* * *
Фиона, казалось, забыла о существовании Евфимии. Заказы на вышивки так и сыпались от лечившихся на водах аристократов: не только женщины, но и мужчины того времени носили одежды, расшитые серебром, золотом, жемчугом и каменьями. Мастериц не хватало, было взято еще несколько учениц из числа молодых рабынь, руки которых еще не было окончательно попорчены грубой кухонной или садовой работой.
– Вот родишь ребеночка, найдем ему какую-нибудь девчонку в няньки, а тебя я поставлю учить молодых вышивальщиц, – обещала Евфимии старшая мастерица. Но не случилось ни того ни другого.
Глава четырнадцатая
Ребенок еще раз попытался спасти мать от опасности: он родился недоношенным, как будто знал, что следует поторопиться с появлением на свет, чтобы доказать, что он в утробе столько времени, сколько показала Евфимия. Если и были у Фионы какие-то подозрения, они должны были окончательно рассеяться, и, похоже, так и случилось. Услышав от Кифии, что Евфимия рожает, хозяйка прислала к ней повитуху со всем необходимым, и та приняла роды прямо в пещерке. Поначалу дитя не хотело дышать, потом, после того как повитуха подняла его за ножки одной рукой, а другой похлопала по спинке, все-таки задышало и заплакало, но тут же уснуло, не взяв грудь. Повитуха заявила, что стоило бы окрестить младенца сразу же, потому что неизвестно, доживет ли он до завтра.
– Вот только крестика у меня с собой нет, – сказала она.
– У меня все давно приготовлено, матушка, – сказала Евфимия. – Кифия, там, в нише за занавеской, висит узелок – в нем приданое для малыша. Достань, пожалуйста!
– Чу́дно! – сказала повитуха. – А пузырек со святой водой у меня всегда с собой, когда я иду на роды.
Бледная от волнения Кифия достала узелок и развернула его на столе.
– О, да у твоего сыночка богатое приданое! Рубашечку крестильную мы надевать сейчас не станем: если ребеночек останется жив, ты его в ней снесешь в церковь на миропомазание и воцерковление. Ты мне только крестик дай, девушка, все остальное подождет, нам сейчас не до красоты.
Вместо купели повитуха наполнила водой из кувшина чашу, в которой умывалась Евфимия, и крестообразно вылила в него святую воду из пузырька.
– Как ты хочешь его назвать? – спросила она.
– Фотием, в честь моего отца.
Повитуха окрестила мальчика, трижды окунув его во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, и нарекла Фотием. Кифия ей помогала, она же стала крестной матерью младенца, это получилось как-то само собой. Она и Символ веры прочла как восприемница.
– Ну, теперь если маленький Фотий и умрет, то умрет христианином! – удовлетворенно сказала повитуха, вытирая кричащего младенца и передавая его Кифии. Та ловко обернула дитя свивальником в маленький кокон, оставив снаружи только головку.
– Он не умрет! – сказала Евфимия слабым, но счастливым голосом. – Дайте мне его!
Она приложила сына к набухшей груди, и он принялся сосать.
– Ну вот, как окрестили, так и воскрес! – сказала довольная повитуха. – Пойду и скажу хозяйке, что у нее прибыток: родился еще один раб.
– А это ничего, что он такой махонький? – спросила Кифия.
– Это для вольной женщины он был бы мелок, а для рабыни – в самый раз. Я даже не стану говорить хозяйке, что он недоношенный, чтобы не огорчать ее, а то еще пожалеет молока для роженицы.
– Не говори, – согласилась Кифия. – Вот тебе за труды, матушка, и за молчание, – с этими словами она передала женщине серебряную монету.
"Кифия все знает, – подумала Евфимия, – это, наверное, Аларих велел ей заботиться о нас… Отец твой нас не бросит, малыш!"
Повитуха собрала в сумку орудия своего ремесла и отправилась с докладом к хозяйке, а Кифия побежала в мастерскую, чтобы сообщить всем радостную новость о рождении в мир нового христианина. Вышивальщицы принесли для младенца целую кучу тряпок, а для Евфимии – сменную тунику и чистые обрезки ткани для послеродовых нужд. Кассия принесла еще одну очень нужную вещь – теплое покрывало из овечьей шерсти: уже наступила осень и в пещерке по ночам становилось холодно. Гречанка тоже сходила к хозяйке, и Евфимии было разрешено неделю оставаться в своем жилище, после чего она должна была снова вернуться в мастерскую, но уже вместе с младенцем. Фиона разрешила Кассии поставить в углу мастерской колыбельку, которой пользовались рабыни для своих новорожденных; заказов на вышивки была прорва, сезон купаний кончался, и богатые гости Иераполиса хотели увезти с собой знаментые фригийские вышивки. Скандала, которого так боялась Евфимия, не случилось. Случилось гораздо худшее.
* * *
Аларих отсутствовал, когда у него родился ребенок. Узнав от Кифии о рождении сына, он улучил время и пришел вечером в пещеру Евфимии. Младенцу была неделя от роду, и назавтра Евфимия должна была вместе с ним явиться в вышивальную мастерскую и приступить к работе.
– Я пришел посмотреть на сына, – сказал он, входя в пещерку.
– Смотри. Он похож на тебя…
Взяв из ниши светильник и подняв его повыше, Аларих посмотрел на маленький длинный свиток с торчащей из него белокурой головкой. От света ребенок проснулся и открыл светлые голубые глаза.
– И вправду похож… Ну здравствуй, маленький готф! Поприветствуй своего отца!
Ребенок послушно запищал.
Аларих и Евфимия засмеялись.
– Давай назовем его Гайной, в честь нашего общего друга, – улыбаясь, сказал Аларих.
– Прости, не могу, – ласково и с сожалением сказала Евфимия. – Малыш родился недоношенным, я испугалась, что он умрет некрещеным, и повитуха окрестила его.
– И как же ты его назвала?
– Фотий…
Аларих сверкнул глазами.
– Это уж не в честь ли твоей няньки?
– Ну что ты, это в честь моего отца! Хотя Фотий и Фотиния по-гречески означают "светлый" и "светлая".
– В таком случае следовало бы назвать мальчика Фионом. Это значит "светлый" на нашем языке. И жене моей должно польстить. Ты зря поторопилась окрестить его, но я это исправлю – велю священнику окрестить его заново и назвать Фионом.
– Бог с тобой, Аларих, да разве так можно делать?
– А доверить крещение ребенка какой-то бабке разве можно?
– Да, можно. Так крестили сына Фамари. Наша Фотиния принимала у нее роды, мальчик тоже родился недоношенный и слабенький, и нянюшка сама его окрестила с именем Тума. Это было во время осады Эдессы, и священника мы тогда не могли дожидаться. Потом он, конечно, дополнил крещение Таинством миропомазания.
– Вечно эта ваша Фотиния… Но без священника и тогда все же не обошлось! Я поговорю с отцом Алексием и попрошу его заново окрестить младенца.
– Ты лучше расскажи ему все как есть и спроси совета. Он ведь знает, что это твой сын.
– Ничего он не знает!
– Как?! – ужаснулась Евфимия. – Неужели ты ему ни разу не исповедал свой грех?
– Какой грех, Евфимия?
– Двоеженство, конечно же!
– Ну вот что, милая. По-моему, ты после родов слишком осмелела. Кто дал тебе право судить меня и мои грехи? И не я ли велел тебе молчать о наших отношениях под страхом смерти?
– Я и молчала.
– Правильно делала. И не вздумай отцу Алексию что-нибудь выболтать на исповеди!
Евфимия опустила голову.
Аларих побледнел.
– Ты ему уже успела все рассказать на исповеди, – сказал он, больше утверждая, чем спрашивая.
– Да. Я ведь не думала, что ты умалчиваешь свой грех в Таинстве.
– Господи, ну какая же ты дура! Я исповедовался в своем грехе епископу в Лаодикии. Благодаря тебе, между прочим. Он отпустил мне грех, и больше я в нем не каялся и каяться не собираюсь.
– Но ты же продолжал грешить?
– А ты разве нет?
На это Евфимии возразить было нечего, и она промолчала.
– Значит, так. Пусть уж твой младенец носит то имя, какое ты ему дала. Только учти, с этого момента я его своим сыном не считаю. Да и вообще, откуда я знаю, что это мой ребенок? От тебя да от твоей няньки. С чего бы мне верить вам обеим, что это мой сын?
Евфимия ахнула.
– Но ты же взял меня невинную!
– А кто об этом знает?
– Но ты же сам видел, что мальчик…
– Что я видел? Что младенец светловолосый и голубоглазый? Да сколько готфов расхаживало по Эдессе перед нашей свадьбой и сразу после нее?! Тот же Гайна, который, кстати, имел постой в твоем же доме! Так что изволь молчать, моя милая, если не хочешь потерять своего ребенка. Иначе я прикажу его отнять у тебя и продам за гроши первому же работорговцу. Или подарю кому-нибудь.
– Святые угодники! – воскликнула Евфимия. – Да есть ли предел твоему коварству, Аларих?
– Можешь сколько угодно поминать святых угодников, можешь вспомнить даже мучеников Самона, Гурия и Авива, которых твоя недоверчивая мать взяла тебе в свидетели и покровители, можешь им жаловаться на меня, но людям ни слова, ни звука! Никому!
Уязвленная его словами и пораженная до глубины сердца, Евфимия молчала, глядя на Алариха полными слез глазами.
– Ты поняла меня, Евфимия?
– Да. Я только сейчас поняла тебя до конца…
– Можешь не начинать свое обычное нытье, я уже сыт им по горло! Ты сама все окончательно испортила, и на этом все наши отношения кончены. Я оставляю тебе и твоему ребенку жизнь, но с одним условием – живи и молчи. Я сказал!
С этими словами Аларих покинул пещерку, даже не оглянувшись на сына.
* * *
А жизнь продолжалась. Рано утром на другой день, проплакав всю ночь и горючими слезами испортив даже молоко: утром Фотий не захотел брать грудь и, глотнув два раза, отвернулся и уснул. Евфимия поменяла ему свивальник, обмыла его и понесла в церковь.
После службы отец Алексий совершил над младенцем Фотием Таинство миропомазания, провел обряд воцерковления и отпустил всех с миром.
В мастерской по этому случаю устроили маленький праздник. Все пяльцы с незаконченными работами накрыли чистыми полотнами, как делали всегда после работы, и на столе для раскройки накрыли скромный пир. Приглашена была, конечно, и Кифия, крестная мать младенца. Сам Фотий, одетый в свою нарядную крестильную рубашечку, мирно посапывал в колыбели, хотя простой и старенькой, но зато украшенной лентами. Пили разбавленное вино, заедали сластями и фруктами, принесенными Кифией.
Улучив минуту, Кифия шепнула Евфимии:
– Не печалься, голубка, а то опять сквасишь молоко для моего крестника! Наберись терпения, молись Богу, и все как-нибудь уладится. У братца моего характер вспыльчивый, но отходчивый. Вот ты поправишься, похорошеешь, как все мамочки, Фотий подрастет, и я уж устрою так, что Аларих заглянет к вам хотя бы на минуточку. А где минуточка, там и часок. Ты только веди себя с ним правильно, тут ведь одной любви мало. Думаешь, Фиона не любит своего мужа? Любит, страстно любит, а он от ее любви под вражеские стрелы убегает, потому что ему тесно и душно в ее жадных хозяйских объятиях. Так ты будь умней: дай ему во всем полную свободу, будь кроткой, послушной и ласковой, пой ему почаще любимую песню мужчин: "Все будет так, как ты хочешь, милый!" – Аларих и растает. А там, глядишь, он и отвезет вас в свой загородный дом, где ты будешь полной хозяйкой. А я, между прочим, уже намекаю Кассии, что не худо было бы устроить еще одну мастерскую для обучения новых учениц, где-нибудь подальше от города, чтобы девочки ни на что не отвлекались, а прилежно учились мастерству. Я пока не говорила ей, кто подходит на роль их наставницы, но ты, я думаю, догадываешься, кого она выберет. А не выберет сама, так я ей подскажу. А пока потерпи. Люди говорят: "Бог терпел и нам велел!" – забывая добавить, что "нам" почему-то всегда означает нам, женщинам.
И обе засмеялись. У Евфимии немного отлегло от сердца.
Глава пятнадцатая
Кончились все срочные заказы, наступило спокойное время. Теперь мастерицы исполняли только работы на церковь, которых было немного, да готовили вышивки впрок, к будущему сезону. В мастерской было тихо и тепло от двух больших жаровен, которые по приказу хозяйки постоянно меняли: она следила за тем, чтобы руки вышивальщиц не мерзли.
Маленький Фотий подрастал, ему уже сменили свивальники на маленькие теплые вязаные туники, и он с удовольствием ворочался в своей колыбельке и даже начинал садиться. Баловали его все, и, как только он начинал капризничать или просто гукать, кто-нибудь из мастериц тут же подходил к нему, чтобы взять на руки. А если была нужда, то и подгузничек ему меняли.
Из кухни для Евфимии каждое утро присылали в столовую кувшинчик молока и ставили на стол возле ее места. Молока у нее хватало, младенец рос, да и сама она похорошела, щеки порозовели, глаза снова заблестели. Она уже начала немного говорить по-готфски, а песни, которые пели мастерицы за работой, выучила почти все.
* * *
Отпраздновали Рождество Христово, за ним Богоявление. Неспешно катились к весне тихие зимние месяцы. Аларих исчез из города. Кифия шепнула Евфимии, что он отправился в поход на юг, и это утешало молодую мать: она верила, что, будь он в Иераполисе, он бы непременно навестил ее, зашел хотя бы взглянуть на сына, если не к ней…
Мальчик рос, уже начал ползать и совершать путешествия по мастерской, исследуя все доступные ему уголки. Кассия приказала раньше времени вынести жаровни, чтобы малыш не обжегся, и, хотя в мастерской еще было прохладно, никто из вышивальщиц не возражал: все любили Фотия и согласны были ради него потерпеть небольшое неудобство.
Приближалась Пасха. На праздники приехал Аларих. Он пока не заглянул к Евфимии, но она затаенно улыбалась, думая о нем.
Между тем хозяйка заказала мастерицам сшить ей к празднику новый наряд белого цвета, богато расшитый серебром, шелками и жемчугом. Такие же наряды готовились и ее дочерям, только чуть скромнее. И как-то Фиона решила зайти в мастерскую посмотреть, как движется работа.
Был солнечный день, работать при таком свете было легко и удобно, мастерицы тихонько пели, а Фотий сидел над корзиной с обрезками и что-то довольно гукал, перебирая разноцветные лоскутки. При входе хозяйки вышивальщицы прекратили пение и встали. Фиона подошла к одним пяльцам, к другим, посмотрела на вышивки и осталась довольна. Она уже собиралась уходить, как в наступившей тишине раздался громкий радостный возглас малыша: это луч солнца упал на его золотую головку и заиграл на ярких лоскутках. Фиона покосилась на него и отвернулась, продолжая рассматривать вышивку. И никто не заметил, как Фотий, то ли привлеченный густым запахом розового масла, исходящим от одежды Фионы, то ли попросту принявши ее за мать, вдруг быстро подполз к ней и уткнулся ей в ноги.
– Что такое?! – резко вскрикнула Фиона. – Уберите это от меня!
Евфимия подскочила, подняла мальчика и прижала его к груди. А он, не испугавшись грозного окрика и не почувствовав испуга матери, протянул ручонку к ярким сине-золотым бусам, украшавшим грудь хозяйки.
Та, нахмурившись, отодвинулась, но принялась пристально разглядывать младенца, потом отвернулась и сказала Кассии:
– Унесите отсюда этого щенка! Я не желаю, чтобы мой наряд и платья моих дочерей провоняли младенцами!
Кассия молча склонила голову в знак послушания.
– Я проверю! – предупредила хозяйка и вышла за дверь.
Евфимия стояла ни жива ни мертва.
– Но в пещерке моей стоит такой холод! – сказала она Кассии, когда шаги хозяйки затихли. – Малышу будет там холодно и страшно одному! По ночам я согреваю его своим телом, но как он будет без меня днем, когда я буду уходить на работу?
– Не бойся, милая, и не кручинься, – сказала Кассия, подходя к ней и обнимая ее, – мы поставим в твое жилище жаровню и будем следить, чтобы в ней всегда были уголья.
– Но в пещеру в поисках тепла могут заползти змеи: я уже как-то согнала одну прямо с моей постели!
– А мы обложим колыбель изнутри овечьей куделью: мальчику будет в ней тепло и уютно, а змеи не заползут в такую колыбель: они, как и скорпионы, боятся овечьей шерсти, потому что овцы их загрызают.
– Почему она вдруг так разъярилась на моего сына, если осенью сама велела поставить его колыбель в мастерскую?
– Тогда она думала лишь о том, чтобы ты не стала медленнее работать, беспокоясь о ребенке. А сегодня она, должно быть, в скверном расположении духа, вот малыш и попался ей под горячую руку. Да еще, говорят, она вообще дурно относится ко всем маленьким мальчикам, ведь сама она никак не может родить сына Алариху.
Евфимия опустила голову и замолчала.
* * *
Расстроенная Кассия приказала девушкам помочь Евфимии перенести колыбель в пещерку и выстелить там полы необработанной куделью, хранящей запах овец.
А вечером к Евфимии пришла Кифия и разъяснила причину гнева Фионы.
– Хозяйка устроила сегодня ссору с Аларихом. Она кричала ему: "Неужели ты и теперь будешь отрицать, что сожительствовал с этой рабыней, ведь ребенок как две капли воды похож на тебя, у него даже улыбка твоя!"
– А что ответил Аларих?
– Ох, Евфимия, мне больно это тебе говорить, но братец мой повел себя как последний трус. Он сказал ей: "Я уже сто раз говорил тебе, что я не был с этой девкой. А если ты на нее гневаешься, так ведь она твоя рабыня, поступай с ней и ее пащенком, как сама знаешь".
Евфимия схватилась за голову обеими руками и зарыдала в голос. Кифия обняла ее и стала успокаивать, но та была безутешна.