двух сотен ног. Потом чей-то отчаянный голос рванул:
Я вспоминаю старину,
Как первый раз попал в тюрьму, -
Кошмары, блять, кошмары, блять, кошмары!
Как под Ростовом-на-Дону
Я в первый раз попал в тюрьму,
На нары, блять, на нары, блять, на нары!
Тут же двести лужёных глоток подхватили:
Настала лучшая пора,
Мы закричали все "Ура!"
Кошмары, блять, кошмары, блять, кошмары!
Один вагон набит битком,
А я, как курва, с кипятком -
По шпалам, блять, по шпалам, блять, по шпалам!
Лейтенанту, проводившему строевую подготовку, песня понравилась. Он шёл сзади, покуривая и улыбаясь.
Из-под ботинок летели грязные брызги. Вечером усталые и замордованные штрафники разбирали и собирали винтовку.
Инструктор с двумя красными лычками на погонах рычал:
- Что у вас в руках, товарищ боец?
- В-винтовка!
- Винтовка?.. А то я подумал, что это чьи-то муди!
Общий смех.