Поняв свою оплошность, боец виновато потупил голову. Младший сержант с ненавистью глядел на придавленную тяжестью вещмешка фигуру, мокрую, испачканную осенней грязью шинель. Весь неказистый жалкий вид штрафника выражал вину и покорность.
Грозный взгляд в сторону потешающегося строя.
- Отставить смех, рогомёты! Швыдченко, какая винтовка?
- М-мм… - обречённо тянул красный и вспотевший Швыдченко, глядя на отполированный руками красноармейцев приклад винтовки.
- Железная, - шёпотом подсказывает Клёпа.
- Железная, - обрадованно повторяет Швыдченко.
- Кто железная? - Охренел младший сержант.
- Винтовка железная, - чеканит воспрявший духом боец.
Инструктор вздохнул.
- Сам ты дубина железная. А в руках у тебя русская трехлинейная винтовка Мосина образца 1891 года. Вес - четыре и две десятых килограмма. Обойма на пять патронов. Стрельба производится с примкнутым штыком.
По лицу Швыдченко от напряжения мысли стекал пот. Он послушно кивал головой.
- Понял? Ну ничего. Если я научить не сумею, немец живо научит. Встать в строй!
На котловое довольствие должны были поставить только на следующее утро. Весь день ели сухари и селёдку.
Наконец вечерняя поверка.
- Шайфутдинов.
- Я!
- Герасименко.
- Я!
- Клепиков.
- Здесь.
- Не здесь, а, я, надо отвечать.
- Ну, я.
- Один наряд вне очереди.
Здоровенный сержант, исполняющий обязанности старшины роты, что-то помечает карандашом у себя в тетради.
- Завтра дневальный.
- Бля! Я что в карты проиграл?
- Два наряда!
- Е-ееесть!
- Шелякин.
- Я!
- Лученков.
- Я!
Через десять минут все забылись тяжелым сном на трехъярусных деревянных нарах.
Едва остриженные под ноль головы коснулись тощих подушек как раздался крик дневального:
- Подъем! Строиться на зарядку.
- Бегом! Бегом, бисовы дети! - стоя у двери, кричал старшина.
- Черт те что удумали! - возмущённо шипел Клёпа. - На войне зарядка! А может я завтра погибну!?
- На войне, не на войне, а в армии всё по уставу! - невозмутимо отвечал старшина.
И началась армейская жизнь. Утром, ещё затемно - зарядка, туалет, приборка.
В солдатской столовой в окошки, называемые амбразурами, гладкие повара швыряли бачки с синюшной перловкой на завтрак. Не мамкины пирожки конечно, но и не хуже чем в лагере.
Клёпа уминал завтрак раньше всех.
- А добавку защитнику Родины? - весело орал он на всю столовую.
Потом развод, построение.
Стояли последние погожие деньки октября. Земля была устелена сухими опавшими листьями. Вдалеке синела даль, на деревьях висела паутина, хоть и слабенько, еще пригревало солнце.
Сержанты выстраивали роту. И несколько часов в воздухе слышались команды:
- На пле-чу!
- К но-ги!
Затем маршировали, преодолевали полосу препятствий, бросали гранаты, лазали через стенку, а перед обедом кололи штыком чучело.
На обед жиденький картофельный суп, пшённая каша и чуть сладкая бурда, вместо чая. Построение, опять строевая, хозяйственные работы, опять построение, снов перловка на ужин. И как манна небесная, как избавление от дневных мук - вечерняя поверка.
На следующий день то же самое, только вместо строевой пришёл замполит пересыльного пункта младший лейтенант Рутштейн.
Держался свысока. Полгода назад окончил военное училище. Еще не воевал, пороха не нюхал. Но должность занимал капитанскую.
В обязанности Рутштейна входило проведение политинформации.
- Товарищ Сталин точно определил предмет и задачи, при освещении основ ленинизма, товарищи. Перейдя к определению сущности ленинизма, товарищ Сталин, дал сжатое и глубокое научное, известное теперь всему миру определение: "Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности".
Это - поистине гениальное определение, которое характеризует ленинизм в историческом разрезе, указывает также на органическую связь ленинизма с марксизмом.
Это - главный, ключевой, основополагающий и коренной вопрос нашей с вами сегодняшней лекции, или, если быть точным, политинформации…
Замполит монотонно бубнит, перебирая какие-то мятые бумажки.
Сам он длинный, тощий и унылый.
Бойцы устали. Слова об основах ленинизма и победоносном наступлении Красной армии падали в пустоту. Штрафники кивали головами и дремали, прикрыв глаза.
Клёпа в это время под столом перетасовал колоду, перевернул рубашкой вверх и сунул Сизову, предлагая снять верх.
В это время он почувствовал болезненный пинок по щиколотке.
- Товарищ боец, встать!
Клёпа не торопясь поднялся, выпрямил спину.
Успел сунуть колоду в рукав гимнастёрки. Подслеповатый замполит ничего не заметил.
- Фамилия?! - выдохнул он, стараясь выглядеть грозно.
- Штрафник Клепиков.
- Не штрафник, а боец переменного состава!
Клёпа сразу понял, что за человек стоит перед ним. К таким людям, как этот комсюк он относился со злой настороженностью, которую научился скрывать под текучим, воровски - скользким равнодушием. И чтобы лучше удавалось скрыть, заговаривал собеседника, опутывая его паутиной слов.
Вслед за младшим лейтенантом послушно повторил, - боец переменного состава.
- Почему вертитесь на политзанятиях? - строжился замполит. - Вас что, не интересуют задачи ленинизма?
- Никак нет… - Клёпа решил повысить замполита в звании, - товарищ лейтенант… Задачами ленинизма очень интересуюсь. Но имею профессиональное заболевание шеи, по причине которого вынужден вертеть головой, иначе инвалидность и уже не смогу бить врага.
Замполит задумался.
- А скажите товарищ боец, почему советский народ побеждает во всех битвах с империализмом?
- Потому что всеми победами Красной армии руководит товарищ Сталин, который есть непоколебимый борец за дело рабочего класса и вождь коммунистической партии. Под его руководством советский народ победит и забьёт осиновый кол в могилу фашизма и империализма.
Замполит дёрнул щекой.
- Я вижу, что вы политически грамотный боец, товарищ Клепиков, - кивнул. - Садитесь!
Клёпа плюхнулся на свое место. Замполит поправил очки, придававшие его лицу строгое выражение, оглядел класс и продолжил читать лекцию.
После обеда Клёпа заступил в свой первый наряд. Дневальный. Тумбочка.
Он спал стоя и вполглаза, привязав к двери и к руке кусок бечёвки.
На тот случай, если придёт дежурный по части. Но никто не пришел.
* * *
Через пару недель наступил день отправки. Каждому выдали саперную лопатку. Каску. Противогаз. Выдали котелки, а ложки почему то - нет.
Но у бывших зэков, к ложке отношение особенное. У каждого она или за голенищем, или в кармане.
Маршевую роту из штрафников привели на станцию. В тупике стоял эшелон, собранный из товарных теплушек. Погрузились в вагоны - телятники. С прорезями в полу для отхожего места.
У стен расположены двухъярусные нары, сколоченные из толстого листвяка. Посредине стол, привинченный к грязному, заплёванному полу массивными ржавыми болтами.
В центре теплушки калилась железная бочка с выведенной в узенькое оконце под самым потолком трубой. На печке парил тяжёлый чайник.
Рядом большой железный бак с питьевой водой. К нему цепью привязана металлическая кружка. В углу бак с парашей.
Пахло углём, портянками, табаком, ещё чем-то неуловимо солдатским - мужским потом, сапожной ваксой. Это был запах войны, тревожный и горький.
Потом подогнали шустрый паровозик. Сцепщик прицепил вагоны к эшелону.
На площадках за вагонами со штрафниками укрывались от холодного ветра охранники с винтовками. Двери этих вагонов задраены наглухо, железные щеколды перевязаны проволокой.
Старые, во многих местах прошитые пулями и осколками вагоны натруженно скрипели, гремели, лязгали разболтанными буферами и монотонно стучали колесами на стыках рельсов. Вместе с вагоном плавно раскачивались двухъярусные нары и железная печь-времянка.
В полутемных теплушках везли безоружных штрафников.
В распоясанных гимнастерках, без ушанок, многие в одних носках и портянках, они лежали и сидели на дощатых нарах, подбрасывали в печку дрова, грудились у закрытой двери, глядя в щели на проплывавшие мимо столбы, деревья, городские дома и деревенские избы.
Серые поля бежали окрест, исчезали переваливаясь через бугры, и не было им ни конца ни края. Кое-где кущами толпились деревья, с уже облетевшей листвой. Иногда проплывали тесно прижатые друг к другу дома, где кирпичные, под железной кровлей, но чаще крытые потемневшей от времени соломой.
Кто-то из пожилых солдат отходя от двери вздохнул: "Эх велика Расея, только жрать в ней нечего".
Наверху у крохотного окошечка играли в карты. Оттуда-то и дело раздавались взрывы хохота и дикого рева.
Кто-то грыз сухари, кто-то вспоминал баб. Изредка сводили старые счёты.
Через окошечко были видны мелькающие деревья, потерявшие листву, грязные поля, с которых убрали хлеб, выкопали картошку, свеклу, морковь.
Потом все краски стёрлись, осталась только серая. Серые крыши домов, мелькающие лица, печные трубы, исчезающие за дождевыми полосами. Серые лужи вдоль пути.
На больших и малых безвестных станциях вдоль эшелона шуршат торопливые шаги, и слышны бабьи просительные выкрики "Картошка! Картошка! Горячая картошечка! Пирожки! Кому пирожки", "Табачок, табачок!
Женщины передавали снедь в открытые проёмы вагонных дверей.
Штрафные вагоны оставляют закрытыми.
На редких остановках штрафники высовывали головы из узких окошек под крышей вагонов. Бросали на землю деньги и шмотки, затягивали в вагон на верёвке вонючий самогон и чай.
На каком-то запущенном, грязном полустанке женщина в платке, подвязанном под подбородком, увидев как штрафники выглядывают из зарешеченного окошка:
- Господи, что за жизнь! Даже на войну и то под конвоем!
В углу вагона, рядом с Гулыгой собрались воры - Клёпа, Мотя, Монах и похожий на злого бурятского Будду - Абармид Хурхэнов.
Сидел он за убийство. Колючий взгляд из-под мохнатых бровей придавал широкоскулому лицу отталкивающее выражение. Был он угрюм, неразговорчив. Никогда не знаешь о чём он думает.
Гоняли по кругу закопчённую кружку с чёрным как дёготь чифиром. На тёмно - коричневой, почти чёрной поверхности густого чая вместе с пенкой плавали редкие чаинки. Кружка переходила из рук в руки.
Сидели с серьезными лицами, тесным кружком. Роняли тяжелые, как судьба, слова.
- Ты чего вышел?
- Куда деваться было? Впереди зима. А ты?
- Шнырь штабной трёкал. Этап на Колыму готовят. Тех кто в отказ пошёл туда погонят. А Колыма это бирка на ногу и гарантированная яма.
- Может и так. Усатому золотишко сейчас понадобится!
- А кому оно без надобности?
- Зимой там смерть! Мне мужики рассказывали у них в бараке один уже доходил и придумал как с колымской командировки соскочить. Ночью зимой в уборную пошёл, обоссал голыеноги и полночи на толчке просидел. Думал сактируют и на материк отправят, а ему ступни отняли и новый срок. Так и загнулся. Там мало кто выживает.
- А тебя куда везут? Не на смерть?
- Может быть на смерть! А может и нет. Это как карта ляжет…
Слышал…в штрафной - первое ранение, и срок тю - тю! Как говорится или грудь в крестах, или голова в кустах.
Никому из зэка, к какой бы он масти ни принадлежал, ехать на Колыму не хотелось. Там нужно было вкалывать, и кто ты есть: мужик или блатной никого не волновало. На Колыме долго не церемонились, не можешь работать или не хочешь, быстро отправляли на тот свет, чтоб не ел чужой хлеб, который нужен другим.
И каждый из этих горемык, ещё несколько дней назад согнанный с нар матом бригадира, ещё вчера хлебавший жидкую баланду в провонявшей капустой столовой и мечтавший о пайке хлеба - каждый с облегчением думал о том, что может быть его жизнь оборвётся завтра, а не растянется на годы, как обещали в приговоре. Но зато он умрёт свободным, а не сыграет в ящик, как говорили в лагере.
Скорее всего здесь был очень большой смысл, а может быть даже и мудрость. Быть может это и была главная и единственной правда их жизней.
В теплушке воняло сгоревшим жиром. Несколько штрафников сидели вокруг печки на которой стоял котелок. В нём жарились куски жёлтого свиного сала вместе с листьями солёной капусты, оставшимися от обеда. На верхних нарах Паша Одессит негромко и хрипловато пел под нестройный гитарный перебор:
Шaлaнды, полные кефaли,
В Одессу Костя привозил.
И все биндюжники встaвaли,
Когдa в пивную он входил…
Эшелон грохотал, но вместе с тем убаюкивал и клонил в сон.
Лученков дремал на нарах, подложив под голову свой небольшой сидорок, поджав ноги и засунув руки в рукава шинели. Тяжелое, с не утихающим стуком железнодорожных колёс забытье, придавило его к жёстким нарам. Он слышал гул как наяву, не в силах даже пошевелиться. Накрепко придавленный этой силой, он спал без сновидений, такой сон вместо изматывающей бессонницы навалился на него после того после того, как перестал думать о лагере и оставшемся десятилетнем сроке.
Вдруг он внезапно, шестым чувством зверя, почувствовал, как в воздухе повисла угроза.
Озаботясь он затревожился, и эта тревога вытолкнула его из уютной ямы сна к повседневной, уже не тюремной, но и не вольной яви.
Поёжившись Лученков встал, достал из вещмешка алюминиевую кружку. Неистовое пламя в буржуйке мешало примостить ее так, чтобы не опрокинулась. Вода сразу же забурлила пузырьками. Засыпал пригоршню чая и, подождав пока он вздуется коричневым горбом снял с печки, прихватив полой бушлата. Чтобы скоротать время, пока запаривается чифирок, прислушивался к тому, что происходит в теплушке.
Сидя на нарах в противоположном углу один из штрафников сохраняя загадочное выражение на лице, рассказывал о своих похождениях на воле.
На нары рядом с ним мягко опустился молодой ворёнок из окружения Гулыги.
- Муха, тебя ждут в том углу, - сказал блатарь. - Подойди!
Рассказчик, молодой, нагловатый с грязной шеей, зыркнул на него. Потом повернул голову в угол, где в окружении воров сидел Гулыга. Не торопясь и словно умирая от скуки, сунул в рот папиросу. Небрежно и расслабленно направился в их сторону.
- Ну?.. О чем толковище, Гулыга?
Он был покрыт наколками с головы до ног и всячески гордился этим, скинув гимнастёрку и закатав до локтей рукава нательной рубахи.
- Не нукай, мерин - психанул худющий штрафник с острой головой, сидевший ближе всех к нему. - Ты как базаришь с людьми?
Муха увидел его глаза - стариковские, застывшие.
У него дернулся кадык и он медленно переступил с ноги на ногу.
Расслабленность мгновенно ушла из его позы.
- Спокойно, Мотя! - Сказал внимательно наблюдающий за Мухой Гулыга. - Не надо нервов.
Побледневшему Мухе, совсем по-дружески:
- За тобой должок, дорогой. Готов уплатить?
- С чего ради?! - оскалился Муха, выплюнув окурок. - По всем счетам уплачено.
- А Лысый?.. Он при трёх ворах перевёл на Клёпу твой долг.
- У меня сейчас нет, - потухшим голосом сказал Муха, стараясь не смотреть по сторонам.
- Хватит! - Монах поднялся. - Его надо заделать, чтобы другим было неповадно двигать фуфло. В назидание другим.
"Двинуть фуфло", означало не рассчитаться за карточный долг. По законам блатного мира - преступление, караемое смертью.
- Пусть снимает штаны! - тяжело обронил мрачный человек, похожий на Будду.
Повисла тишина. Тяжёлая, как камень.
- Кто ещё скажет?
- Резать! - тяжело опустил на стол ладонь мрачный Монах с профилями Ленина-Сталина на впалой груди.
На верхних нарах прекратились игра и разговоры.
Муха понял - сейчас его зарежут. Или опустят. В принципе разницы никакой.
Приговор уже вынесен. Долг правежом красен.
Он повёл глазами… тот, кто должен нанести ему первый удар, стоял сзади. Он слышал за спиной частое дыхание человека, который ждал команды…
Муха сунул руку в карман. Воры подобрались.
- Осторожней, граждане! У него под лепнем запрятанный наган! - Дурашливо запел Клёпа. Он сидел на верхних нарах, явно забавлялся испугом Мухи, и гонял во рту во рту дымящуюся папироску.
Муха дрожащей рукой вытянул из кармана серую тряпицу и смахнул со лба капельки жёлтого пота. Пытаясь отсрочить расплату, запричитал:
- Воры, я рассчитаюсь. Вор вору должен верить…
Кто - то обронил тяжело и веско, словно забил гвоздь в крышку гроба:
- Молчи погань фуфлыжная. Не вор ты, фуфломёт.
"Ша! - Крикнул Гулыга враждебно чужим голосом - Убили базар!
Все замолчали.
Гулыга поднял руку. Обвёл присутствующих глазами. Все расслышали его хрипловатый голос:
- Воры, а нужно нам это? Ну отпетушим мы его сейчас, а завтра с ним в бой идти? Или пулю в спину ждать? Стрельнёшь ведь в спину, Муха?
Воры изобразили на лицах сумрачную задумчивость. Сидящие на верхних нарах благоговейно молчали.
Муха ничего не ответил. Гулыга поерзал задом, устраиваясь поудобней.
- Так вот! Пусть уж лучше мужиком живёт, сколько получится!
Глубокая морщина пролегла у него посередине лба.
- Ползи Муха под шконку. С глаз подальше. Живи пока. Играть больше не садись. Увижу за игрой, отрублю пальцы!
Муха благодарно прижимал к груди вспотевшие ладони:
- Покорно благодарю Никифор Петрович.
Он будто заново родился на свет.
Гулыга уже забывая про этот разговор, повернулся к Лученкову, закурил.
- Глеб, выспался? - спросил его своим обычным, но иногда так резко меняющимся голосом. Сейчас ему голос опять показался ровным и даже радостным.
- Вижу, у тебя самовар поспел? Тащи сюда!
Воры успокоившись пили чифир с селедкой, а Муха закурив завалился в дальний угол нар и думал о том, как ему повезло, что его сегодня не зарезали.
Глеб Лученков вечером пытал Гулыгу.
- Никифор Петрович, а ты сам ножом человека резал?
Тот покосился на Лученкова, о чём-то поразмышлял про себя, ответил с внезапным раздражением:
- Резал. И ножом и пилой, и ложкой заточенной. Надо будет, и зубами загрызу!
- А как оно, людей убивать?
Гулыга снова отвлекался от своих думок, почёсывал волосатую, иссинёную татуировками грудь. Удивлялся:
- Вот пассажир пошёл! За разбой сидит и спрашивает, как это людей резать? Потом поворачивался к Лученкову.
- А ты человека ел когда-нибудь?
- Зачем же человека? - поразился Глеб.
Гулыга чмокнул губами и сказал не сразу - у него все слова не срывались с языка, как у всех людей, а словно падали как камни.
- Значит, голоду ты настоящего не видал. А мне приходилось. Что ножом резать, что человечинку кушать. Оленина называется. Сначала неприятно, а потом ничего. Даже нравится!
Лученков мысленно представил себе разделанную тушу начальника лагпункта майора Хорошилова. Бр-ррр! Противно.
- Вот именно, что противно. Так же и убивать… неприятно.